Дюри Глава 1

Нодар Хатиашвили

ДЮРИ
или 
Когда перевернётся арба1

Глава 1

Ну вот, дождался...
            
Поздняя осень. В предрассветной тишине городка Хайдудорог  ветерок, то слегка заигрывал с пожелтевшими листьями, то гнал их с мостовых в неприкаянную кучу. Листья лениво покидали удобные места, шурша незлобно, подобно ворчанию уставших пожилых людей. Ещё недавно разноцветные листья перешёптывались между собой от едва уловимого дуновенья ветерка. О чём же? Конечно, о прожитой жизни. Изменяющаяся цветовая гамма деревьев напоминала людям, что всё в мире бренно, «не вечно», несмотря на последний всплеск  красоты. Листья  парили в небе, медленно опускаясь на землю, покрывали её цветастым ковром, шуршащим под ногами. Падающие листья не только оголяли ветки деревьев, но и выставляли на всеобщее обозрение гнёзда, где под защитой листвы рождались и росли птенцы, и жизнь в гнёздах была скрыта от любопытных глаз, а главное – от врагов…               
   
        В приёмной родильного дома, находилось несколько человек, которые не могли усидеть дома в ожидании исхода родов. Среди них подвыпивший мужчина лет под сорок, седой, худой, ухоженный, но с красноватым, как у пьяниц, носом. Никогда не умея ждать: ожидание всегда отнимало силы, а тем более, сейчас, когда их осталось совсем мало. Устав от волнений, тревог и переживаний, он закрыл глаза и постарался сосредоточиться на какой-нибудь мысли, чтобы не заснуть. «Боже мой, как же я устал!..» – с утомительным чувством внутренней безысходности подумал Дюри. «И когда же, наконец, кончатся мои мучения? Когда  ты, Ица, перебесишься?!.. Когда перестанешь рожать мне детей от каждого встречного?! Нет! Так больше продолжаться не может… Как жаль, что тогда я тебя не убил...»
         Медленно, словно нехотя всплывали картины минувших дней, вернее, некоторые детали, по которым он, словно за ниточку, вытягивал из памяти целые картины. Вот в памяти Дюри возник день рождения дочки, который он устроил на широкую ногу. Много гостей. Среди них высокий молодой человек  много пил вместе с Дюри,  но при этом не упускал случая поухаживать за Ицей, которая обычно была тихой, немногословной, даже застенчивой, как говорится "не от мира сего", с минимальной энергией в повседневной жизни, но которая просто преображалась при появлении гостей. Своим обаянием она покоряла буквально всех, и в первую очередь мужчин. Какой-то внутренний свет исходил от неё, обещая блаженство мужчинам и тёплые отношения остальным.

Она пользовалась всеобщей любовью. Дюри, конечно, ревновал её ко всем, но уже немного привык к этому чувству за восемь лет супружеской жизни и даже научился не показывать ревность, которая раздражала Ицу. К концу дня рождения Дюри напился настолько, что не помнил, как закончился вечер и как он оказался в постели. Ночью он вдруг проснулся, как ужаленный. Он лежал на спине в своём парадном костюме. Пошарив рукой на том месте, где должна быть Ица и не найдя, замер. Потом, схватив одеяло, приподнял его. В лучах лунного света, падающего из окна на кровать, казалось, будто в степи образовался шатёр. Но шатёр просуществовал недолго. Дюри вдруг вскочил, не то от подступившей тошноты, не то от ощущения, что он теряет свою Ицу. Сделав несколько шагов, споткнувшись о человеческие тела, упал. Пытаясь подняться, он встретился взглядом с Ицей. На мгновение онемел, ещё не понял, почему Ица на полу. Но там был  и ещё кто-то... Такой явной ненависти в глазах Ицы он ещё не видел никогда. Просто не было сил выдержать взгляд и, пытаясь избавиться от него, Дюри замахнулся, чтобы убить, уничтожить, больше никогда не видеть эти когда-то так  любимые глаза. Но вместо удара, который должен был закрыть прекрасные и такие страшные для него сейчас глаза, их закрыла блевотина, которая извергалась, да извергалась из его рта, как лава из бушующего кратера вулкана. Вдруг Дюри почувствовал удар и, теряя сознание, ткнулся носом в тёплую, вонючую лужу...   
      
