Волшебные снега Омолона

Творчество

Записки магаданского летчика

Эвенск. Шестидесятые годы. И я уже облетал на Ан-2 все мало-мальски пригодные посадочные полосы, совершенно не оборудованные никакими радиотехническими средствами, расположенные по соседству с поселками, этими единственными очагами жизни на многие десятки и сотни километров безбрежно раскинутой тундры, меж скоплений хаотически навороченных природой сопок.
За полтора года я полетал со многими командирами. Одни из них ушли с повышением на новую технику, другие, волею судьбы, в отпуск, а третьи списаны по состоянию здоровья подчистую, даже без пенсиона – не хватило налета, порой какой-то сотни часов… Такова незавидная судьба людей нашей профессии.
И надо было видеть глаза этого человека, живущего еще полетами и самолетом, но не имеющего уже ни морального, ни физического права на это, а самое главное – права летать. И все ходят, переживают, сочувствуют, но никто уже ничем не может помочь этому попавшему в беду собрату.
Кем же и где приткнется он, и на какую работу? Ведь он может только управлять самолетом, это единственное, чему учили его и этому он посвятил свою жизнь. И многие, так и не сумев адаптироваться к новой жизни, скатывались на самый низ человеческого общества, выбраться откуда практически невозможно. И летный состав, в очередной раз, протягивая деньги уже опустившемуся коллеге, никогда строго не судил его – кто знает, подведи твое здоровье и как тогда сложится твоя собственная жизнь?
Оставшись без командира в очередной раз, я без дела слонялся перед зданием аэропорта, маленького деревянного здания с курятником – диспетчерской на самом верху, ожидая прилета рейсового самолета, на котором должен прилететь мой новый командир. Погода была, прямо скажем, неважнецкая. Слабый ветер дул с моря и натягивал на взлетную полосу кисею рваного тумана. Про такое состояние, говоря официальным языком, в прогнозе пишут: слабый ветер до двух метров, туман волнами,
т. е. то видимость временами нормальная и можно заходить на посадку, то, как в молоке, и самолет просто обязан уйти на запасной. И сядет или не сядет, зависит и от синоптика, и от опыта командира.
А самолет, невидимый с земли, уже вверху над полосой заходит по схеме, и выйдя где-то там, над морской гладью залива, со снижением идет в торец полосы, и сбрасывая газ, несется по ней, разбрасывая в стороны камни из-под колес. Вздох облегчения непроизвольно вырывается из моей груди. Могло быть хуже, самолет, минуя аэропорт, мог уйти на Магадан и неизвестно, сколько бы его пришлось ждать из-за плохой погоды.
Самолет зарулил на стоянку и, вздохнув поршнями выключенных двигателей, успокоился. И тотчас же, техники вручную подкатили трап, по которому должны выходить пассажиры. Открылась створка двери и довольные пассажиры жиденькой струйкой потекли на землю. Самым первым вышел довольно солидный пожилой пассажир в кожаном поношенном полупальто, с густой сединой на большой голове, с рублеными чертами красного, подернутого склеротическими изменениями лица, с массивным и отяжелевшим туловищем. Я мельком окинул его без всякого интереса и стал ждать появления своего молодого, ну чуть старше меня, командира. Но люди проходили мимо и вскоре их ручеек иссяк, и механик, на мой удивленный вопрос: «И это все пассажиры?» - ответил: «Конечно. А что, кого-то не хватает?». Разочарованию моему не было предела и огорченный, я побрел в диспетчерскую.
Поднявшись наверх по узкой и почти вертикальной лестнице, увидел там пассажира в кожаном полупальто.
- Ну вот и встретились, - проворковал диспетчер. - Твой новый командир прилетел, а тебя нет. Знакомьтесь.
Мы пожали руки и представились.
- Еринов Николай Осипович, - отрекомендовался приезжий и энергично пожал руку своей крупной пятерней…
Через пять минут я уже вел его в наши апартаменты, однокомнатную квартиру, выделенную прикомандированному экипажу руководством района. Квартира была с паровым отоплением, работающем в зимнее время, а на всякий случай стояла на кухне и кирпичная печь, с закопченной вьюшкой, наверняка подтапливали в холодное время.
Комната была небольшой и все ее пространство занимали две полутораспальных металлических кровати с панцирными сетками и круглым столом между ними, да два стула в торце кроватей, заменявшие нам гардероб, на которых мы и развешивали свою одежду перед тем, как ложиться спать. На маленькой кухне стоял квадратный стол с электрочайником и заварником, с треснувшей фарфоровой крышкой. Под крышкой стола находились самодельные фанерные полки, на которых размещались небольшие запасы сахара, чая, растительного масла и соли. На всякий пожарный случай, как говаривал мой первый командир.
Это все я показал моему командиру, недовольно хмыкнув, он скинул кожан и, не снимая обуви, улегся на жалобно прогнувшуюся кровать и закрыл глаза.
- Завтра летаем, я поставил в план, смотри не прогуляй, - сказал он мне, не открывая глаз. - Я смотрел погоду с борта самолета. Должна быть. А, вообще-то, гуляй пока гуляется, - и немного помолчав, добавил: - А то вспомнить будет нечего на старости лет. Вот лежу и нет моих воспоминаний, работу же не будешь вспоминать. Работа она и есть работа. А остальное, так, перерывы между работой и больше ничего...
И он снова закрыл глаза, давая понять о конце разговора и невольно прорвавшегося откровения.
Чтобы не мешать отдыхать шефу, вышел на улицу, совсем непонимая по молодости, как можно сожалеть о жизни здесь, на Севере, и постоянной работе на самолете, побрел вдоль единственной улицы на берег моря с его неповторимым запахом, криками чаек и чего-то такого, что как магнитом постоянно тянуло, напоминая о детских годах, проведенных на самом берегу Охотского моря. Я мог часами бродить по самой кромке моря, почти наступая на воду, нагибаясь и поднимая различные предметы, выкинутые прибоем, рассматривая и откидывая в сторону, а находя плоскую гальку, запускал по поверхности водной глади и считал, сколько «съел блинов». Мне так хотелось сесть на любую посудину и, никуда не спеша, плавно плыть куда-либо, тихо, почти беззвучно, словно во сне, не объясняя никому и не давая отчета в своих действиях. Почти мечта идиота.
