Писательские посиделки

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

ПИСАТЕЛЬСКИЕ ПОСИДЕЛКИ

ЗАБЫТАЯ ЭПИГРАММА

Современник Пушкина граф Фёдор Иванович Толстой и дружествовал, и враждовал с поэтом. Порою доходило и до едких эпиграмм. Забывчивые пушкиноведы в своих трудах стараются не упоминать одну из них, относящихся к 1821 году:

Сатиры  нравственной  язвительное жало,
С пасквильной клеветой не сходствует нимало, —
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки,
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки.

Не поразительно ли, что, несмотря на столь неоднозначные отношения с поэтом, граф Толстой, узнав о гибели Пушкина, разрыдался как дитя…

«И ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ…»

Среди множества книг о Лермонтове, его портретов, созданными знаменитыми художниками – показан образ храброго  трагического поэта, что в целом соответствует его судьбе, подтверждённой к тому же мемуарами, современниками гения.
Однако существует и другой словесный портрет, описанный пером Бориса Пильняка в повести «Штос в жизни», посвящённой Лермонтову: «… невысок, головаст, кривоног, волосы тёмные и на самом лбу светлая прядь, одет небрежно, а пахнет английскими духами, глаза наглые».
По прочтении этих строк в моём воображении сразу же сошёл с поэта «хрестоматийный глянец». Я почувствовал рядом живого человека — поручика тенгинского полка, пускай на первый взгляд неприглядного, но глубоко одинокого, затравленного обществом и обстоятельствами. А если сюда добавить свист горских пуль и звон молниеносных сабель на реке Валерик, то и совсем становится неуютно душе и телу, а поэт – ближе, роднее и притягательнее. Поскольку с его маски снято всё лишнее и наносное…

… Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно.
Спит земля в сияньи голубом…
…Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чём?

ЧТО ВЗАМЕН?

Омар Хайям, будучи в Герате, заглянул по обыкновению к виноторговцу. Попробовав «плодов виноградной лозы», знаменитый поэт и звездочёт вышел из погребка и поделился своим восхищением с соседом-башмачником:
– Какую прекрасную вещь продаёт кравчий! А что, интересно, он взамен покупает?..

ПРИЗНАНИЕ ГЕНИЯ

Великий Алишер Навои (по отзывам учёных-биографов) говорил своим современникам:
– Прежде чем взяться за калям* и написать первые стихи, я выучил наизусть пятнадцать тысяч (!) строк стихов лучших поэтов.
Таково было признание гения. Стыдно становится за нынешних невежд, берущихся за перо и «открывающих поэтическую Ойкумену».
----------------------
*Тростниковое перо (тюрк.)

К ЧЕМУ ПРИВОДИТ ЛЮБОВЬ

Дам турчанке из Шираза
Самарканд, а если надо –
Бухару! А в благодарность
Жажду родинки и взгляда, –

Написал влюблённый Хафиз Ширазский. Но вот светлейший из светлейших Амир Темур покорил страну, в которой жил известный поэт. В тот же день он велел воинам привести к себе дерзкого стихотворца, жившего в жалкой лачуге.
– Хафиз, –  сказал, сверкнув очами, владыка. – Я в боях завоевал пол-земли, а ты с такой лёгкостью даришь Самарканд и Бухару своей возлюбленной за одну её родинку, сам же оборван и голоден…
– О, великий Амир! – горько вздохнул поэт. – Расточительность и привела меня к такой нищете.
Молва гласит, что Темур рассмеялся и щедро одарил Хафиза.

ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ «КОН-ТИКИ»

Середина 60-х годов. Писатели Александр Барков и Виктор Драгунский сидят за одним из столиков ресторана ЦДЛ. Графинчик пуст. Рюмки пустые. Денег нет.
К ним подходит Михаил Аркадьевич Светлов. Лезет в карман, но в нём – увы – тоже пусто. Оглядывается на полупустой зал. В центре суетятся официанты, сдвигают столы, накрывают.
– Кого собираются чествовать? – спрашивает Светлов.
– Тура, – отвечает Барков. – У него юбилей.
Тур – преуспевающий драматург. Его  пьесы ставятся во многих Московских театрах. Соответственно и деньга капает…
А вот и сам юбиляр показался в зале. Даёт указания официантам.
– Пойду, попрошу у Тура взаймы бутылку, – говорит Светлов. И решительными шагами направляется к юбиляру.
Минут пятнадцать они беседуют о чём-то, и Светлов, наконец, возвращается к столику алчущих с бутылкой водки.
– Что, Тур дал? – спрашивает Драгунский.
Михаил Аркадьевич, прищурившись, улыбается своей знаменитой, светловской улыбкой:
– Буфетчица сжалилась. А Тур хер дал.