         Утром, когда проснулся, в комнате стоял отвратительный запах, страшно болела голова. Через открытую дверь видно, что Ица приготовила завтрак, Чилла сидит за столом и ест, как обычно. Главное мучение Дюри было в том, что не мог понять, приснился ли ему кошмарный сон или было наяву? Он с трудом сел на кровать, сунул ноги в тапочки, набросил халат, который лежал на обычном месте, встал и посмотрел на себя в зеркало, в котором он обычно любовался Ицей, когда та раздевалась. Если бы не заплывший глаз, он выглядел бы вполне прилично: 
  «Есть чем полюбоваться, – промелькнуло у него в голове, и сразу же подумалось: – как хорошо, что сегодня можно отсидеться в адвокатской конторе… никого ни защищать, ни обвинять, ни оправдывать…»

         Незнакомый голос прервал его воспоминания, он повернулся лицом к говорящему, не понимая, чего от него хотят.
– Простите, у меня кончились спички... Разрешите прикурить, – попросил незнакомец.
         Дюри достал из кармана коробку спичек, зажёг одну из них, дал прикурить. Тот, поблагодарив, удалился, а Дюри продолжал, как завороженный, смотреть на горящую спичку до тех пор, пока она не обожгла ему руку. Почувствовав боль, он импульсивно дёрнул рукой и разжал пальцы. Спичка погасла. Обожжённые пальцы сунул в рот.
Утомительно жужжа, в оконное стекло бился шмель в поисках  выхода.

         Последние годы совместной жизни Дюри чаще жалел себя и свои неудачи валил на Ицу. Вот и сейчас его переполнила такая жалость к себе, что готов заплакать:
        – Боже! На кого я похож?  Что ты сделала со мной? Ох, как хочется глоточек вина... Чего я здесь сижу? Жду её смерти? Нет, нет... Она привыкла рожать... для неё рожать – привычное дело. Может, я жду смерти ребёнка? Нет, нет... Лучше я выпью стаканчик за их здоровье, – пришёл он к выводу в своих мучительных раздумьях.
          От принятого решения Дюри сразу ожил, открыл глаза, встал, чуть покачнувшись, направился к выходу. Перейдя через дорогу, Дюри вошёл в маленькую закусочную, подошёл к стойке. В обшарпанной полупустой закусочной, в тёмном углу, опохмелялись несколько человек. За стойкой толстый бармен в засаленном костюме, увидев Дюри, направляющегося к нему, спросил:
         – Ну и кого же тебе в подоле принесёт ненаглядная?
         – Пока не знаю... – нехотя промолвил  ему Дюри, кому-то другому, вероятнее всего, не сказал бы ничего, но бармену сейчас  не мог не ответить.
         – Налей-ка мне стаканчик, а то пересохло в горле..
         – Я-то налью, а платить будешь сегодня или...
         – И не стыдно в такой день мне это говорить? – абсолютно беззлобно упрекнул его Дюри.
         Он порылся у себя в карманах, выгреб несколько смятых бумажек. Старательно разгладив бумажные купюры на стойке, он протянул одну бармену, остальные аккуратно сложил и сунул в карман. Бармен долго смотрел на него, затем, тоже аккуратно положил полученную купюру в кассу, отсчитал сдачу и, положив мелочь перед постоянным посетителем, налил и поставил перед ним бокал вина. Дюри сделал первый глоток. Лицо его приняло спокойное выражение. Взяв стакан, сел в одном из тёмных углов закусочной, лицом к стене. Некоторое время сидел без всяких мыслей, наслаждаясь вином.