Так просто, наверное, не бывает в жизни и, сожалея о том, что этого не бывает, становилось еще тоскливее и одиночество от этого становилось еще безысходнее и невыносимее. И я брел по сыпучему песку берега, уже подсохшему от ушедшей воды, шурша ногами по старым водорослям, пока не понимал, что забрел уж слишком далеко и пора возвращаться в мир людей, с их заботами и проблемами, такими смешными и надуманными. Все хотят единственного - заработать и уехать куда-нибудь на юг и жить, как у царя за пазухой, не понимая, что здесь самая настоящая жизнь, о которой там, в тепле, он будет с гордостью вспоминать как о лучших годах своей жизни и под стопку стыдливо вытирать невольно набежавшую слезу, понимая, что лучшее уже давно прошло и оно было там, на Севере, в этом холоде и неустроенности, в консервах из магазина и изобилии рыбы, в таком холодном Охотском море в любое время года, в дичи, совершающей перелеты весной и осенью и будящих в душах людей что-то необъяснимое, далекое и  первобытное, в кристально чистой воде и снеге, не тающем в распадках целое лето, в зелени и цветах, покрывающих пушистым ковром необъятные просторы тундры. Но это уже уйдет, и только воспоминания обо всем, да проклятая слеза и невыносимая грусть останутся тебе на склоне лет в награду за жизнь на Севере. А денег - нет, денег здесь ты не заработаешь, ибо они имеют замечательное свойство, как приходят так и уходят...
Как заводные с утра до ночи носимся по просторам района перевозя груз, людей, больных и здоровых, собак, оленей, лошадей... Командир мой спокоен, как может быть спокоен человек много повидавший, не единожды попадавший в сложные ситуации и знавший выходы из этих положений. Полностью доверил мне управление самолетом, откинувшись в чуткой полудреме на спинку кресла, а ведь это самое главное для меня - научиться управлять машиной, почувствовать ее, слиться с ней воедино и понимать ее тайные желания. А они есть, я в этом уверен, в трудных ситуациях самолет приходит тебе на помощь кратковременным мгновением просветления, словно давая понять, если ты чувствуешь меня, значит, будешь спасен, а если нет, то ... будет просто очередная груда металла, покуроченного и обожженного и даже твоих останков не всегда найдут спасатели. Я это знаю из разговоров, из воспоминаний уже ушедших из жизни старых пилотов и всеми силами пытаюсь найти невидимые нити, ведущие к взаимопониманию, казалось, с неживой горой металла.
Быстро пролетели остаток лета, осень, с ее моросящими мелкими дождями и вынужденным бездельем в четырех стенах жилья. К командиру прилетела жена, значительно моложе своего супруга, светловолосая, с легким прибалтийским акцентом, не лишенная кокетства, которую сразу же увел в другую квартиру, выделенную семейному шефу. И остался я один в этой необустроенной квартире с видом на другую кровать, через круглый стол, и некому было заварить такой душистый чай, со множеством травок, привезенных шефом и с ним же ушедших...
Навалилась зима со всеми неудобствами: коротким световым днем, холодом, тяжелой зимней одеждой и дополнительными работами для технического состава. Масло в двигателе замерзает и провернуть винт нет сил, а если и хватит, просто схлопочешь неисправность - что-нибудь сломаешь. И с раннего утра под закутанный в ватный чехол двигатель техники подгоняют круглую, как бочка, печь, работающую на реактивном принципе, и горячей струей выходящего воздуха греют двигатель. Единственное неудобство - ревет, как скаженная, будя полпоселка. Но есть и свое маленькое преимущество: когда не слышно рева печи, сразу ясно - или неисправность, или нет погоды и можно полежать в теплой постели.
Но все проходит: и хорошее, и плохое, и зима, сдающая позиции все возрастающему дню, уходит куда-то, наверное, в северные широты, поближе к полюсу. И мы все чаще подставляем лица ярко светящему солнцу. А при полете против него, уже закрываем черную шторку на фонаре кабины, слепит и не видишь стрелок приборов контроля работы двигателя, пульса своего верного друга мотора.
С весной значительно прибавилось работы, самолет, поставленный на лыжи, получил возможность сесть в любой точке тундры и основное - обеспечить оленеводов всем необходимым на летний период кочевок. И мы мечемся между надо и очень надо. А тут еще заявка от геологов на реке Омолон. Снег исчезает на глазах, его съедает теплый южный ветер и яркое солнце. Его совсем не осталось на полосе и мы притулились на льду протоки, рядом с основной полосой. Да и ледовая полоска-то уже коротковата, но взаимный интерес заставляет нас мириться с этим вопиющим безобразием. Настала очередь и геолога, мы сидим в диспетчерской, наверху и просматриваем по карте наш завтрашний полет в верховья Омолона.
Да, полет не ближний. Высокие горы и безлюдье, а летим с подбором, это значит - садиться на неподготовленную площадку. А что может находиться под снегом - одному Богу известно. В лучшем случае оторвешь лыженок (заднюю лыжу), а в худшем - можно скапотировать, нарвавшись на пень и каковы будут последствия? Найти и то не смогут, поднимай хоть всех спасателей страны.
- Наша главная задача, произвести рекогносцировку местности. Хотя бы приблизительно определить место под будущую базу для полевой партии. С собой возьмем минимум загрузки - несколько бочек с бензином. А потом посмотрим, позволит ли лед выполнить несколько рейсов или нет, - уверенно говорил геолог невысокого роста, крепко сбитый, наверняка в прошлом занимался борьбой или тягал штангу, с крупной головой на жилистой шее, одетый во всепогодную теплую куртку с капюшоном и кирзовые утепленные сапоги. Мы еще долго говорили о полете, потом перешли на воспоминания, выискивая общих знакомых и находили их в глубинах памяти давно ушедшего времени, а что забывали. воображение услужливо находило, подсказывало и дополняло портрет вспоминаемого.
Ранее утро. Ясное, словно бездонное, голубое небо в легких прожилках высокослоистых облаков, будто художник неосторожным взмахом руки едва задел это природное полотно кистью с остатками белил. Солнце едва отделилось от далекой линии горизонта, но уже щедро льет тепло, прогоняя выстуженный за ночь воздух. Легкий ночной морозец подрумянил тающий лед нашей коротенькой полосы и шеф тревожно и с сомнением ходит по ней в своем неизменном кожане, прикидывает, хватит - не хватит для разбега с четырьмя бочками бензина, уже загруженных и привязанных в фюзеляже? Потом решительно протискивает большое для такого самолетика тело через дверь в кабину, запускает двигатель и, прогоняв его на больших оборотах, добавляя до взлетного, отпускает тормоза.
