Дом детства на берегу Гижиги

Далекое – близкое
ДОМ ДЕТСТВА
на берегу Гижиги
Записки магаданского летчика

Уехал переучиваться мой предыдущий командир на новый, современный для того времени, самолет Ил-14. Был он для меня скорее друг, чем командир, человек добрый по натуре и мягкий по характеру. Да и разницы в годах у нас почти не существовало. С чувством сожаления и словно потери чего-то дорогого на данном этапе жизни – ушло и не вернется. Так же детство покидает уже повзрослевшего человека – приятна новизна совершенно новых ощущений, но и достаточно горьки сожаления о невозвратности ушедшего в небытие столь романтичного периода твоей жизни.
А для него это был совершенно новый этап жизни: новый самолет, новые люди и другие возможности. Да и вырос он уже из этого перкалевого, словно игрушечного, самолетика и можно понять его нетерпение и нескрываемую радость, как можно быстрее покинуть этот до чертиков надоевший северный поселок.
– Швец. Виктор Швец, – сказал при знакомстве мой новый шеф, прибывший с переучивания. Вакансий на 56-м км не было и по согласованию с управлением его попросили еще немного полетать на Ан-2, до появления этой самой вакансии. Я смотрю в его чуточку раскосые темные глаза на смуглом лице с коротко стрижеными черными волосами, разглядываю ямочку на волевом подбородке, пытаюсь понять, уловить характер, оттенки его и настроение. Росту с ним почти одинакового, но он шире в плечах, возмужавший, с уверенным и спокойным взглядом и почти плавными движениями рук. Да и куда спешить?
Мне же придется с ним делить кров, пищу, работу, и все то, что будет ежедневно встречаться в нашей повседневности: неожиданность, радость, восторг и страх от ощущения прикосновения смертельной опасности, а может и самой смерти. И что бы вы ни говорили, второй пилот в малой авиации, а впоследствии экипаж из нескольких человек и пассажиры на большой, вверяют свою жизнь ему, командиру…
И сразу же на другой день мы в плане на В. Парень. Загруженные ящиками с консервами и несколькими пассажирами, выруливаем на взлетную полосу а/п Эвенска.
– Ну, давай, взлетай, – небрежно говорит он, и я почти слышу продолжение фразы, – посмотрим, на что ты годен, – и передал мне управление самолетом, плавно катившимся по галечной полосе, то есть убрал руки со штурвала и ноги с педалей управления рулем поворота.
Хватаюсь за рога штурвала, потом левую руку – на сектор газа, плавно двигаю его вперед и под все возрастающий рокот двигателя самолет начинает разбег, вначале слабо слушаясь рулей, а с набором скорости все послушнее реагируя на их отклонение. И на определенной скорости, плавно взяв штурвал на себя, чувствую самолет отходит от полосы и ты, и все, что находится в машине, и сам он уже в воздухе.
Какое блаженство! Каково состояние духа! Какая музыка звучит в твоей душе! Словами выразить просто невозможно. Да и нужно ли это постороннему наблюдателю? Ты летишь! Ты оторвался от матушки-земли и ты, именно ты, управляешь этим полетом! И сколь много лет не прошло,  какими бы самолетами ты не управлял, это состояние живет в душе твоей ощущениями, в кончиках пальцев рук твоих и даже запахах самолета, столь неприятных, возможно, для других. И мы вместе с самолетом карабкаемся на заданную высоту с вертикальной скоростью два-три метра, над ровной, как стол, тундрой и при пересечении реки Вархалам, замерзшей и полностью скрытой под снегом, занимаем заданную высоту 800 метров. Уменьшаем режим двигателя и со скоростью 170 км идем по горизонту, под рваным слоем облаков, любуясь на причудливые тени от них на снежном покрове и всем том, что стелется под нами.
Командир, убедившись в моем умении управлять самолетом, ни слова не говоря откинулся в привычную позицию: руки на подлокотник и головой в переборку – так просто лучше отдыхается  и незаметнее тянется время для него, уже познавшего прелесть полета на другом, большем по величине скорости самолете, и переставшего будоражить воображение, так как у меня, на начальном этапе этого познания. Глаза прикрыты, голова откинута, ступни ног подобраны под себя, руки просто брошены на бедра – ну спит человек и нет ему никакого дела до этой «полетании». Но насколько обманчива поза. Стоит изменить режим или хотя бы курс на несколько градусов и он тотчас же весь внимание. Постоянный контроль за приборами – залог безо­пасного полета, таков жизненный вывод за многие летные годы.