Но когда в бокале напитка осталось на донышке, вдруг держащая бокал рука его задрожала, и нахлынувшие чувства вызвали в памяти картины жизни. Большая комната с когда-то красивыми, но сейчас настолько грязными обоями, что рисунок можно разобрать только выше метра от пола. В комнате мало вещей, но  вещи добротные, хотя страшно неухоженные. В комнате кроме него, сидящего за столом и попивающего вино, готовит уроки его старшая дочь Чилла. Жена тоже здесь. Ица вяжет. Остальные дети спят в детской. Дюри из детей больше всего любил Чиллу, возможно, потому, что она напоминала ему самые лучшие годы совместной жизни с Ицей. К тому же он был совершенно уверен, что Чилла его дочь. Другая дочь – Габриэлла, была младше Чиллы на девять лет.  Стройная,  с прекрасным лицом и большими карими глазами, она не была похожа ни на Ицу, ни на него, и тут он уже сомневался в своём отцовстве. Она родилась ровно через девять месяцев после возвращения Ицы из Будапешта, где она прожила год, бросив семью. Вернувшись, она родила ему двоих и вот теперь собирается "осчастливить" ещё одним ребёнком. Дюри хорошо знал, что это не его дети, более того,  он знал их отцов. И в тот тихий вечер, сидя за бокалом вина, изредка посматривая на Ицу, которая вязала для ожидаемого ребёнка носочки, он многое вспомнил. Вот так, как всегда, сидя в качалке, Ица вязала для Чиллы, Габи, Тыко и теперь для этого. Всё менялось, квартира становилась грязнее и грязнее, вещей становилось меньше, а те, что ещё оставались, доживали свои последние дни и производили унылое впечатление. Но одно оставалось неизменным: блаженная улыбка на лице жены и лёгкая отрешённость от окружающего мира.

Она ждала, ожидание начиналось с четырёх месяцев беременности  и сразу исчезало после того, как она кончала кормить ребёнка грудью. И тогда снова начинались его муки. Ица принималась искать мужчину, она без всякого разбора готова была броситься к любому, кто захочет её приласкать. Она сразу влюблялась и, увлекаясь, забывала всё на свете и жила только одним своим увлечением. Но увлечения у неё проходили также быстро, как и возникали. Увлекаясь, она думала только о своём избраннике, только о нём, но когда увлечение проходило, умирал и объект. И это странное создание снова бросалось на поиск. И снова она ошибалась, и снова всё начиналось сначала.
         
        Ица обладала необыкновенной способностью выводить его из себя буквально одним предложением. Ица вяжет, сидя в качалке, как и в первые, счастливые для него годы, когда ждала Чиллу, которая сейчас уже большая девочка, помощница, вот сидит и учит уроки. Ему больше ничего не нужно... Нужно спокойствие... и он его, кажется, наконец, дождался... Дюри смотрит с нежностью на Ицу и думает: «Какая она всё-таки прекрасная, как королева на троне... Жаль, Чилла не унаследовала от неё ни одной чёрточки. Бедная моя девочка... я виноват перед тобой, я знаю, но у меня нет сил... Всё я отдал на борьбу за твою мать... Вот сейчас допью стаканчик и поцелую тебя... Я знаю, ты не любишь, когда я пью... Больше не пью! Сейчас закрою бутылку». Дюри потянулся за бутылкой. Стул под ним заскрипел. Ица оторвала от вязания затуманенные глаза и посмотрела на стол. Увидев, как Дюри тянется за бутылкой, спокойно произнесла:
        – Дюри не хватит пить?
        – Я знаю, что мне делать...   
        – Да, конечно, но мне потом приходится  убирать блевотину за тобой...
        Как тот удар в ту роковую ночь отнял у него сознание, так и эта фраза лишила его разума. В мгновение ока Дюри оказался около Ицы и со всего размаху ударил её. Она даже не успела крикнуть, как вылетела из качалки и распласталась на полу. Дюри, может быть,  и продолжал бы её бить, но почувствовал, что руки его отяжелели. Чилла повисла на них, защищая мать. Гнев его мгновенно прошёл, когда он услышал стон, вырвавшийся из груди Ицы.

