Дочь Фараона

Посвящается Д.Ф.
Прощай.
 

Бифья? Где ты раскопал это имя? Все уже давно забыли его, даже я. Я – Мать Фараона, Бабка Фараона…

А когда-то была, да… Я помню её - Дочь Фараона Бифья. Ты хочешь, чтобы я рассказала о ней? Ты странный! Все хотят слушать о нём, или не слушать вообще.

Как Тебе рассказать?...



Дочь фараона Бифья’ имела достаток во всем. Не было у неё только необходимого каждому уединения, и не было спокойной тихой нежности.

Отец любил её ревностно, испытующе-внимательно, требовательно, постоянно сравнивал и с давно умершей матерью, и с другими девушками дворца, своими жёнами, храмовыми кошками и барельефами, даже со жрецами… Только с воинами не сравнивал.

Наверное, поэтому она хотела быть воином. Задумавшись во время купания, она покидала своё тело, которому не суждено было знать одиночества, и превращалась в марширующего по дороге или скачущего в колеснице сильного и крепкого мужчину, лишённого дум, вместо них заполненного отвагой и стремлением.

Она понятия не имела, чем занимаются воины, ещё не знала, что такое убийство.

Только сила, стремление и самостоятельность были в её фантазиях. В них она была кем-то и одновременно собой. Пока слишком громкий смех одной из служанок, неосторожное их прикосновение во время одевания или что-то ещё не возвращали её к стройному женскому телу, с которым она была Кези (дочь обеспокоенного отца).

Отец-фараон был уже в уставших летах. Власть его была подобна огромному сосуду, опустошённому досуха, остался лишь запах-воспоминание сладкого терпкого вина, сосуд же надо тащить и беречь в целости. Почему когда власть становится лишь бременем, её начинают особенно беречь и ревностно охранять?

Фараон был обеспокоен не только новостями с границ, докладами о неровных доходах/расходах казны, дворцовыми интригами, распрями среди родни и приближённых…. Ещё мучили боли в спине, резкие болезненные ночные судороги ног…. И ещё эти евреи.

Кажется, ноги сводило именно тогда, когда они снились. И днём, если он вдруг начинал думать о них, думы были без слов, как мутная вода… Нет скорее, как солёная. Очень сильно солёная вода, какую делали ему в купальне…. Ха утверждал, что такая вода очень полезна. Да, и евреи были очень полезны, везде: на полях, строительстве, чистке каналов. Но когда эта вода попадала в глаза или в нос – начинало щипать.   

От жён и наложниц у Фараона было девять детей. Было, наверное, и больше. Девять он признал. Некоторые были совсем маленькие, двое мальчишек были двумя вариантами наследников.

Бифья была второй из старших дочерей.

Старшая Фермутис, серьёзная, молчаливая, умная девушка, любила читать, готовилась стать жрицей одного из храмов.

Бифья, как водится и поныне, была другой, лёгкой на ногу и язык, смеющейся, с распахнутыми глазами и душой.

Фараон любил её общество. А она его нет.

Она была так легка, так прозрачна, воздушна (хотя и отличалась от сестёр довольно смуглой кожей), что Он ловил её и пытался удержать, порой делая больно. Ему хотелось напиться её счастливой беззаботностью и одновременно освободиться от мутного груза, давящего на него со всех сторон.

Позвав Бифью на прогулку во внутреннем дворе или завтрак, он впивался в неё глазами, обшаривал всю, пытаясь найти брешь, изъян и одновременно пытаясь словно умыться её беззаботным смущением и нежностью – единственным, чем она всегда его встречала. Но у него не получалось. Он начинал раздражаться, сравнивать её с другими женщинами, требовать сам не зная что…. Всё это обычно кончалось её слезами, закушенной губой, опущенной головой с ожиданием возможности убежать.

От Фараона Бифья бежала, чаще всего к Нилу. Она бежала так быстро, что служанки, неотступно следовавшие за ней, всегда хоть немного да отставали, от бега они не могли говорить. И Бифья слушала ветер, потом на берегу сразу слушала прибрежных птиц и тех, что кружат над водой,  треск насекомых… Если этого было мало, она плескалась водой, звуки смывали с неё дочь фараона и она могла нарядиться воином-мужчиной.