Самолет тронулся неохотно, но, подгоняемый тысячью кобыл, на удивление легко взмыл и развернувшись почти на сто восемьдесят градусов, низко пролетев над правым обрывистым берегом реки Гарманды, лег на курс, оставляя под правой плоскостью сразу уменьшившиеся в размерах деревянные строения поселка, туда, в незнакомое для меня верховье Омолона. А где именно - решать будет наш единственный пассажир и он же заказчик, примостившийся на струбцине-палочке между нами. Погода звенит - миллион на миллион, как у нас говорят. Небо впереди подернуто легкой дымкой и солнце нещадно палит сквозь пластмассовый фонарь, а нам обязательно надо лететь против него, да еще по незнакомой местности, сличая с картой, и мы ухитряемся прятаться от солнца и видеть землю, проплывающую под нами.
Через полтора часа полета впереди показалась цепь довольно высоких гор, укутанных в снежные шапки.
- Ну вот и подлетаем, - проговорил наш молчаливый попутчик. - Перевалим их и будем на месте.
- Там увидим. Будем или не будем, - возразил суеверный командир, вглядываясь в наплывающий перевал.
И мы снова замолчали, уж очень не хотелось перекрикивать работающий мотор, да и перекричать его просто невозможно.
- Ничего себе горушки, - восхищенно любуюсь я, пролетая мимо частокола вершин, стоящих намного выше нашего полета.
А геолог большим пальцем правой руки, направленным вниз, просит снижаться и мы катимся почти по склону горы вниз, где причудливо извивается сама река Омолон, закутанная в снежное одеяло, плавно обтекая стоящие на ее пути неприступные горы, в берегах, укутанных растительностью. И мы летим над замерзшей рекой, выписывая вместе с ней ее крутые изгибы, в поисках одного из притоков с чудным названием Закоронная...

И нырнув между гор в одно из ответвлений реки, к всеобщей радости геолог провозгласил:
- Это она. Осталось сесть. Давайте посмотрим, куда можно приткнуться.
Кружим в замкнутом пространстве меж высоких гор, почти облизывая их крутые заснеженные склоны, высматривая наиболее подходящую площадку, приемлемую для нас и для геолога, ему же летом устраивать здесь базу. Наконец почти голосованием решаем садиться на берегу реки с солидной проплешиной, свободной от леса. Прошли над ней на малой высоте, едва не касаясь лыжами за снежное покрытие и, выполнив стандартный разворот, с выпущенными закрылками на 45 градусов, коснулись этой снежной полосы. Самолет словно провалился в пуховую перину, и этот пух летел из-под винта на кабину, лишая видимости. Куда мы неслись на практически неуправляемом самолете, понять было невозможно. Но закончилась сила инерции, и мы остановились посреди  заснеженной площадки.
Открыв грузовую дверь, осмотрелись, нижняя плоскость лежала на снегу так, что верхняя перкалевая обшивка ее собралась волнами. Это говорило о том, что скорее всего лыжи просто висят и не достают до твердого грунта, а весь вес самолета покоится на нижней плоскости. Решили утрамбовать снег, гоняя самолет взад-вперед, что обычно и делается в таких случах. Желая облегчить вес, выгрузили бочки и они утонули в этом необычно глубоком снегу. Но самолет, не касаясь тормозными гребенками до грунта, шел только вперед и никак не желал разворачиваться ни влево ни вправо, и чтобы не столкнуться с лиственницей, стоящей в конце импровизированной полосы, выключили двигатель и ... слегка взгрустнули.
Я, как самый молодой, решил обойти самолет и убедиться, что ничего не отломили и ничего не повредили, плавая по снегу. Иначе, никак не назовешь такое руление по снегу. Я  знал, что снег глубок, но не предполагал, что до такой степени. Выпрыгнув из самолета, по грудь провалился и завизжал от проникающего холода в самом низу живота - одет я, прямо скажем, был довольно легкомысленно: зимние ботинки, легкие брюки без нижнего белья и синяя демисезонная куртка-радикулитка, по прозванию среди летного состава, да кожаная шапка на голове. И прыгая, не мог предположить, что снег через штанины, как по трубам набьется до самого верха. С интересом зачерпнул двумя руками этот снег, но это был не снег, в обычном понимании, а сплошная масса кристалликов льда, величиной чуть больше зерен риса и, не имея сцепления между собой, снег представлял сыпучую массу. Идти по нему было невозможно. Сделав несколько шагов и поняв невозможность этого, улегся на его поверхность и поплыл. Но через пару метров окончательно выбился из сил, развернулся и с помощью геолога забрался в самолет. В ботинках хлюпает вода. Разуваюсь, отжимаю хлопчатобумажные носки и обуваюсь, пока в самолете тепло и даже жарко.
Ситуация и впрямь складывается трагически комичная.
После долгих разговоров решили свалить лиственницу, стоящую у нас на пути, ведь топор и пила, как и ящик с неприкосновенным запасом, лежат за пятнадцатым шпангоутом. И, вооружившись этими инструментами, уже с геологом нырнули в этот снег. Сколько мы шли или плыли по нему, сказать трудно, но пришли. Это было толстое дерево и, судя по всему, не одно столетие стоявшее на этом месте. Мы ходили вокруг него, выбившиеся из сил, мокрые от пота и растаявшего снега, утаптывая его, чтобы срубить это вставшее на пути препятствие, как можно ниже. Но этот снег, как песок, сейчас же заполнял пустоту, стекая со склона, сводя на нет наши усилия. Отдышавшись, решили пилить и, взявшись за ручки, сделали несколько движений. Разрезав кору, пила просто скользила по замерзшему стволу. И только сейчас с удивленным вниманием принялись рассматривать ее полотно - оно было сплошь покрыто заводским солидолом и не наточено... Геолог взял топор, пытаясь рубить лесину и, ударив пару раз, оставил столько же вмятин на коре, а взглянув на топор, разразился тирадой вполне воспитанного человека, но судя по всему, частенько общавшегося с зэками.
Проделав тот же путь, но в обратном порядке, отдыхая в фюзеляже на металлических сиденьях и поглядывая на быстро исчезающий диск солнца за горой, словно за экраном, решили сообщить о происшедшем на базу. Дичайшая ситуация, самолет исправен, двигатель работает, полосы хватает, нет возможности только развернуться. И, запустив двигатель, по дальнейшей связи взываем ко всем, кто слышит. Но, как правило, в эфире помехи, шумы, неразборчивость. Поняли на базе только то, что вылететь мы не сможем, а место наше никак не могут принять.