Потом скорая помощь, врачи, испуганные глаза детей. Он сопровождал её в больницу. Дети оставались на Чилле. Всю ночь просидел в приемной, устал, а теперь сидит в этой захудалой дыре и... вчерашний вечер не выходит из головы. «Бедная моя девочка, опять всё на тебе, но я не могу тебе сейчас помочь... Ведь кто-то должен присмотреть за Ицей». Найдя для себя оправдание, сразу успокоился. Допив последний глоток, взял бокал, медленно встал и направился в сторону бармена, подойдя к стойке, поставил  на стойку.
        – Может, что-либо закусить подать? – спросил бармен. – А то с утра... к вечеру и не разберёшься, кто у тебя родился...
        – Пожалуй, ты прав, дай мне...
          Открылась дверь. Вошёл мужчина, который попросил прикурить, и, обращаясь с порога к Дюри, громко произнёс:
        – Вас ищут врачи...
        – Не говорили кто, девочка или мальчик?
        – Не знаю, не говорили... знаю одно, они вас ищут...
         Дюри что-то насторожило в голосе незнакомца. От страха перед неизвестностью старался не думать ни о чём плохом. Он обычно так делал, хотя отмахнуться от реальности у него никак не получалось, но так хоть на время защищался от её тяжких ударов. Вот и теперь,  другой  на его месте, возможно, и побежал бы, а он медленно, покорно пошёл принимать её удар. Он уже чувствовал, что беда подошла к нему, но с какой стороны – скоро выяснится. Силы почти покинули его, просто ноги не хотели нести его на встречу с ещё одним несчастьем. Незнакомец, открыв дверь, дожидался его. Дюри всё медленнее подходил к двери, в какое-то одно мгновение даже хотел повернуться и уйти, но незнакомец вновь окликнул его.  И он нехотя, с трудом  вошёл в приёмную родильного дома.
       – Я всегда чувствую беду, она приходит, когда у меня нет сил... Вот и медсестра скажет мне... «Мы вас везде искали...» Можно подумать, если бы нашли, что-либо изменилось бы...
         – Мы вас везде искали, но... – начала дежурная медсестра.
         – Но не нашли, – перебил её Дюри, – и что?..
         Молодая дежурная с удивлением посмотрела на него. Ей было нелегко сообщить неприятную весть, а он, на тебе. Она совсем растерялась...
         – Ну и чем ты меня хочешь обрадовать?
         – У вас родился сын...
         Медсестра хотела его обрадовать. На удивлённом лице Дюри обозначилась улыбка.
         – Ну, наконец–то. И  на это надо было столько времени... – он умолк, увидев лицо дежурной.
          Оба замолчали и  смотрели друг на друга некоторое время, затем Дюри спросил:
          – Жена умерла?
          – Нет, но ей очень плохо...
          – Я могу её увидеть? – Совершенно обессиленный пробормотал Дюри стандартную фразу, не очень понимая смысл её, так как он сейчас ничего не хотел...
         – Присядьте, пожалуйста, как только будет возможно, я вас провожу к ней...
        Дюри медленно побрёл к стульям. Кто-то уступил ему место. Присутствующие с сочувствием смотрели на него. Каждый хотел хоть чем-то помочь ему. Дюри сидел, согнувшись, низко опустив голову. «Ну вот, дождался... Бог услышал...» – с горечью подумал он. «И что? За что меня так? За то, что я её любил? Нет, нет... здесь что-то не то… Как я устал жить... Что я натворил! Боже, неужели и ты слеп, как люди? Я чего-то не понимаю, устал, пьян, а быть может, чего-то самого главного не понял...»
        Мысль его прервалась, так как он почувствовал, что кто-то осторожно, но настойчиво теребит его. Дюри поднял голову. Перед ним стояла Чилла. Он очень обрадовался дочке, однако в голове быстро промелькнуло: «Откуда она? Где я? Может, всё это только кошмарный сон? Нельзя столько пить...». Затем, чуть придя в себя, обратился к ней:
        – Чилла, что ты здесь делаешь, детка? Почему не в школе?
        – Я? Я жду.
        – Да ты не плачь. Иди домой. Я скоро… Значит не сон, раз ты плачешь...
        Он встал и обнял свою заплаканную дочь. Какое-то мгновение Чилла находилась в объятиях отца, но быстро вырвалась, убежала, не сказав  ни единого слова. Дюри постоял, немного растерянно посмотрел по сторонам. Все присутствующие смотрели на него.
         – Вся моя жизнь как на корриде, и почему она так всех интересует? Ведь меня никогда не интересовала чужая... Ну, когда же, наконец, я смогу жену увидеть... Надо встать и спросить эту девочку, она всего на год или два старше Чиллы... Зачем? Лучше посижу, наберусь сил и тогда... Оставила она мне сына, а что я с ним теперь буду делать? Дети... Дети... И хорошо и плохо... Больше плохо... Она теперь меня возненавидит, единственная моя дочь... Как дальше жить? Боже, услышь меня сейчас, дай хоть капельку сил, помоги... Не оставь меня, ради детей... Я готов...
       Дежурная подошла к Дюри и с сочувствием произнесла:
       – Вы можете увидеть вашу жену...
       Дюри поднялся и покорно пошёл за молоденькой дежурной, которая своим сложением напомнила ему Ицу.
        – У неё так же странно ходят ягодицы, как у Ицы,– вдруг промелькнуло в голове у Дюри. – И сложена она почти так же... Интересно, она ещё девушка? В этом возрасте Ица уже...
        Дежурная остановилась у двери:
        – Можете войти...
        – Спасибо...
        Девушка опустила голову, а Дюри вдруг опомнился: «Боже мой, о чём я думаю! Я  совершенно потерял голову».
         – Только недолго, пожалуйста, – мягко, но настойчиво проговорила медсестра.
          – Хорошо, хорошо... Я недолго, – машинально пробубнил Дюри именно то, что и должен был сказать в данной ситуации, и  желая только побыстрее остаться с Ицей наедине.
          Большая комната разделена на маленькие закутки с помощью развешенных простынь, в каждом из отсеков помещалась только кровать да медицинские  приборы. У Дюри задрожали ноги, он оглянулся по сторонам, словно в поисках некой опоры. Комната была безлюдна. Он растерялся на мгновение, но, поняв, что помощи ждать не от кого, собрался и медленно вошёл в закуток, указанный дежурной сестрой. Ица лежала на кровати. Множество трубочек и проводов соединяли её с приборами. «А что нас соединяет?», – вдруг промелькнуло у Дюри, но он и самому себе честно не мог ответить  на задаваемый вопрос. Больше он уже ни о чём не думал. Не было ни сил, ни даже желания искать какой-то ответ. Он давно привык жить, как жилось, плыть по течению, отдаваться силе волн. Бледное лицо Ицы спокойно, глаза закрыты.