И снова напряженный ритм работы. Но короток зимний день. Полеты по оленьим стадам с подбором площадок изматывают и лишь ночной сон снимает напряжение. Мы ждем непогоды как манны небесной. Вот уж отоспимся и отдохнем. И циклон, зародившийся где-то в Японском море, не заставил себя долго ждать. По одному ему известному маршруту пришел и надолго закупорил залив Шелихова, прервав всякое сообщение с Магаданом, с поселками и с оленеводами. Ветер бушует неделями, вылизывая улицу и полосу до грунта, а за домами наметая сугробы под самую крышу. Люди сидят дома, убивая время разговорами и чаем. Уж его-то здесь могут пить долго и с наслаждением, круто заваренный и сладкий до одури.
А мы сидим в своей квартирке и убиваем время в долгих разговорах, узнавая друг о друге такие вещи, о которых в другой обстановке или в других обстоятельствах и в голову не придет делиться сокровенными тайнами с чужим человеком.
В один из таких дней, под завывание ветра, мой командир достал из-под кровати кожаный коричневый чемодан, перепоясанный ремнями, поставил на стул, достал из него толстый альбом и начал показывать своих родичей. Братья, сестры, мать, отец, друзья и знакомые, школа, летное училище и полеты. Вся прожитая жизнь от деревенского мальчика в коротких штанишках, с лямками крест накрест на плечах, с глазами, ожидающими вылета птички из объектива, до молодого человека в форме летчика гражданской авиации со знаками различия и значком классности на борту форменного, синего двубортного пиджака, уложилась в темно-зеленом альбоме с тиснениями на обложке…
Потом наклонился над раскрытым чемоданом и, покопавшись, вытащил сувенирный кинжал, почти в натуральную величину, в красочно оформленных ножнах и повесил на гвоздь над кроватью.
– Можно ли взглянуть? – попросил я его.
– Да, конечно. Смотри, – и протянул его мне.
Вытащив из ножен, я любовался красотой оформления кинжала и эмалевой надписью на ножнах. Немного поднапрягшись и вспомнив свой деревенский немецкий с пятого по седьмой класс, прочитал:
– Вестминстер (скорее Виндзор). Английский, что ли?! Где покупал такую красоту?
– Подарили, когда в Англии у мэра на приеме были.
– Ты там был? Прошу тебя, расскажи хотя бы, как там жизнь и как туда попал?
– Да попал-то по путевке. Выделили за отличную работу. Но проверяли по полной программе. Потом собрали в Москве всех нас, со всех концов государства великого, в каком-то кабинете. Проинструктировали, как вести себя за границей и одарили белыми капроновыми рубашками. В них-то и щеголяли мы в Англии, по жаре, – и он странно как-то ухмыльнулся, вспоминая что-то свое, случившееся.
– А что, разве плохо? Стирается быстро, всегда белая и  модная даже сейчас.
– Вот и я так думал, – спокойно продолжал он. У нашей группы в Англии была переводчица, симпатичная девушка. Чья-то дочка, из какой не знаю волны эмигрантов. Прекрасно знала русский и, естественно, английский. И я в школе английский изучал. Я холостяк, да и она не замужем оказалась и мы прекрасно общались. Если не считать одного неудобства, потел я в их влажном и жарком климате, ты и представить не сможешь. Да и все наши парни потели, как загнанные лошади, в этих проклятых капроновых рубахах. А мы-то еще и гордились, глядя на англичан, одетых в хлопчатобумажные рубашки. Нате, выкусите. Мы-то все в капроновых рубашках, а вы и не дошли еще до этого. И с гордо поднятыми носами потели на виду у всех капиталистов. Пока однажды, когда отношения между мной и девушкой стали доверительней, она  не   спросила меня:
– Виктор, а что, у вас нет хлопчатобумажной или льняной рубашки?
– Конечно есть. Но эта же лучше, – с видом явного превосходства и даже гордости за свое государство возразил я ей.          
– Что вы, Виктор! У нас в таких рубашках только рабочие ходят…
И я почувствовал, как мои уши и щеки стали наливаться кровью… И больше… Даже встречаться с ней стало стыдно от своей безграмотности. Но после этого я уже не ношу капроновых рубашек… да и носков тоже, – закончил он, словно поставил точку.