СИЛЬНО УСТАЛ

Конец 50-х. ЦДЛ. Ресторан. Михаил Светлов в кругу друзей обмывает выход чьей-то книги. Собутыльники шутят, произносят громко здравицы  в адрес автора и его произведения. Внезапно из-за соседнего столика раздаётся раздражённый  голос незнакомого писателя:
– Товарищи, вы не могли бы взять на пол тона ниже? Люди приходят сюда
отвлечься, отдохнуть. Некрасиво получается.
Светлов, выждав паузу, поворачивается к сердитому коллеге, спрашивает с невинным  видом:
– Прости, дружище, но что такое ты написал, что так сильно устал?..

ДВЕРЬ НАРАСПАШКУ

Павел Радимов – «новокрестьянский» поэт и живописец – был широко известен в 20-30 годы минувшего столетия в богемных кругах Москвы. До преклонных лет он также оставался большим поклонником женских чар.
Однажды во время банкета по случаю открытия персональной выставки Радимов приударил за симпатичной дамочкой-искусствоведом. Та сначала приняла ухаживания пожилого мэтра, потом почему-то стала краснеть, чего-то явно смущаться. Наконец женщина не выдержала и, указывая глазами на ширинку брюк художника, вполголоса сказала:
– Павел Иванович, вы бы… ну это… застегнули… А то все смотрят.
– На что?! – художник опустил глаза и вдруг засмеялся: – Ничего стьяшного. Когда из дома выносят покойника – двегьи его всегда нараспашку!..

ЛЕСОЛЮБ

У забытого ныне литератора Краузольда Логина Ивановича в изданной им первой печатной охотничьей книге в 1766 году в Санкт-Петербурге есть прекрасное русское слово «Лесолюб».
За давностью веков оно почти стёрлось из обихода человеческой речи и тогда, видимо, на смену ему пришло другое грубое слово «Лесоруб»…
 
ТСС!

Эту байку я услышал от старейшего Ленинградского поэта Б. Кежуна.
В 20-е годы в одном из литературных салонов Петербурга поэтесса Елизавета Полонская начала читать своё новое стихотворение, начинавшееся словами: «Мне сегодня горького хочется!».
Гости удивлённо переглянулись, а сидевшая рядом с Полонской дама приложила палец к губам и прошипела:
– Тсс! Алексей Максимович находится в соседней комнате.

И ГРУСТНО СТАЛО

С детства обожаемые мной писатели – И. С. Соколов-Микитов и М. М. Пришвин. Оба по земным и творческим меркам долгожители. Жили и писали почти в одно и то же время – сумбурное, голодное… Но ни на йоту не утратили трепетной любви к жизни, к России, её людям.
Путешественники, охотники, собачники, истинные знатоки лесов, полей, рек, их обитателей – зверья и птиц, а также грибов и ягод, цветов и трав ближнего и дальнего Подмосковья. Да и многие произведения этих писателей географически и по духу близки друг другу. Даже названия маленьких речушек, которых и на карте-то нет, встречаются у них довольно часто. Вертушинка, Воря… Названия-то, какие ласковые, светлые!
Такие писатели, которых объединяла и эпоха, и тема, казалось бы, и дружить должны были тесно. Ан, нет! Познакомился недавно с «Записными книжками» С. И. Соколова-Микитова, и бросилась в глаза такая заметка-«характеристика» на своего собрата по перу: «Читал выдержки из дневника Пришвина. Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце  на себя смотрелся. Пришвин родом из Елецких прасолов, в облике было что-то цыганское. Земляк Бунина, который, говорят, его не любил».
Прочитал, и грустно стало на душе. Очень жаль, что многие творческие люди (досадно втройне, если это писатели!», как и певчие птицы, не любят друг друга. Если не на виду, то в глубине души.
Но при чём тут читатели?

ПЕСНЬ О СОБАКЕ

1922 год, май. Берлин. В квартире А. Н. Толстого – «сливки» тогдашней творческой интеллигенции – поэты, писатели, художники. Из именитых – А. М. Горький и С. А. Есенин. Алексей Максимович просит Есенина прочесть его «Песнь о собаке». После небольшой паузы поэт начинает – негромко, напевно:

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

А при последних строках:

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег, –

у Есенина на глазах выступают слёзы.
«… Он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных», – скажет потом А. М. Горький о Есенине в одной из своих статей.
Конечно, в восторженных словах классика советской литературы есть и определённая доля преувеличения – ведь о животных – домашних и диких прекрасно писали и поэты золотого века – Жуковский, Пушкин, Плещеев, Фет, Некрасов и певцы серебряного – Блок, Гумилёв, Хлебников, Брюсов…
Тем не менее, Есенинская «Песнь о собаке» – одно из лучших стихотворений в этом ряду. А история его создания, заслуживает отдельного разговора (рассказываю со слов доктора биологических наук Ф. Р. Штильмарка).
В середине 60-х годов Штильмарк дружил с охотоведом Иосафом Анфиловым. Имя отца Анфилова – Глеба Иосафовича Анфилова (1886 – 1938 гг.) известно знатокам отечественной поэзии второй половины прошлого века. В частности, его перу принадлежит написанное в 1913 году стихотворение «Собака»:

В отдалённом сарае нашла
Кем-то брошенный старый халат,
Терпеливо к утру родила
Дорогих непонятных щенят.