Дюри не мог оторвать от неё своего взгляда. Обычно, когда Ица принимала решение, которое должна была сообщить Дюри, лицо её становилось спокойным, но бледным, поэтому и сейчас он ждал, что вот-вот она откроет глаза и произнесёт своё очередное решение, скорее всего, для него неприятное. Ему показалось, что молчание длилось вечно. И когда терпение лопнуло, ему вдруг захотелось как-то прояснить ситуацию:
         – Так больше не может продолжаться...
         Бледная Ица молчала. А Дюри вновь почувствовал, что  совершенно обессилел. Он опустился на пол возле кровати. Опять нахлынули  воспоминания. Дождавшись, когда Чилла уйдёт в школу, Дюри вышел из спальни. Ица убирала со стола, делая вид, что не замечает его.
         – Доброе утро, – произнёс Дюри, стараясь говорить по возможности спокойно.
         Ица не ответила, как будто его вовсе не было в комнате, хотя, возможно, и была настолько погружена в свои мысли, что не замечала вокруг себя ничего и никого. Вновь возникла мучительная мысль: «Значит, не приснилось». А вслух сердито произнёс:
          – Может, увидишь меня?
          – Да, прости... Дюри, я ухожу...
         Дюри посмотрел на неё пристально. Побелевшее лицо Ицы напоминало ему маску. Из практики своей семейной жизни он знал, что с маской не стоит спорить, она его не слышит, но и отказаться от желания уговорить её не мог.
          – Куда? – спросил он.
          – Да не всё ли равно, – ответила Ица.
          – Нет. Конечно, нет. Ица, я тебя не понимаю, у меня страшно болит голова, поговорим в другой раз. Хорошо? Который час? Ох! Я опаздываю в контору... Есть, не буду, прости...
Ица опустила  голову, а потом совсем тихим голосом произнесла:
          – Другого раза не будет.
          Дюри не то не расслышал, не то, боясь услышать правду, сделал вид, что не слышит, и быстро вышел. Когда он вернулся с адвокатской конторы после работы, Ицы не было. На столе лежала небольшая записка. Дюри схватил её и начал читать:
       