Перешли на командную связь и, чудо, нас услышал какой-то пролетающий Ан-12. И чисто так, говорим и понимаем друг друга, но он уже на границе слышимости. Он все понял и по дальней связи передает Магадану, а я слушаю его. Все правильно, вот только реку, на которой мы сидим, он называет не Закоронной, а Законной... И я по командной ору в эфир об этой ошибке, а он в ответ:
- Плохо слышу. Не беспокойся, я все передал. Удачи вам. Конец связи.
Все мы чертыхаемся, поминая недобрым словом и самолет, и радиста. Но что-то надо делать, а точнее устраиваться на ночлег: в самолете или у возможного костра, который еще придется сооружать. Решено - у костра. И геолог, прихватив на всякий случай топор, поплыл по ледово-снежной каше в сторону леса, отдыхая через каждые пять метров пути. После долгих поисков нашел-таки высохший пень и стал отаптывать его и освобождать от снега. А вскоре из-под пня повалил сизый дымок - ура, костер, а это – тепло и жизнь.
И началось наше великое переселение из самолета, уже совсем остывшего, без тепла ушедшего за гору солнца. Жаль только ноги, слегка подсохшие и нагревшиеся, опять придется мочить, да где наша не пропадала и, прыгнув в снег, потащил за край самолетный, ватой стеганый, чехол. Снежный наст уже подмерз и почти держал человека на поверхности, но, ступив два-три шага, и уже радуясь образовавшемуся от мороза покрытию, ухаешь на всю глубину со всеми последствиями. Мой командир решил перехитрить наст, увеличив точку опоры, подкладывая под каждую ногу ватные подушки с пассажирских сидений, но после пятого приседания уже не выпрямился - застарелый радикулит не позволил долго издеваться над собой. И, постояв в согнутом положении некоторое время, неуклюже свалился на бок, дернувшись всем телом. Мы смотрели на его медленное распрямление, он даже сделал попытку приподняться, но, ойкнув, остался лежать в прежнем положении. Бросив все, мы устремились к нему и, как бочку, закатив тело на ватный чехол, с неимоверными усилиями, поволокли к костру. А пламя уже лизало пень до самого верха, разгоняя быстро наступившую мглу.
- Ящик с НЗ несите, - уже давал указания слегка отошедший от боли командир. И я, мокрый, продрогший, бросился уже по проторенной дороге к самолету за НЗ в запаянной коробке, схватив его руками, толкая впереди себя, привез к костру.
- Давайте топор и вскрывайте, пора ужинать, - говорил уже оживленно шеф. - Наверняка там спирт есть. Ну не может же быть эта коробка без столь ценного продукта. Ведь все же может быть с потерпевшими крушение, ну там ранение или обморожение...
- Да, неплохо бы согреться изнутри, - поддержал его геолог и принялся тупым топором громить оцинкованный верх неприкосновенной коробки. Сопротивляться настойчивости страждущего крышка долго не могла. Мы увидели внутри почти том стандартных листов, прошитых и скрепленных печатью. Геолог достал его и при свете костра театрально прочел на первом листе: «Инструкция попавших в аварийное положение. - Перевернул лист и тем же голосом продолжил: - Вы находитесь в Советском Союзе и не успели вы совершить вынужденную посадку, как аварийные службы приступили к вашему поиску...»
- Ну, это явная белиберда. Ты отставь ее в сторону и приступай к поиску главного продукта, - сказал шеф, уставший за свою летную карьеру от разного рода инструкций, недовольным голосом. И геолог, послушно отложив в сторону чей-то долгий труд, занимавший почти треть ящика, принялся выкладывать на чехол мясные консервы, галеты, печенье, сахар, чай, кастрюлю, ложки, нож, кружки и прочие мелочи, не забывая комментировать:
- Да, сталинские соколы, не жирно они вас питают.
- Ты скажи спасибо, что хоть это положив. Они-то знают, что после вынужденной, как правило, уже и кормить-то некого, - говорил командир вполне серьезным голосом. Но самое главное, не было спирта и это не на шутку расстроило моих попутчиков, но как опытные и бывалые люди, мы быстро справились с огорчением. А геолог уже набивал кастрюлю снегом и мостил ее рядом с пнем, где вскоре и забулькала вода, разбрызгивая влагу на недовольно шипящие угли.
Возлежа на ватном чехле и вытянув ноги ближе к огню, я блаженно сушил мокрую одежду и она, дымя паром, приятно прижигала кожу. Орудуя немытыми алюминиевыми ложками, черпали из очередной банки свиную тушенку с галетами и пили до одури крепкий и сладкий чай. И вот только после чая геолог попросил прощения и представился нам:
- Добрый...
Имени и отчества, к сожалению, не помню.
- Ну вот, наконец-то и познакомились, а то и причины не было, - перевернувшись с затекшего бока на другой, улыбнулся командир. И сразу, словно изменилось что-то, словно и теплей, и горы, невидимые в темноте, отодвинулись, и лес, стоящий рядом, стал не такой враждебный, и мириады звезд-светлячков замигали веселей, словно говоря нам, все будет хорошо. И начался вечер вопросов и ответов. И все вопросы к нему, самому старшему из нас, самому опытному и, волей служебного положения, главе маленького отряда, затерявшегося в безмолвии верховья Омолона.
Мне очень хотелось знать ответы на те вопросы, задаваемые мной за долгое совместное проживание и полеты... По каким-то неведомым причинам, я так и не смог их получить, а скорее всего было нежелание командира отвечать. И вот сейчас ему просто не будет причины увиливать от них, у нас впереди целая ночь, и делать больше нечего, да и время летит за разговором незаметно и мысли не лезут в голову ненужные. И я спросил о самом начале его летной жизни и как он появился здесь?
- Ну, опять ты за свое. Я уж подумал, ты и приставать с этим больше не будешь. Ну да ладно, видно не поймешь, что вспоминать-то мне не очень хочется...
И почесав свой красный массивный нос, отодвинул слегка ноги в ботинках от жара костра и начал описывать жизнь, такую далекую и тоскливо голодную, что все мы стали шарить глазами по нашим продуктовым запасам. Лишь перейдя к летному училищу, где впервые наелся, голос повеселел, да и  мы уже с юмором слушали о его небольших приключениях.