Но в тот день был один настойчивый звук, который тёк мутным потоком, подмывая
другие. Не на что, слышанное ранее, он не был похож. Бифья пыталась дать ему название, но настойчиво получалось лишь одно – боль.

Этот звук был похож на ощущение внизу живота, когда с каждой молодой луной боль того, что она женщина крутила её узлом, а потом изливалась кровью.

- Что это? – спросила она наконец у одной из служанок, нарушив собственное правило не разговаривать с ними. Правило это она установила, когда поняла, что они всё, что видят и напридумывают о ней, докладывают мачехе.

Черноглазая Мхет вздрогнула от его/её вопроса-окрика, не понимая.
- Звук! Что это?
- Это вой, госпожа. Это воют евреи, рабы-евреи и их жёны еврейки.

Звук наполнил воздух, воду, землю, кровь.

Нет, дура, это не вой!
Часто, когда не спалось, она слышала вой диких псов. Это был звук свободы, беспредельности, такой мощной, доводившей до тоски и безумия. Ещё один раз, путешествуя с сестрой, братьями и мачехой, она слышала вой пустыни. Жуткий зов неограниченной свободы и одиночества, как смерть. Или жизнь. Она тогда чуть не убежала…

А это был не вой, а стон (она вспомнила слово!). Стон нудный, болезненный, разъедающий мозг и нутро. Она вдруг почувствовала отца-фараона, вот каково ему….

Вот почему его губы искривлены, а глаза всегда в напряжении. И почувствовав, она содрогнулась всем телом. И сразу вспомнила то, что слушала от него вполуха про предсказания, подтверждённые разными знаками и знамениями, проверками и предчувствиями…. Про угрозу миру, про страшные времена…

Потом, много-много потом, в конце своей истории, она вспомнит этот стон. Зачем она взялась тягаться, противостоять? А он, стон, оказывается, проник в неё и столько лет жил, притаившись, чтобы в своё время развернуться и захватить…

- Что это значит?! – Бифья нахмурила брови и даже топнула ногой по илистому дну.
Служанка потупилась, но ответила чётко:
- Они теряют детей, госпожа. Это вопль о потерянных детях.
- Их дети убегают?

Бифья осталась без матери, не запомнив её лица. Она не видела смертей, только знала о них, как о переходе… Она вдруг вспомнила, как потеряла любимую свою сандалию, как бегала по траве… С этой сандалией она иногда разговаривала, та тоже грезила одиночеством и свободой. И вот видимо решила сбежать совсем. Бифья помнит: потеря – это ужасно!

- Их детей, мальчиков, убивают солдаты. – Служанка перешла на шёпот, но говорила всё также чётко, боясь наказания, и от этого слова стали зловещими. Или от смысла?

Бифья любила детей. Но не очень. У неё было много младших братьев и сестёр. Ей нравилось иногда бегать и лазить с ними, иногда с маленькой сестрёнкой она играла её куклами, иногда с мальчишками в камушки. Но они надоедали, капризничали, ссорились, и тогда Бифья прогоняла их или уходила сама.

Её нянька рассказала ей, что она не смогла выползти из живота своей матери, как это делают другие младенцы, и потому матери разрезали живот. Так Бифья начала жить, а мать перестала. Нянька сказала, что Фараон очень ждал сына от её матери, которая была любима, и если бы знал, что будет дочь – не согласился бы… Тогда бы её убили и вытащили, а мать жила бы дальше… 

Узнав всё это, Бифья сделала несколько выводов: мальчики ценны, но убивают матерей, ради них идут на жертвы; роды – опасная и неприятная вещь, и она постарается избежать их…

Бифья заметила вдруг, что стоит, зайдя в воду чуть выше колен, сжав себя руками.

А служанки, открыв рты и особенно глаза, смотрят на неё, хоть и пытаются коряво изобразить склонённость. Кажется, она шевелила губами. Или говорила? Бифья попыталась понять это, всматриваясь в лицо той, что стояла ближе. Но сразу за её ухом увидела что-то в воде. Что-то более важное. Именно с этого момента жизнь её стала другой. 

Было ясно, что чудо. По тому, как приплыла эта странная корзина, как красиво и нежно спал в ней младенец. Мальчик! И никакого риска, страха, боли, мучительного ожиданья… И потому как онемели, ошалели служанки… Сын от богов!