Закончилась пурга и вновь полеты к оленеводам, по санзаданиям в поселки… Надоела зима, а она как назло ползет, как трактор с санями по тундре – мы делаем несколько рейсов, а он почти на том же месте.
Но потихоньку дни стали длиннее и я стал просить и даже умолять своего командира залететь к моим родителям, живущим недалеко от нас, в каких-то 90 км, в поселке Кушка. Единственная беда, там нет аэродрома и придется садиться с подбором. И после очередных уговоров, когда я совсем потерял надежду, Виктор не выдерживает.
– Возьми пару бутылок спиртного. Будет завтра возможность – залетим.
– А зачем бутылки? – спрашиваю.
– Ну, неудобно к родителям и без подарка. Вот на них и возьмем что-нибудь, – отвечает он мне, такому непонятливому.
Я рад и лечу на крыльях радости в рядом расположенный магазин.
На следующий день прилетели в стадо, подрулили по снегу к единственной яранге и выключили двигатель. Открыли дверь, вышли и оказались в окружении оленеводов, их детей и собак, недовольно фыркавших от наших неприятных бензиновых запахов. Люди дружески улыбались и, приветствуя, пожимали руки, мягко приговаривая: амто, что означает, здравствуй. И мы улыбались, пожимали руки и говорили: амто.
И лишь после этого не спеша полезли в самолет выгружать галеты, сахар, чай, сливочное и растительное масло, спички и папиросы. Все то, что так необходимо в тундре – магазина на многие сотни километров просто нет.
 С интересом наблюдаю за детьми, за их взаимоотношениями с собаками. Миролюбивые псы, растянувшиеся вокруг яранги, спокойно переносят детские шалости, отворачивая морды от ручонок, пытающихся вырвать собачий язык. Одетые в кожаные одежды с откинутыми с голов малахаями, они валяются в обнимку с собаками и те в знак благодарности облизывают их сопливые мордашки.
А Виктор ведет переговоры с бригадиром, показывая тому две бутылки огненной воды. Торг идет недолго, два коряка отходят от нас и, перебирая с руки на руку кожаные чааты, гортанными криками приводят в движение стадо, уже успокоившееся от ревущего самолета. Как на экране олени бегут мимо них, показывая свою стать и упитанность. Мимолетное движенье руки пастуха и петля на рогах оленя. Он упирается передними ногами в наст и мечется в напрасной попытке освободиться от кожаного ремня. А пастухи уже втроем подтягивают его к себе, вытаскивают ножи из болтающихся спереди деревянных ножен.
Прошло совсем мало времени и от живого красавца-оленя осталась ободранная туша на собственной шкуре, покрытая жировыми отложениями. Виктор изрек:
– Не обманули пастухи. Действительно жирный.
Обмен водки на оленя прошел здесь же. Туша перекочевала в фюзеляж и, простившись с оленеводами за руку, взлетели и курс – на Кушку. О таком подарке я и мечтать  не смел и весь полет думал о встрече с моими стариками…
Над поселком прошли на малой высоте, определяя направление ветра по дыму из труб и примерную скорость его и, развернувшись, сели на покрытые ровным льдом заливные луга на южной оконечности поселка. Накинув на двигатель теплый ватный чехол и взвалив на себя уже промерзшую тушу, вошли в поселок.
Как же малы и убоги жилища, казавшиеся такими большими, удобными и как же тяжело живется их обитателям, особенно в зимнюю пору, почти под крышу занесенных снегом. Без единого прохожего на единственной улице и только ветрище хозяйничает на узкой улице, пытаясь сорвать тесовые и толью покрытые кровли.
Минут через 15 мы стояли возле моего дома, точнее – рядом с остатками торчащей из-под снега крыши. Ни стен, ни окон, ни дверей… Но должен же быть где-то вход? И мы ногами, обутыми в унты, разгребаем снег в районе предполагаемой двери и находим кусок брезента, закрывающий вход в этот дом. Приподнимаем его за край и видим лаз, куда-то вниз, в темноту. Спускаем туда тушу оленя, и она летит, вышибая дверь и гремя в сенях ведрами и тазами. А мы садимся на корточки и влетаем  в сени как на салазках, по крутому лазу на тушу, тазы и все, что там находится. Представляю, какая паника и что творилось в доме от этого грохота? Но быстро оправившись от падения, нащупал дверь в избу и открыл ее. Пахнуло теплом и запахом молока, знакомого с детства. Родители всегда держали корову и считали ее спасительницей в голодные годы.