Стало счастливо, тихо теперь
На лохмотьях за старой стеной,
И была приотворена дверь
В молчаливый рассветный покой.

От востока в парче из светил
Проходили ночные цари.
Кто-то справа на небе чертил
Бледно-жёлтые знаки зари.

Позже это стихотворение было напечатано в одном из московских журналов. А потом публикация попалась на глаза московским поэтам – П. Орешину, И. Приблудному и С. Есенину и, очевидно, произвела на них сильное впечатление. Друзьям захотелось попробовать и свои силы в разработке анфиловского сюжета. Сказано – сделано. Есенин, выйдя в соседнюю комнату, вскоре вернулся с исписанным листком. Тут же, радуясь удаче, прочитал вслух:

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд…

«Соперники» поэта были вынуждены  признать есенинский вариант лучшим. Остаётся только прибавить, что стихотворение датировано 1919 годом.

УРОК  СТАРОГО МАСТЕРА

С. П. Бородин, автор замечательных книг «Мастер птиц», «Египтянин», «Дмитрий Донской», «Звёзды над Самаркандом», при новом знакомстве никогда не представлялся как писатель, а называл себя журналистом. Подобную скромность он объяснял тем, что рекомендоваться писателем, это равносильно тому, что называть себя хорошим человеком.
Таково было отношение старого мастера к своему поистине святому ремеслу – нести живое слово людям.

ТРУБКА АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО

Во время войны автор знаменитого романа «Пётр 1» и других не менее известных книг Алексей Толстой был эвакуирован в Ташкент. Здесь его окружили заботой и вниманием многие местные литераторы. Как-никак – живой классик! Однако на короткую ногу в силу своего характера Алексей Николаевич сходился не сразу и не со всеми.
Тут ему ближе всех по складу души оказался поэт Владимир Липко – высокий, седовласый, импозантный молодой человек. С ним-то у Алексея Николаевича и завязалась большая, искренняя творческая дружба. И когда пришло время возвращаться в родную Москву, известный писатель подарил своему младшему собрату на память одну из своих трубок. Толстой, как утверждают люди, хорошо его знавшие, предпочитал её папиросам и знал цену хорошему табаку.
Трубка оказалась дорогой – тяжёлой, из красного морёного дерева с серебряным ободочком. Владимир Липко очень дорожил подарком (а ещё больше – вниманием со стороны мэтра) и никогда не расставался с ним. И при случае на вопрос собратьев по перу: откуда у вас такая чудная вещица? – не без гордости отвечал: «Подарок от самого Алексея Николаевича!»
Случилось так, что трубка однажды поломалась. Многие мастера смотрели её, но не знали, как починить. И тогда молодой журналист Алексей Рудаков предложил:
– Дайте мне трубку… Я покажу её своему отцу. Может, он что-нибудь придумает.
Отец у Рудакова был искусным мастером-краснодеревщиком. Многие горожане обращались к нему с различными просьбами. Порой с самыми трудными, требующими ювелирного умения. Конечно, мастер отремонтировал трубку, и она снова засияла, как новая. А Рудаков не выдержал – первым раскурил трубку. Представил, как классик в минуты вдохновения прикасался к ней, создавая свои великие творения.
Трубка в целости и сохранности была возвращена Владимиру Липко. И поэт с гордостью рассказывал, что она долго ещё помогала ему в часы работы. Как сейчас бы сказали, создавала благоприятное биоэнергетическое поле. И, надо заметить, часто небезуспешно.