Он станет фараоном, и она… Пусть нет, не фараоном, наместником в одной из земель, да хоть офицером, и с ним она наконец станет свободной. Ха! Ха-ха!

Она смеялась и танцевала, кружа малыша. И он, как водится, долго внимательно смотрел на неё и заплакал.

Почему?! Ведь всё так чудесно?

Рехела, длиннорукая служанка, шагнула вперед, решительно, но с робостью положенной служанке, готовая принять малыша у госпожи, та уступила с порывом испуга. Рехела качнула мальчика, прижав к плоской груди:
- Бедненький, видимо мать твоя убита…

И тут же Бифья выхватила у неё обратно, и злость хлестнула из глаз:
- я велю отрубить тебе обе руки. Левую за слово «бедный», правую, за «мать убита»! – она прибавила голос, - он самый богатый, он сын Бога… (она поняла, что не знает ещё какого) и мой.

Четыре головы склонились, усваивая сказанное. Рехела же прямо в воде упала на колени и молчала.

И малыш, вслушавшись в паузу, журчание реки, дыханье Бифьи, скукожился, потом наоборот выгнулся и снова заплакал, странно двигая ручками. Служанки, однако, голов не подняли. А Бифья вдруг поняла, как будто он сказал: есть! Он хочет есть!

И несмотря на его плач она обрадовалась, что поняла его.

И скоро всё устроилось. Прибежала какая-то девчонка, нашли какую-то женщину с молоком, таких, оказалось, было множество сейчас.

Тогда она не просто решила, что его мать убили, как подсказали служанки, тогда его матери, другой матери кроме неё - не существовало.
Разобралась нескоро… Фараон болел смертной тоской. Если бы не это, он может быть учредил бы расследование. А так, Он и весь дворец следом приняли версию погибших родителей (несколько человек, конечно, пожимали плечами, вспоминая корзину) как реальную, и версию Дара Богов, как единственную.

Порядок её дня изменился. Она хотела, чтобы Моше (так нарекла она его) был постоянно рядом. Ей даже не нравилось, когда его приносили утром с её пробуждением. Нет, она хотела проснувшись сразу видеть его рядом.
Рехела, ступая неслышно, уносила малыша ночью к кормилице. Они вдвоём будили его и заставляли есть.

- Госпожа, детский плач плохо влияет на цвет лица, он высушивает кожу, делая её… - Она замолчала, не смея сказать дурное о коже госпожи.
- Чушь! Мне нравится, как Он кричит! У него сильный голос.

И никто не решился бы, конечно, сказать Матери, что у малыша голос слабый, неприятный. А позже, говорить он начал и вовсе заикаясь.
Бифья очень любила его.



Ты, может, подумал, что она развлекалась с ним как с котёнком? Что была плохой матерью? Ха! Кто-нибудь знает, какая мать – хорошая? Вся история Моше об этом вопросе… Думайте о нём сколько угодно. И не отвечайте (если умеете думать).



Бифья была старательной матерью. Она внимательно подолгу смотрела, она много трогала его, щекотала, тёрла, играла. Она обожала его целовать, любила его запах (такой странный), смеялась его слюням и фонтану.

Даже Фараон выиграл от его появления в Большом Доме. У них появилась новая традиция. Теперь Бифья, порой и без зова, приходила, садилась близко и играла с Моше, положив его на колени, или ковёр рядом. Фараон клал на пузо или голову малыша свою хоть и холёную, но очень мужскую, узловатую руку и все трое улыбались. И ещё они вдруг стали говорить. Говорить много и обо всём. Казалось, что им вдруг стало интересно друг с другом, потому что Он слушал. Засыпал, просыпался, и слушал. А может потому, что теперь Ей стал важен и интересен мужской мир, от устройства упряжи до понимания звёзд.   

И Фараон недолюбливал те дни, когда этого не случалось.

Моше был его одиннадцатым или двенадцатым внуком. Но по статусу – вторым. Его первый внук умер, прожив месяц. Это был чёрный месяц. Когда Фараону сообщили о том, что у его сына родился сын, земля ушла вдруг из под ног. С темнотой в глазах он с трудом удержал достоинство и, дойдя до своей спальни, прогнав всех, лежал и ждал. Он молил богов помочь ему понять, хотел узнать чувство, назвать его… Но вместо ответа пришло рыдание. И он проплакал всю ночь, так и не найдя слов. Это были чёрные слёзы. И от них взгляд его надолго стал тёмным, мир потемнел.