Дюри, прости!
Я знаю, что во многом виновата перед тобой, но я так больше не могу жить. Я тебя предупреждала, что я не могу жить без любви. Но ты настаивал. Я сдалась под твоим напором и вот... Видно, недостаточно, когда любит только один из супругов. Когда устроюсь, заберу к себе Чиллу. Прощай и не ищи меня. Ица.
       
       С трудом дочитав записку, он как подкошенный сел на первый попавшийся стул, но просидел на нём недолго. Мысли и чувства его менялись от мести до мольбы. Выбежав из дому на поиски Ицы, он так и не знал, что сделает с ней, если вдруг найдёт её.
        – Вы что, спите? – теребя Дюри за плечо, спросила взволнованная дежурная сестра.
        – Нет! Что вы, – растерянно промямлил Дюри, – я только вспомнил...
        – Здесь не место для воспоминаний… Вам пора уходить.
        – Да, да, конечно, – вставая, промолвил Дюри, – а что говорят врачи насчёт ребенка?
        – Хотя мальчик недоношенный, но они сделают всё возможное, он   выкарабкается...
          Дюри заметил, как что-то  дрогнуло  в лице  жены, хотя  она продолжала лежать с закрытыми глазами.
         – Куда он должен карабкаться? – недоуменно спросил Дюри.
         – В жизнь, – ответила дежурная, но, видя, что Дюри не понимает её, добавила: – будет жить.
         – А... – понимающе промычал Дюри и, бросив последний взгляд на Ицу, тихим голосом прошептал: «Прости», – а потом обречённо поплёлся за дежурной сестрой, к выходу.
         
         Прошло несколько месяцев. Ребёнок, как и предполагали врачи, выжил, окреп и вскоре не только нагнал в весе своих ровесников, но стал даже опережать многих из них. После каждого посещения врача детской консультации Ица возвращалась домой в приподнятом настроении, что немедленно передавалось всем, даже Дюри, с которым она начала говорить. В семье отношения стали прямо зависеть от состояния здоровья ребенка. Когда ребёнок капризничал или почему-то плакал, то все чувствовали себя словно виноватыми. Когда же малыш  был здоров и весел, то и всем было хорошо. Однако, хорошее настроение Дюри отравлял страх. Он боялся, что как только Ица почувствует, что ребёнок  без неё сможет прожить, она бросит его, как и всех детей до этого, на него или Чиллу и снова начнёт метаться  в поисках любви.