«После окончания получил направление в Приморье, в воинскую часть и почти год простоял на боевом дежурстве. А в последний день войны с японцами получили приказ бомбить Японию. И полетели, загруженные бомбами. На подлете к Японии приняли сообщение об окончании войны. Развернулись, бомбы побросали в море, с ними посадка запрещена, и домой.
Вот так я и повоевал. Да слава Богу, что так, а то глядишь, и не сидели бы здесь, и не грелись бы у костра.
А потом начали разгонять авиацию, ведь сколько войск под ружьем-то было!
Написал письма во все концы и только из Магадана ответ пришел. И в 47-м был уже здесь, приняли на По-2. Не буду расписывать - сами знаете этот морозильник, и начал осваивать, а точнее, прыгать по всем закуткам: летом на колесах, а зимой на лыжах. Потом переучился на
Ан-2 и направили меня в Билибино, где и работал до позапрошлого года. Не случись одна история...
Он замолчал, словно решая, продолжать ли разговор или опустить подробности происшествия, столь неприятные для него, что пришлось покинуть обжитой за столькие годы и ставший таким родным Билибино. Но нас уже заедало любопытство, и он не устоял...
«Вы наверное знаете, что Билибино находится за полярным кругом и практически все зимние полеты проходят в ночное время - потому как ночь круглые сутки. Хотя, конечно, с непривычки даже не совсем приятно, поди узнай, что там внизу находится на случай отказа двигателя, а он же у нас один. Посадка только перед собой, так как знаешь, хотя приблизительно по карте, методом счисления, что там впереди. Но тренировки и полеты под наблюдением инструкторов дают уверенность, а потом появляется опыт, сын ошибок трудных. И уже летишь, и как будто так и надо.
Возвращаемся как-то из одного поселка. Глухая ночь, лишь звезд столпотворение, да сполохи северного сияния, такого красочного накала и величины необыкновенной, словно исполины переговариваются с помощью необыкновенных фонариков. В кабине темно, не дай Боже, зажечь огонь, потом глаза долго привыкают к темноте, лишь стрелки приборов мерцают таинственным фосфорным светом под невидимым ультрафиолетовым облучением, а ты в напряжении  ждешь, когда на горизонте, из темноты земной, появятся отблески электрических огней жилья человеческого. И вот они и по времени, и визуально световым пятном, небольшим, но таким желанным и сразу веселей на душе, да и снижаться пора...
Летим и горя не знаем. Пригрелись в теплой одежде, и тепло снизу, из-под грибка отопления, пригревает ноги. Механик между нами даже посапывать стал, а летали в ту пору еще втроем, с механиком. Это сейчас решили экономить... Ну все как всегда. И вдруг как затрясет двигатель, приборов не видно, да и нижняя челюсть как-то непроизвольно стала стучать о верхние зубы, того и гляди язык откусит. Сбросили газ, тряска уменьшилась, но упала мощность двигателя и  самолет идет со снижением. Добавляю газ, возрастает тряска, да такая, того и гляди движок оторвет. Убрали газ и опять - со снижением. Осталось нам только садиться. Хорошо, что летали по этому маршруту часто и примерно знали, что нас ждет на земле. Тундра. Хорошо бы тундра, а червь сомнения нашептывает тебе, а вдруг при полете уклонился, изменился ветер или самолет сдуло в какую-либо сторону и ты в самый раз планируешь в эти самые горы? Но тут думай не думай - выбор невелик, включаешь радиовысотомер и считываешь оставшиеся метры до земли.
Радует то, что стрелка высотомера не пляшет, это говорит о том, что мы над ровным местом. Примерно на высоте 200 метров включаем посадочные фары, выпускаем закрылки и ждем ее, матушку-землю. О, как долго длятся эти мгновения... И наконец в пучках яркого света посадочной фары мелькнули мелкие кустики растительности на фоне снежного, невидимого покрова и руки сами, без команд мозга, выполнили привычную работу, чуть-чуть добрали штурвал и самолет, застучав лыжами по передувам, остановился...

... - Ну что тут говорить. Рады, конечно, рады, но ведь тут никакая меховая одежда не спасет, температура под минус 50 градусов. Двигатель работает на малых оборотах, вроде и тряска не так сильна, но стоит добавить - трясется как в лихорадке. Передали на базу, связь устойчивая. Диспетчеры приняли наше РД, позвонили руководству, для приличия немного подергались, предложили подождать до утра и успокоились. А у нас-то еще и пассажиры и, как всегда, одеты кто во что горазд, как мы сейчас.
Выключили двигатель. Обошли вокруг самолета. Ну что ты увидишь в такой темноте? Нужен свет, оторвали кусок от чехла, намотали на нашу палочку-выручалочку, стопор рулей, открыли внизу у самолета кран слива отстоя топлива, облили и с третьей попытки подожгли - бензин-то на морозе не очень хочет гореть. Вот с таким фонарем и начали осматривать лопасти. Винт был трехлопастной дюралевый, казалось износу не будет, а поди же ты, на одной лопасти кусок с четверть величиной как ножом обрезало. Вот и причина тряски, сразу несколько причин, тут тебе и весовая балансировка нарушена, и аэродинамическая...
А мороз давит. Залезли мы в кабину и думаем, что же можно предпринять? На базу надежды пока нет, смотреть на пассажиров сил нет. Ведь у них вся надежда на нас... Ну что можно сделать в этом случае? Только концы лопастей отрезать на такую же величину, как и у оторванной лопасти. А чем? Ножовкой по металлу! Да отродясь на борту таковой не было. Хорошо бортмеханик у меня был такой мешочник, поворчал что-то под нос и полез за 15-й
шпангоут, где возил свои инструменты и прочие причиндалы. И, перелопатив инструмент, пролез в кабину и показал старый, почти стертый широкий рашпиль. Покрутили его, пощупали, но это единственная и последняя надежда.
Вышли из самолета отмерили веревкой лопасть с оторванным концом, перенесли этот размер на целую и при свете импровизированного фонаря принялись пилить или резать, понимайте как хотите. Без перерыва, часто меняясь - лишь бы пилить. Да и пассажиры, узнав в чем дело, мужики, конечно, принялись помогать. И часа за четыре отрезали по куску с целых лопастей. Запустили двигатель, погоняли. Тряска есть, конечно, но вполне терпимая и можно будет долететь до аэродрома.