Благословляя внука, он старался не смотреть на него и это было не трудно, он был закрыт тёмной поволокой, не сходившей с глаз.



Откуда я знаю? Только меня он пускал к себе в те дни. Может быть, потому что я умела молчать, не понимая.



А через месяц мальчик умер. Дворец наполнился трауром. И чернота словно сползла с глаз Фараона на стены, одежды и лица. У него же словно сомкнулся цепной пояс, соединились в голове слова: потомки-смерть. Он никогда не сказал бы этого себе, но теперь знал. Тень этого знания осталась тенью в углах глаз.

Бифья решила, что Моше будет воином, свободным. Свобода – шептала Она ему, - свобода! Она показывала ему птиц, волны Нила, лепестки, уносимые ветром – «Свобода!»

Другая кормила его молоком и шептала: Ты еврей. Бифья кормила сладкими фруктами и твердила: Ты свободный. Так он рос, слушая обеих.

Сын фараона взял её в жёны. После долго, очень долго тянувшихся, церемоний и празднования взял устало и неумело.

Сколько не учили её опытные жрицы, у неё не хватило сил оказать ему почести/внимание женщины мужчине. «Пусть идёт за этим к ним, к этим жрицам» - думала она, почти теряя сознание.

Но юноше, привыкшему к почтительному повиновению, чем-то неожиданно понравилась её раздражительная непокорность. И он мучил и мучил её каждую ночь. И самым мучительным было то, что он разлучил её с сыном.

Так было и когда она забеременела, и остановилось только когда на пятой луне потеряла ребенка. Когда этот ребенок вышел из неё с болью и кровью, она запретила говорить ей о нём что либо.



Странно, что сейчас я вспомнила о нём. Видимо, Ты умеешь слушать.

Да… Тогда я решила, что Моше – мой единственный сын навсегда, и быть его матерью – моё предназначение. Мне было позволено уединяться с ним, и не было времени счастливее. Он был очень странным мальчиком…

Как тебе рассказать…

Это повторяется миллионы раз и каждый раз и всё равно каждый раз это волшебство… как рассвет наверное….

(Она смотрит слепыми глазами в даль и улыбается).

Ты вдруг обнаруживаешь, что тот, кто был не больше локтя, кто бегал где-то там внизу у твоих коленей, к кому надо было наклоняться низко-низко, чтобы поцеловать… Он вдруг стоит ростом с тебя, смотрит чуть исподлобья на тебя, как на дверь какую-то – слегка досадную, но преодолимую преграду и возможность.

Хотя это не сразу…

Сначала он растёт, тянется макушкой кудрявой вверх, плетями рук в стороны.

Сандалии становятся малы ещё не сношенными. Ты ещё нужна ему, его вопросам, его страхам, с которыми он сам старается справляться, но устав, приходит за поддержкой и нежностью твоей.




Уже не каждый день Моше рассказывал ей, где был, что нашёл, чему удивился…. Её Моше часто замирал.

Когда его ножки потеряли милую припухлость, вытянулись стопы, выступили колени как два больших ореха, Он стал часто напоминать одну береговую птицу, может быть Ты знаешь….

Он складывался так чудно, локти вниз, колени сверху, кучерявая башка набок и чёрный глаз…. Застынет так, и долго-долго…. Иногда, конечно, засмотрится на что-то: скарабея или паука. А иногда словно призрака видит или уснул с открытым глазом.

Позовёшь – вздрогнет! И ничего сказать не может.

Говорить он вообще не любил. Любил слушать. Хотя иногда мне казалось, что он слушает что-то За словами, паузы или смыслы…. Учителя хвалили его за внимательность. Но кому и чему он внимал? Именно внимал скорее, а не слушал.

Соединялся с чем-то как жрецы в экстазе.

Один раз он вот так застыл, затвердел и вывалился из носилок. Да… Брат его тогда очень смеялся. Бифья, честно сказать, хотя и испугалась, но тоже не сдержала смеха…



Что? Какой брат?
Да, через два урожая после первой неудачной беременности я снова рожала.

Ты поднимаешь брови?
Ты молод и ты мужчина.