Под потолком тускло горящая лампочка без абажура освещала незатейливый уют избы. Все то же, словно и не прошло столько много лет. Те же деревянная лавка вдоль стены, с ведрами талой снеговой воды кухонный стол, когда-то давно сделанный руками отца, кирпичная печь посреди избы, сложенная им же. А вот и сам отец, восседающий на ней, с копной густых седых волос, стриженных почти под горшок, с лицом не потерявшим былой красоты и тщательно побритыми, невероятно похожими на сталинские, усами.

На его лице застыла маска возмущения и удивления. Кто это посмел ворваться в его дом с таким грохотом?
Мать. Моя дорогая мама. Она стояла сбоку, возле лавки и как-то быстро узнала меня, одетого во все летное, с пышными собачьими унтами на ногах и, всплеснув руками, бросилась ко мне.
– Женька! Женька приехал, – почти кричала она, обнимая и целуя меня. И я обнимал эту самую родную и дорогую женщину на свете, ставшую уже маленькой, с седой головой, покрытой, казалось, все тем же платком из детства: черным, слегка полинялым и выгоревшим от времени. Она вытирала слезы концом платка и шептала:
– Женька, Женька, сыночек мой…
– Да что же ты стоишь, мать. Собирай на стол, – закричал отец, перебирая ногами, обутыми в валенки, по крышке стула.
Всплеснув руками, мать бросилась к столу, а я к отцу, прижимая его к своей груди, худого и не совсем здорового, с выражением сыновьей признательности. А он вздыхал, охал и молил:
– Да ты же осторожней, а то кости поломаешь, – и, прикасаясь своими усами, приятно щекотал у меня за ухом.
А мать уже накрывала на стол, устанавливая на доску сковороду из духовки, полную оленьего мяса. Видать, приготовила на ужин.
Отец, кряхтя и охая, слез с печи и, придерживая свои брюки спереди одной рукой, прошел в другую половину избы и вернулся, держа свободной рукой пол-литра водки. Но мы, сидя уже за столом, дружно запротестовали. Отец, умиленно улыбаясь, уселся за стол и умело разлил ее по стопкам, быстренько принесенным матерью.
– Ну, Господи, благослови! Да пейте вы, – говорил он Виктору с великим уважением, с одной ничего кроме пользы не будет, – и не хватало сил отказать этому, много повидавшему человеку и ожидающему, когда же Виктор поднимет свою, до краев налитую стопку.
– Да выпей с отцом. Я-то все равно не пью, – просил я командира, не зная, как угодить ему за столь щедрый подарок для меня.
И чокнулись они  с отцом стеклянными стопками, и выпили. Закусь  сама нашла дорогу в желудок и аппетит появился, и легче на душе стало, и беседа, словно сама собой полилась. И по второй…
– За то, чтобы девки не журились. – А там и по третьей. И уже на ты… И воспоминания о германской, о перевороте октябрьском, Гражданской и карело-финской – всего коснулись в мимолетной беседе. Через все прошел и на собственной шкуре испытал прелести военной жизни мой папа…
–А ты женат? – спросил отец неожиданно.
– Нет. Пока не женился, – отвечал с тоской в голосе Виктор.
– Ну и зря. Это просто необходимо. Где живешь-то, в Магадане? И получив утвердительный ответ, продолжал:
– А я вот со своей старухой уже 50 лет как живу. А знаешь, как познакомились? – И он, многозначительно улыбаясь, посмотрел на мать.
– Да будя тебе, на ночь глядя, молоть ерунду, – оживилась мать.
– Нет, мать, расскажу. Может кому пригодится, – и уже не обращая никакого внимания на мать, – жили мы в Воронежской губернии. Называлось наше место Добринка. И жили мы, не тужили. Можешь себе представить, до семнадцати лет парни без порток ходили. Правда, длинные рубахи до колен носили. Не веришь? Вот истинный крест, – и он истово перекрестился. – На германскую пошел, тогда первый раз и портки одел.