ЗАДУШЕВНАЯ ПЕСНЯ

Писателя-сатирика Бориса Ласкина, автора ряда популярных песен, как-то пригласили в Макеевку. Его песня «Спят курганы тёмные» стала гимном этого города.
Ласкина встретил сам директор шахты, где писатель должен был выступать, радушно приобнял за плечи и провёл в свой кабинет. Там он объяснил, что выступление начнётся через час во время пересменки. «А пока мы слегка перекусим!» – добавил богатырского телосложения директор и гаркнул:
– Катя, заноси!
В кабинете появилась секретарша. В одной руке она держала две ёмкости с какой-то жидкостью, а в другой – поднос с дымящимися котлетами.
– Борис Савельич! – начал тостировать директор, разлив по бокалам неизвестный напиток. – Давайте выпьем за успех вашего выступления. Вы уж извините, что нет водки. Не подвезли. Но это вино ничуть не хуже. Попробуйте и сразу поймёте.
– Видите ли, – смутился Ласкин. – Нестыковочка получается. Во-первых, я по утрам не пью, а во-вторых, перед выступлением… Неудобно как-то…
– Борис Савельич, мы все состыкуем, – заверил директор. – Шахтёры – понятливые люди, они будут в курсе дела. Итак, за успех!..
Спустя минуту после выпитого Ласкин почувствовал, что пьянеет. Не дожевав котлету, гостеприимный директор снова  наполнил бокалы. После второго тоста и неизвестного напитка организм писателя сломался. Хозяин кабинета вместе с секретаршей перенесли гостя на небольшую сцену с закрытым занавесом. Директор сел рядом, и занавес стал распахиваться. В ускользающем сознании Ласкина зал поделился на две половины: с одной стороны сидели чернолицые (вернувшиеся со смены), с другой — бледнолицые (заступающие на работу). И тут откуда-то со стороны донёсся зычный голос директора:
– Дорогие товарышшы! Щ-щас перед нами выступит автор гимна нашего города Борис Савельевич Ласкин. Одно прошу учесть, товарышшы, что писатель недавно позавтрикал.
Ласкин от этого слова встрепенулся, икнул и понял, что поднять его со стула можно теперь только домкратом. К тому же и речь, заготовленная заранее, скомкалась, улетучилась.
– Тогда давайте гимн, гимн! – закричали шахтёры.
– А это мы щ-шас, – сказал директор и дал команду включить музыку.
И в зале зазвучала задушевная песня «Спят курганы тёмные».
… Кто-то, прочитав такое, скажет – анекдот. А разве в наше время не случается подобное? Между прочим, концерт Ласкина всё-таки состоялся на следующий день. И прошёл с ба-альшим успехом!

А МОГЛИ БЫ?

Были, были споры! И физиков, и лириков… И новые поэтические имена сверкали звёздами на поэтическом небосклоне. В спор вступали целые поэтические школы, направления. Не остался в стороне от этой «кучи малы» и известный поэт-песенник Соломон Фогельсон. В ленинградском «Дне поэзии» за 1963 год он напечатал стихотворение «Выступление в прениях». Заканчивалось оно такими строками:

Слыть консерватором рискуя,
При всём при том я не грущу, –
Быть Маяковским не могу я,
А Вознесенским – не хочу!

Вскоре поэт получил письмо из Омска от студентки филфака пединститута. Заканчивалось оно кратко: «А могли бы?»
 
ПИСАТЕЛИ И ЭПОХА

Век ХХ. Вспоминаю не по алфавиту – Горький, Бедный (целых два – революционный и позднесоветский), Скиталец, Голодный, Приблудный, Весёлый… Чуть позже, ближе к развитому социализму – Беспощадный, Убогий, Бытовой… Не фамилии, как сейчас сказали бы, – кликухи. То же самое можно отнести и к вождям.
Что ж, какова эпоха, таковы и писатели. Так было, так будет.

СЕКС НА КЛАДБИЩЕ

Знаменитое кладбище Пер-Лашез в Париже. Художник Виталий Стацинский – в прошлом наш соотечественник – водит писателя из Москвы Леонида Сергеева по пантеону усопших знаменитостей.
Возле памятника некоему французскому генералу друзья останавливаются. Красавец-генерал, отлитый в бронзе, вальяжно восседает в кресле.
Стацинский указывает Сергееву на отдувающиеся спереди панталоны бравого вояки. Рассказывает, что генерал в жизни был известным сердцеедом. Отсюда и выступ на панталонах – шутливый намёк скульптора…
– Неужели генерал и при  жизни был одарён крупным
мужским достоинством? – простодушно удивляется  москвитянин.
– Чего на свете не бывает, – улыбается парижанин.
– Смотри, как стёрся его удалой гульфик. Здесь считают, что объятие с бронзовым генералом делает женщину в высшей степени счастливой!

ЗОЛОТАЯ КНИГА

Писатель Леонид Сергеев в компании коллег об Александре Баркове:
– Саша написал пятьдесят книг.
– Да уж, – смущается Барков.
Через некоторое время снова:
– Барков написал пятьдесят книг.
– Ладно тебе…
А когда Сергеев в третий раз повторяет:
– … пятьдесят книг, – Барков обижается: – Дались тебе эти пятьдесят. Писатель должен написать за жизнь одну книгу. Одну, но… золотую!
– Так оно и есть, – говорит Сергеев. – Выбери из пятидесяти книг сорок девять и будет тебе – одна. Избранная!

ПТИЦЕЛЮБ

В редакцию журнала к сатирику Зиновию Рыбаку пришёл молодой человек. Молча сел на стул.
– Вы кто? – спросил Рыбак.
– Поэт, – ответил незнакомец. – У меня вышло несколько сборников стихов, – и он выложил их на стол Рыбаку.
– «Белая ласточка», –  читая вслух, стал просматривать книжки Зиновий Фотиевич.
– «Мой лебедь», «Год аиста», «Вольная птица», – потом отодвинул стопочку в сторону и воскликнул: – Э, да вы, батенька, не просто поэт! – в ожидании какого-нибудь лестного эпитета юноша зарделся. – А Рыбак с невинным видом продолжал: – Вы, дорогой мой, не просто поэт. Вы – поэт-орнитолог!