Муж отпустил меня, но лишь в соседние покои. Из дворца я могла уйти только в могилу или в храм. Но и туда и туда я не могла взять Мойше. Если бы я ушла, он остался бы с мачехами, с няньками. И ещё эта женщина, еврейка. Она постоянно бродила где-то рядом, пряталась, смотрела на Него….



И вот в один из дней, когда Бифья залюбовалась на него, на это чудо, и ей захотелось как всегда потрогать его кучерявую голову… Он вдруг отдёрнулся резко, ощерился своими не так уж давно выросшими большими и корявыми зубами. И сказал:

«Ненавижу, когда ты так делаешь!». Так и сказал, зло, серьёзно: «Ненавижу!».

Чётко, без обычного своего заикания.

Ооо…

И она вдруг тоже возненавидела его.

Бифья хотела пошутить, но злые слёзы… они не дали. И Бифья сказала, так глупо:
- А всегда любил.
- Никогда не любил!

Он добил. И с тех пор стало наваливаться.

Бифья вдруг увидела, что он никакой не внимательный. Он тупой. Он плохо говорит, коряво пишет, он не запоминает уроки. Да, он любит книги, но что он читает? Он силён, но очень неловок. Он грызёт ногти. Странно пахнет… Он боится лошадей.
… Вырастил себе кошку из серого котёнка и сидит с ней часами. Разве это мужчина?

Разве сможет он быть тем свободным воином, о котором она мечтала? Разве сможет занять достойное место во дворце? Что с ним будет? Что будет с ней?

И ещё конечно обида. Ох, как ей было обидно. Она словно бы потратила десять солнечных кругов на выращивание лавра, а получился колючий сухой куст.

Хотя было и чуть раньше….
Ему было 10, кажется. Он спросил что-то про устройство чего-то, и она ответила:
- Спроси у деда!
- Дед мне не по крови громко и четко произнёс Моше.
- Что? – у неё вышло тихо и как-то робко. Она как поперхнулась тем, что услышала.
- Что слышала! Не по крови! – он ещё повысил голос и даже не заикался. – Ты не рожала меня.



(Старуха надолго задумалась).

Что? Ты хотел не о нём.

А собственно я не о нём и рассказываю. Когда это наваливалось, то начал рождаться
Тот самый стон….

Что? Про ТЕ дни?
Нет, началось не в те дни, а много раньше. С того самого «ненавижу»….

Но Ты молод и нетерпелив. Гонишь меня к краю моей пропасти….
Как Тебе рассказать?
Чёрные дни. Все мои морщины из них.



Его не было весь день, как всегда. Но не как всегда гудела во ней мутная тревога.

А вокруг, нарастая, гудел мутный шум разговоров. Бифья ничего не слушала, она не любила дворцовых сплетен.

Она думала…, и служанки говорили шёпотом (редкий случай, ей нравилось их слышать): куда он денется? Придёт и будет просить милости! Кто пустит в дом убийцу?! Кто будет кормить бродягу ни на что не годного, бросившего дом и мать?

Да, да, - думала Бифья, - он вернётся и будет просить прощения, только я его понимаю и помогу ему.

А ночью в тревожном сне пришла Изида и сказала: «Глупая, смешная коза! Ты понимаешь? Что? Ты вырастила его в своём стойле и думаешь, он из твоей стаи? А кровь его ты знаешь? Но главное не это. Ему сейчас невыносимо плохо в том Моше, которого Ты знаешь. Он в него не вернётся. Он будет искать себя нового, другого, придумывать себе новую историю, будет искать людей, которые помогут ему придумывать нового себя, рассказывать и верить самому – это я. И ты очень заблуждаешься насчёт помощи. Вы жертвуете богам, чтобы знать своё место, и жертвуете людям, чтобы чувствовать себя повыше. Почувствовать себя лучше, выше тебя редкий откажется. А добавит он пару нелестных слов о тебе, хотя бы так: «она меня никогда не понимала»,  и тут ух хватит и на кров и на несколько дней бесплатной похлёбки".

Предал ли он её? О да! С того момента, как первый раз прозвучало это слово, оно так надолго поселилось, такое крепкое место заняло. Все его говорили. Она о нём думала. Оно росло и зрело многие годы. А сначала-то было ли? Это как, знаешь, сажаешь пальму малым семенем. Сначала даже нет уверенности, что что-то будет.