        Время шло своим ходом, ребёнок рос и набирал в весе.  А Дюри чаще посещали мысли, как бы продлить это время, когда малыш всё ещё нуждается в матери, не может жить без неё. Он даже упросил знакомого врача в детской консультации, чтобы тот держал Ицу в некотором  страхе за маленького. Но всему на свете приходит конец. Сколько ни пугал врач Ицу, вскоре она почувствовала, что ребёнку больше ничто не угрожает, и в ней нет такой необходимости, как раньше. А врачам по статусу положено несколько сгущать краски. Она чаще стала поглядывать в зеркало, мазаться разными кремами, засиживаться у подруг. А заботы о сыне сваливать на плечи Дюри и Чиллы. Дюри несколько раз пытался поговорить с ней, даже пристыдить Ицу, когда она поздно возвращалась домой, но, видя, что это раздражает её, перестал. Никакая работа по дому не была ему в тягость, если Ица была дома, но она чаще и дольше задерживалась у подруг. В такие минуты ненавидел всё, что приходилось делать по хозяйству или для детей, и многое взваливал на Чиллу, нимало не заботясь о том, есть ли у неё время или желание выполнить то, что родители не захотели сделать.

В редкие минуты раскаяния Дюри покупал для Чиллы конфеты, стараясь, чтобы никто не увидел, засовывал их ей в карман и почему-то стеснялся этого. Просто ему было неловко перед дочерью. Между тем Дюри чувствовал, что и для Чиллы конфеты значили гораздо больше, чем просто конфеты. Получив их, она на мгновение замирала, затем заливалась краской, срывалась с места и исчезала на некоторое время. Он даже не знал, нравятся ли ей конфеты? Стыдно спросить дочку об этом, хотя порой он чувствовал, что они ведут себя как заговорщики. Казалось, им обоим это нравилось. Приятно было сознавать, что у них есть своя тайна, тайна от всех, никто о ней не знает, они не говорили об этом даже друг с другом, так как каждый вкладывал в неё своё понимание. Каждый стеснялся открыться, ведь до этого они совершенно не знали друг друга. Для Чиллы взрослые всегда представляли загадку, а уж тем более её собственный отец. Для него Чилла – ребёнок, ещё ничего не смыслящий в жизни, тем паче в его запутанной жизни. К примеру, что она может понять в его отношениях с Ицей, когда он сам не в силах в этом разобраться. Иногда он готов был её убить, иногда ползать перед ней на коленях, пресмыкаться, делать всё, что она пожелает, совершенно не думая  о том неприятном,  что он знает о ней. Вот и сейчас –  он хорошо чувствовал это – она всё больше и больше  отдаляется  от него. Он всё больше тянется к ней, а она... она тянется в неизвестное, к неизвестному... И он не в силах её остановить. К счастью, хотя она и пропадает, чуть ли не весь день у подруг, вечером она приходит домой, уставшая, измученная, молчаливая. Дети её раздражают, но пока она на них не кричит.

Покрутится полчаса, и ложится спать. Во сне она часто плачет и кого-то о чём-то умоляет, но разобрать или понять, в чём дело, сколько он не старался, никак не мог. Постепенно начал привыкать и к этому, и со временем наступила какая-то успокоенность.  Он вдруг почувствовал, что у неё сейчас никого нет. Приходила она домой трезвая, прокуренная. В выражении её лица появилась, помимо усталости, ожесточённость и одновременно растерянность. Дюри чувствовал, что она живёт другой жизнью, он был согласен, лишь бы ничего не менялось. Он и пить стал меньше, стараясь к вечеру, когда она приходила, быть дома и трезвым. Дюри прекрасно знал, что если Ица трезвая, то она презирает, ненавидит всех пьющих на земле, но не всегда ему удавалось не попасть в число презираемых Ицей людей. Как и в этот вечер. С утра его что-то мучило, хотя признаков для волнения нет. Утро тёплое, светлое. На бледно-голубом небосклоне ни единого облачка. К двум часам пришла Чилла, вся раскрасневшаяся, потная. Она что-то объясняла ему, но он так обрадовался её приходу, что даже недослушал её речи и заторопился по делам. Дюри по дороге в трактир зашёл к двум подругам Ицы, но не найдя её там, продолжил свой путь в трактир. К семи часам уже навеселе настолько, что не хотелось идти домой, а хотелось другой жизни, без скандалов, без попоек, жизни чистой, спокойной, красивой, такой жизни, какой у них никогда не было, пришла соседка и сообщила ему, что Ица скончалась в больнице.