ОБЯЗАТЕЛЬНО ОТВЕЧУ

Льву Белову приснился сон, будто его близкий приятель-коллега навсегда уехал в Израиль. Будучи глубоко суеверным человеком, наутро он сразу же позвонил приятелю.
– Вот, старик, видел тебя во сне, – начал писатель.
– В каком обличье?
– Ни в каком. Вроде бы собирался ты на землю обетованную. И даже, кажется, уехал. И так тебе там стало плохо-плохо… Что бы это значило?
– Когда в другой раз тебе приснюсь, обязательно отвечу, – пообещал приятель.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Явдату Ильясову, автору многих повестей и романов о древней Азии, усердно, как говорится, поклонявшемуся Бахусу, очень нравилось четверостишие Льва Озерова:

Пренебрегая словесами,
Жизнь убеждает нас опять:
Талантам надо помогать,
Бездарности пробьются сами.

Однако последние две строчки известный писатель всегда переиначивал по-своему:

Талантам надо подливать,
Бездарности напьются сами.

Горько-ироническая концовка в своей основе сути  мироустройства не искажала. Только вот пристрастие к Бахусу сгубило многих талантливых людей. В том числе – самого Явдата Ильясова.

ГОРЬКАЯ ШУТКА

Мстислав Левашов, автор когда-то популярного романа «Комендант Берлина» (о генерале Берзарине), как и многие люди его поколения, не избежал сталинско-бериевских лагерей.
В середине 70-х годов одно лето писатель работал в лагере (на этот раз в пионерском!), в живописном урочище под Алма-Атой. Вместе с ним там находился и детский композитор Дик Красиков, написавший немало песен на тексты Левашова.
По грустной иронии судьбы этих двух людей объединяло не только творчество, но и ГУЛАГ. Дик Красиков тоже сполна хлебнул лагерно-баландной жизни на суровом Севере, постигая мастерство заготовки, трелёвки и раскряжёвки сосен и лиственниц… Полной противоположностью молчаливому и несколько замкнутом Дику Красикову был Мстислав Левашов – ироничный, взрывной, неистощимый на всякие выдумки и розыгрыши. Иногда – увы – не совсем безобидные…
Памятуя, как Красиков всем нутром не любит вспоминать своё прошлое и от одной только аббревиатуры из четырёх букв (НКВД) его бросает в дрожь, Мстислав Левашов, как-то возвратясь со станции в лагерь, — а ездил он в город по делам, — без всякого злого умысла шепнул своему другу и соавтору:
– Дик, я сейчас на станции видел каких-то двух подозрительных типов. Интересовались тобой. Очень похожи на энкэвэдешных молодчиков…
Сказал и направился к умывальнику, а когда вернулся – Красикова и след простыл. В комнате – ни чемоданчика, ни вещей…
Вскоре выяснилось, что Дик исчез в неизвестном направлении. Жил у каких-то знакомых и появился дома только через месяц.
В паническом страхе он даже не понял выдававшую себя с «ушами» коварную шутку: НКВД давным-давно не существовало, его заменила другая, трёхбуквенная, организация. Но что поделаешь, такова первоначальная сила страха, порождённого чудовищным режимом. Соприкоснувшись с ним однажды, видимо, его уже не вытравить никогда. Разве что ценой собственной жизни.

ПУСТЬ ОСТАЁТСЯ В СИЛЕ

Писатель Борис Привалов рассказывал:
– В 1947 году два журналиста областной газеты решили пошутить над своим редактором в его отсутствие. Набрали на первой полосе указ о награждении шефа орденом «Знак почёта» и со свежим оттиском отправились к нему на квартиру.
Редактор на радостях пригласил сослуживцев в ресторан. Знаменательное событие обмывали до полуночи. Однако наутро, придя на службу, журналисты схватились за головы: номер газеты… вышел в свет с «шуткой». Об обмане решили молчать: авось пронесёт.
Только откуда было знать провинциальным журналистам, что в Кремле отец народов имел привычку просматривать некоторые областные газеты. Память его была феноменальной.
– Что-то я не припомню о награждении этого редактора,  –  сказал вождь.
Помощник Сталина вскоре подтвердил обман, а заодно рассказал всё, что удалось узнать об обстоятельствах выхода злосчастного номера.
– А как справляется с обязанностями редактор? – поинтересовался вождь.
– Характеристика блестящая, – ответил помощник.
Сталин немного помолчал, а потом медленно произнёс:
– Указ пусть остаётся в силе, а шутникам дать по пять лет!