Потом присматриваешься, думаешь, фантазируешь, глядя на малый росток. Потом забываешь. Надолго, на годы. И вдруг (как-будто) – дерево, плоды…

Когда Он сбежал, убив надсмотрщика, все уговаривали Бифью отречься. Она говорила: Никогда.

Одни говорили: Ты больше не причём, Он вырос и сделал свой выбор, пусть, отпусти его, так говорили жрецы Осириса.

А жрицы Изиды говорили: это Ты вырастила его, того, кто должен был умереть. Смерть осталась у него за плечами, и он теперь будет нести её.

Одна добрая жрица, Нут её звали, говорила: Ты должна только сказать, намекнуть, дать знак и мы проведем обряд. Он – угроза не только тебе, но и твоим детям и внукам, твоей стране, народу.



Зачем это было нужно? Ты чужестранец. Но и в вашей стране, наверное, есть законы. В первую очередь законы любой страны охраняют властителей. (Разве не так?).



Пока он был её сыном, он был неприкосновенен. Его бы судили, да, но как внука фараона во внутренних покоях. Но многие теперь не хотели, чтобы он мог даже войти туда.

А она…. Она была зла на него. Давно зла. Он ведь давно уже стал противным, старался быть противным, чужим, отказывался разговаривать, спал по полдня, бродил
где-то ночами, не ел с ней за столом, предпочитая как кот схватить кусок и жевать где-то…

Да, наверное, это странно звучит, эти мелочи в сравнении с убийством…. Но не для неё.

Он убил солдата своей резкостью, неожиданно для обоих, жёстко махнув киркой. Её же он убивал намеренно много-много дней. А может и не намеренно…. Все дети когда-то покидают родителей. И тем и другим это видимо даётся нелегко. Природа кажется задумала так, что подрастающий ребёнок становится не очень-то привлекательным.

Это я сейчас уже поняла. Да-да.. Посмотри хоть на собак, хоть на гусей, даже жеребцов…. Когда они уже не дети, хотя и не взрослые…. Эта линька, резкие запахи, угловатость, нескладность членов и поведение странное. Хочется оттолкнуть.



Каждая мать переживает подобное? Не знаю. Думаю, многие. Думаю, чем сильнее любишь, чем крепче связь, тем труднее.



Она пошла ко второму сыну.

Бифья редко с ним разговаривала. И он с ней. Но зато они понимали друг друга, как две створки двери. Он всегда был вежлив. И умён. Она хорошо понимала его, потому не интересовалась особо. Но вот сейчас, когда она не могла понять себя… Может быть он?

Сын сказал: Как хочешь, мам. Я знаю, ты никого слушать не будешь. Ты ведь мать, значит, имеешь право поступать, как подсказывает сердце.

- Но я не понимаю, что оно подсказывает. Оно только болит!
- Тогда брось монетку. 

Она посмотрела на него с ужасом, вдруг поняв, что он прав. Прав, потому что нет никакого ответа, который был бы правильным. Потому что что бы она не решила сейчас или случится что-то ужасное, или всё обойдётся…



Я не знаю, сколько лет прошло с того, как он ушёл до того, как вернулся.
Это сейчас все любят мерить, считать.
Прошла ещё одна моя жизнь.



Она не могла горевать. Ведь он не умер. Не попрощался. Она с ним не простилась.

Она не могла радоваться, хотя он возможно стал тем свободным и сильным….

Свободным! Но как. Разве такой свободы она хотела ему? А разве кто-то может кому-то придумать свободу?

А она? Она была брошена, оставлена. Но мог ли он быть свободным, не бросив её?

В одно утро она говорила себе: всё так, как должно быть. Ты вырастила его, он вырос, сделал выбор. Да, вышло не так, как ты ожидала, он украл не только твои украшения, но и твою гордость, твой покой и твою радость. Стал убийцей. Надо принять. Пусть и позор. Отпустить.

Другое утро гнало её на поиски известий. Голос в голове кричал: Твой сын в беде, это не он сделал, это с ним случилось! Его надо найти, спасти, помочь. Ты – мать.

Она платила за слухи, нанимала шпионов, боялась несчастья…

Потом её накрывало горе. Такое простое чёрное горе потери.

И так без конца. И всё это путалось, смешивалось превращаясь в мглу тоски. И стон снова рождался и жил в животе.

Однажды она понесла этот стон на берег Нила. Туда. Они любили с ним там сидеть. Молчать. И Бифья пришла туда. Хотела посидеть со своим стоном. Но почувствовала взгляд.