Осталось посмотреть только площадку, чтобы не скапотировать на ней. Прошли, посмотрели, не фонтан, конечно, но взлететь можно. Для ориентира оторвали еще кусок чехла, залили его бензином и отволокли в конец нашего предполагаемого отрыва. Взлетели без происшествий, набрали минимально безопасную высоту – и на Билибино. Пришли на точку, а там даже огни на полосе потушены, совсем оборзели. Зашли, сели и разошлись. А начальство с утра собиралось организовывать спасательные работы, только кого спасать. Наверняка все бы перемерзли...
И тоскливо почесав пятерней свою седую голову, командир замолчал, что-то обдумывая свое, давно наболевшее и незабываемое...
- Ну за такое наверняка отблагодарили. Как минимум наградили, – веско сказал геолог.
- Да уж отблагодарили, сняли с летной работы и год не летал. Законы наши дурацкие, да дураки еще берутся их исполнять, – в сердцах бросил командир.
- Да не может быть этого. Вы же и самолет и, главное, людей спасли от неминуемой гибели! – в удивлении воскликнул геолог.
- Еще как может! Оказалось, по нашим бумагам, я не имел права вылетать с места вынужденной без решения комиссии, без осмотра техники инженерами, а тем более садиться на закрытый и неосвещенный аэродром. И много еще такого, о чем я и не слыхивал, но в бумагах, если кому нужно, всегда отыщут нужный параграф, чтобы сморщить тебя. Главное, мои пассажиры меня и подвели, желая сделать мне добро, написали в газету прямо репортаж целый. Не скрою, приятно было. Но за эту статью зацепилась инспекция, и пошло, и поехало. В общем, выгнали меня. Хорошо под суд не отдали...
Но эти же пассажиры и спасли меня. Написали в газету «Правда», по их просьбе прилетел собственный корреспондент и написал такую статью, что пришлось даже некоторые положения НПП поменять... Летать я уже там не захотел и попросился сюда, тем более, я и раньше бывал здесь. А вы - отблагодарили... Люди, конечно, и сейчас вспоминают с признательностью, понимают, выполни я дурацкие приказы и параграфы, ни их и ни меня уже давно бы не было...
А наш спаситель-пень тем временем уже догорал и очень требовал пищи. Она рядом, целый лес, но мы просушились у яркого пламени и не было сил вновь ползти по этому невиданному ранее снегу, мокнуть и снова сушиться. И все мы смотрели на догорающий костер, понимая, надо идти. Поднимается геолог, ему и так досталось больше всех, и с топором в руке идет в темноту леса. Делать нечего. Сажусь, снимаю шарф, ножом разрезаю на две половины и обматываю штанины у самых ботинок, чтобы снег не проникал внутрь, и иду за ним. Геолог пытается найти под снегом хоть какую-нибудь валежину, но усталость дает знать и он прекращает поиски, дожидаясь меня.
Свалить даже самую тонкую лесину мы не можем и, посовещавшись, я лезу по стволу лиственницы, перебираюсь на сук и висну на руках, пытаясь сломать его. Но он спокойно выдерживает мой вес. Тогда геолог тянется руками, хватает меня за ноги, тянет вниз. Сучок не выдерживает двойной тяжести, обламывается и трамбует нас двоих сверху в глубоком снегу. Ну это уже что-то. И я снова лезу на лиственницу, повторяется та же процедура и через некоторое время у нас четыре солидных сука. Передохнув, тянем это богатство к костру, уже не обращая внимания ни на мороз, ни на снег в ботинках, ни на звезды и нечеловеческую усталость.
Геолог экономно подбрасывает наломанные ветки в костер, возле которого расположился я со своими мокрыми носками. Рядом со мной полузавернутый в самолетный чехол шеф, с головой, подпертой согнутой рукой, с глазами, задумчиво направленными на пламя.
- А я ведь здесь был когда-то, – сказал он словно самому себе. – Наверное, в конце пятидесятых. Ну, может, не в этом месте, может, рядом, но что был - это точно.
И поерзав боком по чехлу, восстанавливая кровообращение, продолжил: – Обнаружили здесь целое племя оленеводов, совсем незнакомых с советской властью, без всякого колхоза, без председателя, без всепобеждающего учения марксизма-ленинизма. Как уж они жили и где скитались? Казалось, все было прочесано вдоль и поперек и никак племя не могло существовать самостоятельно, а ведь существовало, было и жило и довольно неплохо, не зная спиртного и всех современных премудростей. Я и сам это видел, – говорил он, словно убеждая себя.
Мы придвинулись ближе, заинтересованные совершенно новой и неведомой до сей поры информацией.
- Я тогда руководство района привез. И как оно только не уговаривало этих оленеводов через переводчика откочевать в нужные для них места, но те стояли на своем. Мол, у них свой путь и они должны идти дорогой предков.
Он помолчал, словно в раздумье, и продолжил: – Надо же, как хорошо сказано, должны идти дорогой предков. А какой же дорогой шли мои предки? Откровенно говоря, я не знаю. Не знаю, кто мой дед с бабкой, не знаю, кто их отцы и дети их... Ведь ты посмотри только, ни хрена не знаю. Даже о самом себе, не то что о своих предках. А они знают даже дорогу предков своих. Странно, почему-то никогда раньше и в голову не приходило подобное, а вот здесь, в этой казалось бы глуши, вдали от так называемой цивилизации, на грязном пропахшем бензином вонючем самолетном чехле, пришло. Кстати, этот грязный и вонючий чехол спасает наши жизни. Не кажется ли вам это странным? - И философская тишина повисла над нами.
- Ну и как? Вступили они в колхоз или как в 17-м с ними, как требовала того революционная необходимость? - саркастически спросил геолог.
- Да нет, - глядя в костер, все также задумчиво продолжал командир, - не вступили. Они просто исчезли.
- Как исчезли? - удивленно воскликнули мы.
- Да вот так. Настала ночь, а переговоры ни туда, ни сюда. Устали все очень и выставив охрану, после ужина все улеглись спать в чуме, госте-приимно предложенном появившимися из ниоткуда чукчами. Проснулись утром, ни оленей, ни чукчей, как будто и не было. Чум лишь от них остался, в котором мы спали, да угли от костров, на которых они готовили чай. Даже следов на снегу не осталось, невозможно было определить, в какую сторону они ушли.
- Ну и что?