ДВЕ СУДЬБЫ

Где кончается  высшая точка нравственности и где она продолжается, если таковая вообще присутствует в человеке? Наверное, всё-таки она имеет место – в сознании ли, в памяти, душе…
По полупустому вагону электрички на нетрезвых ногах и с протянутой рукой передвигался, как сейчас бы сказали, бомж. Лицо спитое, небритое, почти стариковское, подстать хмурой погоде за окном. Хотя, если внимательно приглядеться, незнакомцу не было и сорока. Самый цветущий и созидательный возраст.
– Подайте, сердобольные граждане, кто сколько может!
Утренние пассажиры, как в таких случаях часто водится, делали безразличный вид, а кто-то демонстративно-брезгливо отворачивался к окну, но многие – сочувствующих всегда больше! – доставали из своих и без того-то скудных кошельков мелочь, смятые рублёвки.
Но вот бомж остановился возле пожилого гражданина в простеньком костюме с орденской планкой. На щеке его темнел рубец. Видно, старая рана. А глаза – добрые-добрые. Такой в помощи вряд ли откажет.
– Подайте, мил-человек, сколько можете!
Мужчина бодро встал и спокойно-дружелюбно, показывая глазами на полу пиджака, сказал:
– Если вас не затруднит, достаньте, пожалуйста, из правого кармана кошелёк!
Просьба показалась попрошайке настолько обескураживающей, что бомж на мгновение даже растерялся. А когда внимательнее пригляделся к незнакомому мужчине – и вовсе покраснел: человек был… без обеих рук. Бомж растерянно огляделся по сторонам, на недоумевающих пассажиров и вдруг – куда и хмель подевался! – бочком-бочком заспешил к дверям.
… А тем необычным пассажиром в то дождливое утро оказался фронтовик, который  подорвался на вражеской мине в 1942 году. Потом долгие годы пролежал в госпиталях Самарканда, Ташкента… Это был замечательный детский писатель Иосиф Иванович Дик, автор весёлых и остроумных книг: «Золотая рыбка», «Зелёные огоньки», «Коза на вертолёте», «В дебрях Карабумбы» и многих других.
Читая жизнерадостные книги Иосифа Дика, никто бы не мог догадаться, что написаны они человеком трагической судьбы, который сам для себя придумал приспособление, чтобы можно было писать ручкой, строгать рубанком и даже водить машину…

БАЗАР

Наивны люди в своей изначальной чистоте. Сколько раз за свою жизнь мы совершенно искренне спрашивали у продавцов в магазине или на базаре: «Конфеты сладкие?», «Масло свежее?», «Картошка не гнилая?» и тому подобное. И, конечно же, всегда получали утвердительный ответ, ласкающий ухо, даже тогда,  когда сомневался глаз. И никогда ни один торговец не посетовал на свой товар. Впрочем, об этом прекрасно сказал известный узбекский поэт А. Арипов:

Возможно, в этом вовсе нету чуда,
Но правда, мир походит на базар:
За жизнь свою не встретил я покуда
Того, кто б говорил, что плох его товар.

ПРИМЕРЫ БОРИСА ПРИМЕРОВА

Борис Примеров слыл среди друзей-писателей не только внимательным читателем, но и дотошным редактором. Так однажды ему попались на глаза только что написанные строки известного стихотворения Николая Рубцова:

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды.

Борис Терентьевич глубоко задумался. Затем испытующе посмотрел на друга-поэта и с затаённой в углах губ усмешкой спросил:
– Что же это, Коля, мать у тебя ходит за водой ночью?
Замечания вызвали у «старого дегустатора» строки и из другого знаменитого рубцовского стихотворения: «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны»… – иронически хмыкнув, Примеров тут же не преминул «подколоть» автора:
– Ну и на чём ты, Коля, собираешься скакать ночью? На хворостинке верхом?
Думается, следует добавить, что «разбор» проводился в начале 70-х годов, в нижнем буфете ЦДЛ. Со всеми вытекающими из этого обстоятельствами.

ПОЭТИЧЕСКИЙ РУМЯНЕЦ

Наталья Бурова, автор многих замечательных книг стихов, с детства, по рассказам знавших её людей, росла застенчивой и стеснительной. Впрочем, такой она оставалась всю жизнь. Даже тогда, когда её светлые, взволнованные, отмеченные любовью «материнской, ребячьей, мужской» стихи были замечены и одобрены такими большими и непохожими поэтами, как В. Луговской, Р. Гамзатов, К. Ваншенкин, Н. Старшинов…
А тогда, в конце 40-х  годов, тонкая белокурая девчонка с миндалевидными глазами работала в одном из учреждений Ташкента секретарём-машинисткой. В свободное же время украдкой перепечатывала из клеенчатой тетрадочки свои стихи.
Однажды в это учреждение заглянул известный переводчик узбекской поэтической классики Лев Пеньковкий. В ожидании приёма высоким начальством поэт увидел на столе листки со стихами. Попросив разрешения, взял один и стал читать:

Далёко, далёко вода серебрится,
И море как будто бы стало седым,
И, словно боясь в синеве раствориться,
В тугую полоску свивается дым.