Вечный этот взгляд. Она так часто подглядывала. Йохефет. Ты киваешь, Ты знаешь, кто она. Все знают. И тогда знали. Одна Бифья не хотела знать. Он был моим сыном!

Именно эти слова она сказала выйдя из-за травы. Посмела, первый раз. Бифья никогда никого не хотела убить до этого, а тогда первый раз. Захотела. Захотела, чтобы она пропала, исчезла, без следа, навсегда. И так уже было нестерпимо. Это уже не вмещалось в неё. Все чаши – горя, обиды, злости, страха – все до краёв.

Куда ещё и её? И она снова села и застонала, и Та тоже.

Потом это стало повторяться. Бифья засыпала в изнеможении и просыпалась в своей комнате.

Никто не мог Бифью понять, ни с кем она не могла прожить это. А с ней могла.

Однажды она вдруг посмела заговорить. Её чёрные глаза, её ненавистные глаза и так похожие на его…. Она посмотрела в упор и сказала:
- Спасибо тебе.
Как удар.

- Спасибо и тебе. – почему она это сказала? Но сказала.

Они стали говорить. О боли, о других своих сыновьях, о реке и небе, и снова о боли. Никогда о нём. О нём они думали и говорили не вслух.

«Ты предала его» - говорила Бифья.

«Я спасала его от смерти» - говорила Она.

«Да, мой отец…» - говорила Я. – «но он тоже спасал от смерти своих детей»

«Не важно» - говорила Она.

«Из-за тебя он жил двойной жизнью!» - говорила Бифья. – «зачем я только согласилась дать ему твоё еврейское молоко»

«Он никогда не стал бы египтянином» - говорила она.

«Он египтянин!» - говорила Бифья

И матери замолкали. В ненависти и любви, и горе соединённые, как топор с деревом.
Она была крепкой и сильной. Порой Бифье казалось, что она и не горевала, а упивалась её горем.  Но нет, разлука была мучительной для обеих.

«Да, - думала Бифья. - она предала его, пустила по воде одного, бросила. Наверняка был ещё какой-то выход». От этого становилось чуть легче. Но совсем ненадолго.

Потом…

Она перестала есть, чтобы умереть. Но Солнце кормило её. И демоны живущие в животе требовали пищи и заставляли есть. И тогда она начинала есть как сумасшедшая, откармливая этих демонов. А они мучили её и отвлекали. И пришла привычка. Мёртвая она жила жизнью живых. И поверила в неё.

Умер Фараон-отец. Брат стал фараоном. Выросли и женились сыновья, выросла и дочь.

А потом Она молилась в храме Исиды, и открылась дверь.
.
Он пах овцами, был одет как пастух, седина вилась в длинных спутанных кудрях. Он словно оброс шерстью, волосы со всех сторон лица, как ходят евреи. От  этого его глаз стало намного меньше. И ещё она сразу увидела руку. Рука на посохе была узловатая, грубая, неестественно большая и уродливая переплетением жил.

Потом уже летописцы сказали, что его не было 18 лет.

Она поднялась и пошла к нему, но не смогла подойти вплотную.

- Мать, - сказал он ей. – Ты не моя мать. Сестра сказала мне, кто я. Мой тесть Итро сделал мне обрезание. Я еврей. Моя жена – еврейка. И я пришёл освобождать свой народ.

Бифья села.

- Пусть, - сказала Она. - Пусть ты не считаешь меня матерью. А я считаю. Для Тебя я – не мать. Для меня Ты – сын. Так бывает! Так будет. Через много веков мудрейший из иудеев Соломон, подтвердит это.

Откуда пришли эти слова? Бифья и сама немного удивлялась. Но она говорила уверенно. Словно храм продолжал общение с ней начатое молитвой, она знала. Она говорила это и смотрела на него пристально и жадно, пытаясь увидеть того, кому это говорила. Её Моше. Слепла чернотой, пытаясь увидеть.

Он принёс горе и смерть.

Он мучил Египет страшными бедами. Много людей и урожаев погибли от его колдовства.

А она была его матерью, той, которая взрастила. Кто может это понять?