- Что, что? Запустили двигатель и на самолете часа два летали, пытаясь разглядеть, найти их. Но все бесполезно. Сели, забрали руководство, да и в Билибино. Уж что они там, в верхах, решали, к каким оргвыводам пришли - мне они не сообщили, - мягко улыбаясь, закончил он.
Молчали и мы, переживая каждый по-своему, негаданно свалившуюся новость. Как же так, вероятно, и у нас еще сохранились неведомые места, в которых кочуют люди, не знакомые с нашим миром, с радио, с самолетами и городами, живут и не только живут, но и не хотят жить по-другому. Хотя, наверное, знакомы или слышали о нашем мире. А хотелось ли мне побывать в том, незнакомом для меня мире? Наверное, да, но ненадолго. Во мне боролись два противоречивых чувства: познание и необходимость того, от чего уже ушел человек в своем развитии. Но в то же время думалось, а ушел ли он от своего прошлого? Ведь не так и много пролетело времени и оно, где-то совсем рядом с нами, и мы постоянно ощущаем его в мечтах и снах, и стоит ли отказываться от него, думалось мне, глядя в далекие миры, висевшие огнями звезд над моим ложем - промасленным ватным самолетным чехлом.
Спустя примерно час, попив в очередной раз чаю с размоченными галетами и сгущенным молоком вприкуску, покидав в костер остатки дров, для отпугивания зверья, улеглись на уже ставший таким родным, замасленный и пропахший бензином чехол, и упаковавшись краями вместе с головой, превратились в сосиску в тесте. Вскоре мои товарищи по несчастью уснули, а их дружный храп, разносившийся окрест, я был в этом уверен, пугал любое зверье, пытающееся приблизиться к нашей стоянке. А я лежал и думал о тех чукчах, которые пришли неизвестно откуда и ушли, наверное, туда же. Как они там живут и где кочуют?
Под чехлом было душно, и я приподнял край его. Через образовавшуюся щель потек свежий и холодный воздух, а прямо надо мной появилась полоска неба, с мерцающими звездами, словно подмигивающими мне. И, уставившись, я долго, до устали смотрел на них, не понимая этих лукавых миганий. А через некоторое время мне послышались голоса людей, лай собак и какое-то движение. И, перевернувшись на бок, расширяя щель, я первое время не мог понять, я видел те же звезды совсем рядом, а вокруг них передвигались силуэты людей и оленей.
Но этого же не может быть, и я потряс головой, отгоняя наваждение, но оно не только не исчезло, но стало ближе и ярче, словно я глядел уже, вооружившись биноклем. От неожиданного видения я приподнялся на локте, откинув полу ватного чехла, но так и есть - ярко горели костры, разгоняя тьму, с медными закопченными котлами на них, а запах только закипевшего оленьего мяса разносился вокруг и приятно щекотал ноздри. Вокруг костров сидели люди в ожидании пищи, одетые в кухлянки и торбаса, с откинутыми малахаями, с черными, лоснящимися от жира волосами. Я даже успел подумать: за все время я так и не увидел ни одного лысого чукчи. Почему это так и в чем причина? И не раздумывая, поднялся и пошел к ним, совсем не проваливаясь в снег. И опять невольно пришло на ум: вероятно, подморозило верхнюю кромку, поэтому и держит меня наст.
Подойдя к костру, нерешительно остановился, но сидевшие раздвинулись, уступая место и со сдерживаемым любопытством разглядывали мою легкую куртку, краба на форменной шапке и обувь, перевитую половинками шарфа. Концами ножей они доставали из котла куски ароматно пахнущего мяса, еще не сваренного, с кровинкой, отрезали кусочки и отправляли в рот, аппетитно жуя. Я смотрел на них и слюна заполняла рот, уже не думая о том, что мясо не сварено, по губам течет кровь, а в котле сверху плавает оленья шерсть. В моей голове рождалось совершенно другое: недоваренное мясо сохраняет все полезные вещества, принося пользу и сохраненные витамины, организму. Хорошо бы переступить через свои убеждения и попробовать такого мяса. И тут же мне протянули на кончике ножа шмат мяса, выловленный из котла. Я схватил его двумя руками, чувствуя жар его, впился в него зубами, и сок вместе с кровью, наполнил рот, влился в мое горло и желудок, доставляя неизъяснимое удовольствие и телу моему, и мозгу...

- Ну, молодой, разоспался, - говорил шеф.
- Да пусть поспит. Вчера видишь как напрыгался, - вторил ему геолог.
Но я уже не спал. Приоткрыв свое одеяло, увидел яркое солнце, небо ясное без облаков в этом естественном котле из гор, в снежном убранстве, на дне которого наше становище. Такая тишина была, наверное, в первые дни после сотворения мира. Лишь лиственницы потрескивают да белка цокнет среди них.
Геолог уже приготовил чай, вскипяченный на остатках веточек и потухших головешках с вечера, и пригласил к импровизированному столу - перевернутой на бок металлической банке из под НЗ с остатками провианта. Но я пил только чай, еще не проголодавшись после обильной ночной трапезы у оленеводов.
После чая геолог решил осмотреть район нашего становища и по подмерзшему насту пошел в сторону леса.
- Да у нас гости были, - удивленно произнес он, наклоняясь и что-то щупая рукой на снегу. - Росомаха была. Ну и подлая же тварь. Благо, сытая была, а то не известно, могла бы и напасть. Вокруг нас прошла, а к нам не подошла. Наверняка кто-то спугнул.
И пошел дальше. И тут же, словно рассуждая с собой:
- Ну не может же этого быть... Вчера же этого не было.
- Чего не было? - заинтересованно спросил шеф.
- Да тут кострища, почти теплые, а может, от солнца чернота нагрелась. И следы от торбасов и оленьи. Ну не может же этого быть. Я бы вчера это увидел.
И тут в тишине в ушах - словно комариный писк, далекий, едва слышимый. Мы удивленные, но ожидающие именно его, смотрим друг на друга.
- Давай в самолет. Запускай и на связь, - уже кричит шеф. - А то мимо пролетит, жди потом следующего захода.
И я срываюсь, задыхаясь, гребу к самолету, забираюсь в кабину, жму на стартер. Двигатель непрогретый, крутит лопасти неохотно, с натугой. Кашлянув и выбросив клубы сизого дыма, заработал. Включаю радиостанцию и зову пролетающий борт. И чудо - он слышит меня, а еще я вижу, как он ползет за горы, почти скрываясь из глаз, и зову, и прошу его изменить курс на 180 градусов, и он выполняет мою просьбу. А еще минут через десять прошу уменьшить курс на 30 градусов и он послушно доворачивает, идет прямо на нас. А я советую смотреть вниз, на реку Омолон, в проплешину на ее берегу, а минут через десять уже он, возбужденно - в эфир:
- Вижу! Вас вижу! Докладываю Магадану и снижаюсь.