Рождество. Знаете, что это такое? Гадания по всей деревне. Молодые девки, на выданье, собираются табуном, выбирают у кого рига побольше, да от каждого двора, где молодые парни, крадут по барану. На время, конечно, крадут и  сгоняют в эту ригу. А в 12 часов ночи, темень лютая на дворе, а в самой риге хоть глаз выколи, запускают девок по одной внутрь. Заходит она и ощупью берет какого-либо барана и волочет его за рога, на выход. Тут налетают девки и определяют, чей баран ей попался. Значит и жених у нее будет – хозяин этого барашка. И самое невероятное, так оно и случалось по жизни… Гадание проходило в глубочайшей тайне. Но нам сказали об этом и мы с парнями решили подшутить. Узнали, где девчата собираются и я, раздвинув солому на крыше риги, проник внутрь и, задрав свою рубаху, встал на колени среди баранов.
– Да будя тебе чепуху молоть, – возмущенно говорила мать, хотя видно было, ей и самой приятно слышать о давно минувших событиях.
– Так вот. Открывается дверь риги, заходит очередная претендентка на жениха, начинает ощупывать баранов и… натыкается на мой голый зад… Как заорет: черт в риге… И бухается в обморок…
Открывается дверь, заскакивают девки. Но я не промах, в ту же дыру и выскочил. А по деревне пронесся слух, что у соседа в риге завелся черт.
Он с улыбкой крутит кончик уса, поглядывая на сконфузившуюся мать.
– Ну и как же закончилась эта история и кто была эта девушка? – спросил еще не понявший командир.
– Уже перед германской я узнал ее, но время раскидало и разворотило все и вся. И спустя многие годы, когда стали громить монастыри, я и нашел ее, мою ворожею и мою бывшую монашку, – и указал на мать.
Она потупила глаза, вспоминая свою деревню и то хорошее, связанное с ней, и плохое, тяжелое, уничтожающее время, и бремя семейных забот и лишений. Виктор мило и как-то многозначительно улыбался от невероятной истории, длинной, почти в семьдесят лет, услышанной в маленькой, занесенной снегом избе на самом краю света. Но мне не сиделось, может, от того, что я уже слышал эту историю, или шило в заднем месте свербило и желало вырваться на свободу. Мне хотелось сказать, как-то выразить свое отношение и давнишнюю, детскую обиду на отца, глубоко сидевшую в подсознании, за его безжалостные уроки в воспитательных целях. И в очередную затянувшуюся паузу, натягивая летную куртку на себя, я не удержался, решил напомнить его строгие воспитательные меры ко мне, промолвил с легкой обидой:
– Ну вот, батя, такие дела. А ты драл меня как сидорову козу.
Отец пристально посмотрел на меня, переложил стопку из правой руки в левую, улыбнулся, подправил кончик уса и торжественно изрек:
– Мало я тебя бил, мать твою в гроб мать, – и добавил еще такие выражения, что…
Я опешил и немного обиделся, но глядя в его глаза, наполненные гордостью за меня, улыбнулся и обнял его. Вся моя глупая обида прошла, словно ничего и не было. Простился с матерью и побежал к самолету, оставив командира с прощальной стопкой в руке.
Над тундрой сгущались сумерки. Лететь-то было всего ничего. А я был там, с ними, за одним столом с моими стариками, такими родными и одинокими в этом богом забытом краю, вспоминал последнее высказывание отца. На ум пришло кем-то переделанное – битиё определяет сознание. А может, так оно и есть?
Когда же еще придется свидеться? И только пролетая над ними со снижением, ревом мотора извещал им: я жив и пока жив, буду помнить о вас!
Прошло совсем не так и много времени, но уже я сижу на левом командирском кресле, а на правом, только что пришедший из училища совсем мальчик из-под Тамбова, вверивший мне свою жизнь и преданно заглядывающий в глаза, как я когда-то своему командиру… И уже я ему рассказываю о тех премудростях летного труда, которым обучали меня мои незабываемые командиры. А кроме того, я показываю свой северный край, мой поселок и даже дом, в котором вырос. И пролетая над ним, я знал, что дети из соседних дворов: наши будущие врачи, учителя, рыбаки, охотники, оленеводы и, конечно же, летчики и возможно даже космонавты прибегут с криками к моим старикам:
– Бабушка! Бабушка! Ваш Женька летит!
И выйдет во двор моя старенькая мать, приложит ладошку к подслеповатым глазам и, может быть, заметит мой удаляющийся маленький перкалевый самолетик в синеве небес, переваливающийся с крыла на крыло в приветствии тем, кто там внизу на моей земле, в моем поселке, примостившемся на берегу самой гостеприимной реки Гижиги.
Евгений Перов.