Пыталась ли она поговорить с ним? Ха-ха-ха. Много лет глупые люди узнав, кто я, произносили этот нелепый вопрос. Те же глупые люди в то время… Каждый день находился хоть кто-то, кто говорил: «Бифья, поговори с ним!». Даже фараон.
Могла ли я не говорить с ним?



И ещё про него часто спрашивали: «Чего он хочет?». И мне приходилось думать над этим.
Когда был он ещё юным… я видела, он хочет иногда есть, иногда спать, редко – мыться, бродить без цели, рассматривать что-то, порой сидеть уставившись….

Некоторые, надо сказать, многие особенно сейчас считают, что все чего-то хотят или должны хотеть. А ведь очень редкий человек может ответить, чего именно хочет он сам.

В наше время правильным был вопрос «Чего хотят боги?». Но задавать его можно было только жрецам.
И Моше тогда только и твердил о том, что хочет его странный страшный Бог без имени.

Вот недавно. Мне пришлось тут нянчить одного младенца. Это было приятно, оказалось, я очень соскучилась по этим малышам. Он так кричал… Прибегает нянька его и давай ругать меня: разве ты не видишь, что он чего-то хочет! Как не видеть, говорю я, он хочет хорошенько кричать.

Может Моше хотел власти? Хотел быть фараоном?
Многие задавали этот вопрос. И вообще гадали и мучили Бифью этим. Что он хочет.

Но она-то знала. Да, знала. Понять. Как это по-человечески. Как это важно для нас. И ей тогда было важно. Она высматривала, выслушивала, выспрашивала. Чего ты хочешь, Моше? Должен человек чего-то хотеть, куда-то стремиться?

Иногда он отвечал ей. Иногда она верила ему, что он хочет стать (то жрецом, то танцором, то резчиком камня…).

А она говорила: «Боги хотят, чтобы…», и выдавала свои желания за божественные. Было ли это грехом? А разве Боги не могут говорить устами матери? Иначе зачем Они сделали её матерью? Но всё это было давно, задолго до….

Радовалась ли Бифья, когда он наконец ушёл совсем?

О! в то время она совсем позабыла, что такое радоваться. Были дни, когда она могла дышать и дни, когда не могла. Когда фараон прогнал наконец весь этот народ, и Моше ушёл с ними…. Она начала дышать. И даже немного видеть глазами, затянутыми чернотой. Видеть небо, песок….

Он зашёл проститься. Но ничего не вышло. Обоим было нестерпимо больно. А его ждала толпа и дорога и Его Бог. А она была лишь болью. Зачем? Он кивнул и ушёл.

А она начала дышать.

Потом ещё молилась в ужасе, когда узнала, что фараон не успокоился и послал погоню. Служанка поймала её, готовую шагнуть в окно, ибо невыносимы опять были варианты: его смерть, его возвращение….

Но он не вернулся больше.



Что сейчас?... Живу…. У меня есть друг Дахап, да. Боги шутят грубовато…. Да…

Он воевал в трёх войнах, он был тем самым, кем я хотела быть когда-то. Особенно, когда выслужился до начальника и взял дальний гарнизон.

Он говорит, любил очень ходить, любил пытаться бежать так, чтобы видеть солнце не уходящим за горизонт. Говорит, это очень трудно, но у него получалось понемногу.

А потом он остался без ног. Попал под колесницу. Думал, что умер, умирает, и другие так думали. А поскольку сразу не умер, его отправили к родным в столицу, умирать здесь. Оказалось, что тут у него только сестра, а она во дворце. Так он оказался здесь и один жрец, изучающий человеческое тело, сделал ему ровные обрубки. И оставил жить. Зачем он живёт и как? Мы с ним об этом и говорим.

Сам вопрос странен. Как будто когда у него были ноги, было понятно, зачем он живёт. Но понятно, тогда было больше занятий и больше радости. Так и у меня, когда у меня был Моше.

Дахап говорит, что ноги его, которых нет, иногда болят странной болью. Вот и у меня также, болит что-то чего нет. Мы говорим с ним. Он о своих ногах, о том, как жил с ними. Я о своей любви, о том, как жила с Моше. А когда приходит боль, стонем, зажимая рот себе и друг другу, чтобы не пугать молодых, таких как Ты.

Ты ведь из-за этого пришёл? Услышал? Хотел узнать что это? Пусть Боги любят Тебя и не дадут узнать.


Ю.Же
Милое 2015 - 24.01.2017