И через некоторое время идет круто вниз, прямо на нашу стоянку, прошел над ней и подобрав подходящее место, завис, разметая все под собой и поднимая в воздух все, что не примерзло к насту и, помня мое предупрежение о глубоком снеге, принялся брюхом трамбовать снежный наст. И только после этого завис на метре, открылась дверь и выскочил бортмеханик, убедившись в надежности площадки, показал руками командиру - можно садиться.
Вертолет коснулся посадочного места, сбросил газ, и помахав несколько секунд своими махалками, замер. Открылась дверь и из его чрева вышли наши технари из Эвенска, всем составом. Объятия, радость встречи и даже новости за последние сутки. Ну теперь-то мы не пропадем, и всем скопом, проваливаясь в снег, подняли хвост нашему АН-2 и развернули носом на 180 градусов. И мы с шефом, не до радикулита тут, уже в кабине - по газам и начали утаптывать лыжами нашу площадку. Проехав до другого конца, так и не смогли развернуться на обратный курс. Технари пехом, уже по лыжным следам самолета пришли и снова затащили хвост, развернув самолет на обратный курс. Проделав еще два раза подобную операцию в этом снежно-кристаллическом месиве, взмокшие техники выдохлись и взмолились о пощаде. Развернув самолет в очередной раз, приняли решение взлетать, максимально облегчив машину. А что еще можно выкинуть из него - только топливо. Открыв кран, сливаем и навигационный запас, и заначку. Топлива в баках остается только долететь до Эвенска. Даже геолога с чехлом оставили вертолетчикам.
Поблагодарили наших спасителей - и по газам. Тяжело, словно не желая покидать эти красивые места, самолет тронулся с места, нехотя, словно тяжелый груз держал его за лыжи, а по сути так и было, они находились под снегом и не желали выходить на поверхность. Но скорость росла, еще быстрее приближался такой далекий в начале разбега лес и настал момент: или самолет вылезет из снега, или вмажемся в этот лес. С криком, с искаженными лицами тянем штурвалы на себя, самолет вяло, на малой скорости выползает из этой трясины, цепляя лыжами за вершины лиственниц, увеличиваем скорость и тем самым - наши шансы на жизнь... Убираем закрылки, разгоняемся, крутой вираж с набором на 180 и со снижением на то место, где прошла необыкновенная ночь и где остались наши избавители из столь необыкновенного плена. И, пролетая над ними, на минимально допустимой высоте, в знак благодарности переводим три раза винт с большого шага на малый, и рев двигателя оглашает долину реки, вершины гор и тех, кто полетит за нами на вертушке.
Ложимся курсом на наш аэропорт. Вторая половина дня, и солнце, описав полукруг, снова светит нам в глаза. В кабине тепло и даже жарко. Тяжелеют веки. Пальцы, словно налитые ртутью, едва удерживают штурвал, и самолет, словно пьяный, валится то влево, то вправо, то клюет носом, теряя высоту. И мы, понимая, что попали в очередную беду, просим и даже уговариваем друг друга не спать, толкать друг друга и даже бить. Но это не помогает. Мы спим. Я сплю, но что-то, словно игла в мой мозг, до звона и мешает испытывать удовольствие от сна. Открываю глаза, капот самолета уперся в землю и несется в нее, двигатель ревет со звоном, который разбудил меня.
Вяло, словно это и не я, уменьшаю газ, плавно выхожу из пикирования, добавляю газ - и в набор высоты. Снова солнце мутит сознание, и откуда-то издалека, словно стучит кто-то, колотит и противно воет. Открываю глаза и снова земля, значительно ближе, чем прошлый раз, с редким кустарником по тундре. И все повторяется: вывод, набор высоты и ... да никаких рассуждений о жизни, словно и нет ее. Такой покой и блаженство, а остальное - его просто не существует...
На свою ледовую полоску мостились по-вороньи - льда почти не осталось, два дня хорошей погоды мгновенно поменяли ландшафт. Помню, дошел до пилотской, разделся - и в свободную кровать на сутки беспробудного сна, даже не переворачиваясь на другой бок.
Временами вспоминал это происшествие и свою встречу с оленеводами. Порой мне казалось, что это просто очередной красочный сон на грани реальности и вымысла, но возгласы геолога, увидевшего свежие кострища и следы оленеводов, сеяли сомнения в моей голове, и надо полагать, вам решать - может ли быть подобное происшествие со мной, а это значит - верить или не верить мне, свидетелю этих необычных происшествий. Прошло ровно 30 лет и только сейчас что-то подтолкнуло меня к написанию этого воспоминания. Какие странные стечения обстоятельств и как необычно движут они нашими желаниями и поступками, словно ожидая чего-то во времени, чтобы напомнить о себе.
С Ериновым Николаем Осиповичем я еще долго летал, познавая тайны нашего труда, его нюансы, столь тонкие и незаметные, что разглядеть их или почувствовать просто невозможно, но они проникают в твою плоть, руки твои и сознание и лишь в трудные критические моменты происходит что-то с тобой, и ты вспоминаешь того, от кого это пришло к тебе. Чувство глубокой благодарности пронес я к тем, кто учил летать и наставлял в почтении и почитании  самолета и летного труда как одного из самых высочайших и благородных искусств.
Потом я узнал, что он покинул Эвенск, навсегда простившись с Севером.  Но пути Господни неисповедимы и через много лет, когда я летал уже командиром Ан-2, в аэропорту Чайбуха наши пути вновь пересеклись. Семейная жизнь не заладилась и, оставив все нажитое молодой жене, он вновь отправился на Север. Летать по возрасту уже не мог, определили начальником аэропорта. И слава Богу!
Мы проговорили с ним часа три, пока самолет загружали мерзлой олениной. Тоскливое было прощание. Мы уже знали, что никогда не увидимся, обнялись, и я с сожалением постучал ладонью по сутулой спине, еще такой крепкой, обтянутой все той же кожаной курткой, со словами:
- Ничего. Все будет хорошо.
Хорошо, хоть в запасе у нас всегда остается надежда, никогда не покидающая нас...

г. Магадан.
Евгений Перов.