Я тоже искала у моря границы
И в хлёсткой волне не страшилась прилечь.
Узнав на воде отражение птицы,
Шагала до глуби, до уровня плеч.

А где проходили дороги арабов
Под взмахом былых, сухопутных ветров?
А кто из-под камня вытаскивал крабов
И волглые платья сушил у костров?

Я тоже мечтала о том, что не снится,
Откинув короткие пряди со лба:
Узнать бы, о чём это думает птица,
Что молча сидит на вершине столба.

– Чьи стихи? – спросил маститый поэт, поскольку на листке не было указано имя автора.
– Моей подруги, – тихо ответила секретарь-машинистка.
– Передайте вашей подруге, что у неё отличные стихи, – сказал Лев Пеньковский.
Бурова густо покраснела.
И тогда всё понявший поэт сделал остроумный комплимент:
– А знаете, у вас вполне поэтический румянец!..
Бурова готова была провалиться сквозь землю, но тут, к счастью, вышел высокий начальник и пригласил уважаемого гостя в свой кабинет.

ЮБИЛЕЙ

Хамид Гулям, известный узбекский писатель, был и неплохим организатором, как сейчас сказали бы, эффективным менеджером, директором крупного издательства.
В тот год издательство им. Гафура Гуляма, как, впрочем, и вся республика, готовилось достойно отметить очередную круглую дату образования СССР. Среди книг, подготовленных к выпуску в связи с этим событием, был и новый роман о борьбе с басмачеством М. Шевердина, автора многих произведений на историко-революционную тему. Надо сказать, что часть книг, за неимением собственной полиграфической базы, печаталась в соседней Киргизии. Туда попал и роман М. Шевердина. Юбилейные сроки поджимали, а книга всё не выходила. И тогда Хамид Гулям собрал производственное совещание. Вид его был гнетущ, и директор вот-вот мог сорваться. А в гневе он был непредсказуем. И подчинённые это хорошо знали.
– Непорядок получается, – сказал Хамид Гулям. – Почему до сих пор не привезли книги Шевердина?
К этому времени роман уже был отпечатан. И тираж его должны были доставить в Ташкент на большегрузных машинах. Правда, дорога была не близкой и не лёгкой. Она проходила через горы, через Камчикский перевал, где когда-то, кстати, скрывались и отрицательные герои М. Шевердина.
В директорском кабинете повисла многозначительная пауза. И тогда заведующий редакцией художественной литературы на русском языке писатель Борис Боксер громко высказал своё «предположение»:
– Наверное, машины с книгами Шевердина обстреляли басмачи.
Сотрудники издательства, до этого сидевшие в напряжении, не выдержали, весело засмеялись. И громче всех засмеялся Хамид Гулям. Все по достоинству оценили шутку Боксера.
Напряжение было снято.
А книги М. Шевердина прибыли в издательство через три дня. Ровно за неделю до юбилея.

ДВЕ БАШКИ В ОДНОМ КАЗАНЕ

В начале 70-х годов в одном из республиканских издательств выпустили для детей каракалпакскую народную сказку «Батыр-палван». Явление, разумеется, рядовое. Книжки для детей всегда нужны, тем более сказки. Но эта всё-таки имела свою особенность. Она была сочинена народом в первые годы советской власти. И рассказывала о том, сколько счастья принёс добрый дедушка Ленин простому люду, прогнав всех мулл и баев-толстосумов. И книжка, конечно же, приурочивалась к очередной юбилейной дате.
Может быть, и не обратили бы особого внимания на книжицу, в общем-то, выполненную полиграфически серенько, если бы кто-то из взрослых читателей не обнаружил  в ней массу орфографических ошибок. Но и это могло сойти с рук издателям… Ну, отделались бы, в крайнем случае, виновники выговором – в конце концов, в какой книге не бывает ошибок – если бы не другое, более «щепетильное» обстоятельство. Дело в том, что люди, долженствующие строго бдеть за текстом, усмотрели в ней опасный подтекст, намекающий на существующую власть. И весьма ярко это проглядывалось в герое – Батыре-палване, рассуждавшем у костра примерно так: мол, в одном казане не могут вариться две бараньи башки. Поговорка, в общем-то, широко бытующая на Востоке. Однако наш герой, образно говоря, под двумя бараньими башками подразумевал богача и… Ленина. Может, изначально, в фольклоре, так оно и было, но… Ленин – и в одном котле с богачом? Что имел в виду автор? В данном случае народ, поскольку сказка-то вроде народная.
А может, и не народная вовсе? А кто-то специально так подстроил? Например, переводчик на русский язык?.. На всякий случай сверили текст с оригиналом. Всё переведено точно. Даже, как назло, излишне точно. Слово в слово… Всё равно решили, здесь что-то не так. Нельзя было издавать эту вредную книжонку, бросающую тень на бессмертный образ вождя.
Тираж – что успели – конфисковали. Директора и главного редактора с треском уволили с работы. Но вскоре одного внедрили в партийные структуры, а другого – в министерство просвещения.
Всё правильно. Ведь в одном казане не могут вариться две бараньи башки. Так пусть лучше варятся в разных казанах. Авось прок от этого будет.