От столь неожиданного известия он настолько опешил, что не только не поверил, но даже не понял, что ему говорят. Понял только тогда, когда на пороге встала Чилла. Горе,  ужас, безысходность были на лице его бедной, заплаканной дочери. Эти чувства настолько явно завладели девочкой, что не увидеть их не мог даже пьяный Дюри. Он был настолько потрясён её видом, что впервые почувствовал, насколько она любила свою мать, хотя в повседневной жизни он этого и не замечал. И тогда вдруг у него мелькнула мысль: «Вот кто, наверное, меня больше всех любит», – и от одной этой мысли он вдруг начал плакать. Плакал долго, навзрыд и никак не мог успокоиться. Окружающие, сочувствуя его утрате, начали его утешать…
       
          Посередине комнаты на столе лежало тело, покрытое белой материей. У Дюри задрожали ноги. Комната безлюдна. Дюри подошёл к столу. Постоял немного, потом приоткрыл лицо дрожащей рукой, замер... Лицо Ицы было спокойно, только чуть белее, чем обычно... Дюри смотрел на Ицу и не мог оторвать от неё своего взгляда. Он прекрасно знал, что если Ица приняла решение, лицо её становилось спокойным, но бледным и поэтому и сейчас ждал, что вот-вот она откроет глаза и произнесёт своё очередное, для него неприятное решение. Это чувство настолько захватило его, что вскоре он и вправду стал ждать этого решения. Молчание длилось вечно. Вдруг Дюри  почувствовал, что рука его почти онемела. Он невольно разжал пальцы. Белая материя упала, закрыв лицо Ицы. Дюри овладело чувство безысходности. Другой рукой  он потёр своё лицо, как бы приходя в себя. Силы совершенно покинули его. Он сполз на пол, возле стола, голова упала на руки.  «Ну вот, дожил... Бог услышал... И что? Лучше, был бы он глух к моим мольбам в минуту гнева... и прислушался к моим здравым просьбам... За что меня так? За то, что я её любил? Нет! Нет... Здесь что-то не то... За любовь люди наказывают, а не боги... Как я устал жить... Не её надо было лишать жизни, а меня... Она жила и хотела жить... Я всё время мучился из-за неё, а теперь... оставлен, чтобы понять и испытать, как жутко без неё? Что я натворил... Боже, неужели и ты слеп, как люди? Неужели и тебе нужны слова, а не моя душа? Я чего-то не понимаю... Устал... Пьян... А быть может... Чего-то самого главного не понял... Кому нужен храм без божества... Без любви...»         

           В похоронном бюро была необходима метрика о рождении Ицы. Он, конечно, не знал, где же она лежит, поэтому перерыл буквально все вещи Ицы. Во время поисков, он всё время поражался, какие малозначительные, на его взгляд, вещи могла хранить Ица. Некоторые из них напомнили ему отдельные эпизоды из их совместной жизни. Но основная масса "барахла", как он называл, эти вещи, ничего не напоминала ему. Он также наткнулся на стопку бумаг, исписанную рукой Ицы. Оказалось, что это исповедь. Конечно, сейчас он не собирался читать листки, но немного заглянуть в них решил сразу

   1В названии использована первая половина грузинской пословицы: «Когда перевернётся арба – лишь  тогда дорога покажется