ПРОДАННАЯ ФАМИЛИЯ

– Алексей! Продайте мне свою фамилию…
Просьба была настолько обескураживающей, что на некоторое время повисла в воздухе без ответа.
– Зачем? – наконец поинтересовался поэт.
– Понимаете ли, Алексей, – сказал писатель, – я сейчас пишу новый большой роман, и там для одной героини, как нельзя, подходит ваша фамилия.
– Ну, я же как бы «герой» мужского рода, – возразил, было, поэт.
– А какое это имеет значение! – писатель махнул рукой. – Ну, так как: да или нет?
Поэт лукаво почесал за ухом.
– И сколько будет стоить моя фамилия?
– На коньяк согласны?
Поэт находился в послепохмельном состоянии, поэтому, с трудом проглотив слюну, с удовольствием кивнул:
– Валяйте!
В конце концов, не всякому человеку за фамилию просто так предлагают бутылку дорогостоящего коньяка, которую Алексей тут же и распил с коллегами по перу в писательском ресторанчике.
Ну, а теперь подошло самое время раскрыть имя героя: это был поэт Алексей Заурих. Фамилия ему досталась от отца — поволжского немца. В юности Алексей серьёзно занимался боксом. Имел спортивный разряд. Не раз выступал на ринге в полулёгком весе. Переехав в Москву, работал почтальоном, чтобы зацепиться в столице. Но основной его страстью оставались стихи, которые он начал писать ещё в детстве. Светлые, как осенние утренники, и беспокойные, как гудки электричек. У Зауриха вышло несколько поэтических книг. Все они были тепло встречены читателями. Отмечены вниманием таких мэтров, как Н. Асеев, С. Васильев, С. Наровчатов…
Жаль только, что поэт как-то незаметно и преждевременно ушёл из жизни.
Писателем же тем был Юлиан Семёнов. Его детективные повести и романы в начале 70-х, и последующие годы, печатались многомиллионными тиражами в нашей стране, широко выходили за рубежом.
Как раз в ту памятную встречу с Алексеем он серьёзно и кропотливо работал, как оказалось впоследствии, над главной книгой своей жизни «Семнадцать мгновений весны», получившей вторую жизнь в кинематографе и в этом качестве с триумфом прошедшей по всем экранам мира. Дотошный зритель, наверное, запомнил там пожилую немку фрау Заурих. Роль вроде бы эпизодическая… Но Юлиану Семёнову важен был каждый штрих в данном произведении. Вплоть до фамилии. В этом и заключается истинное мастерство большого художника. Но это, так сказать, деталь. Секрет писательского ремесла.

«ПОХВАЛА»

Уже были написаны «Северный дневник», маленькие шедевры «Голубое и зелёное», «Звон брегета», «Тэдди» (история одного медведя)…
Его имя ставили рядом с Буниным, Паустовским. Те же прозрачность завораживающего стиля, богатство языка, красочность пейзажа.
Книги писателя моментально исчезали с прилавков. Его любили. И вдруг…
В середине 70-х А. И. Солженицын, будучи высланным из страны, в интервью по «Голосу Америки» назвал Юрия Казакова «лучшим современным русским писателем».
Так случайная похвала маститого прозаика обернулась для младшего собрата неприятностью, если не больше. Его перестали печатать.
Однокурсник Казакова по литинституту журналист А. Т. вспоминал:
– Юрий страшно обозлился на мэтра: «Кто просил этого старого м….. давать мне оценку?..» – А потом, немного поостыв, виновато улыбнулся: «Впрочем, услышать доброе слово «врага» вдвойне приятнее, чем льстивого приятеля».
А книги Казакова спустя некоторое время снова стали выходить.

НИКОГДА НЕ ПРЕДЛАГАЙ

Конец 60-х годов. Два поэта Лев Щеглов и Игорь Грудев сидят в буфете ЦДЛ. Обмывают только что вышедший «День поэзии».
Игорь Грудев – молодой щёголь с римским профилем и длинными волосами до плеч. Лев Щеглов – с окладистой бородой, в деревенской «косоворотке».
– Левон, я сознательно предложил редколлегии «Дня поэзии» кучу стихов, – томно начинает Грудев. – Дал и хорошие, и средние, ну и откровенно дерьмовые… – Он делает паузу и, смущённо откашлявшись, продолжает: – Представляешь, опубликовали самые дерьмовые! Ума не приложу, почему?
– Ирка, (ласковое обращение к Грудеву – Н. К.), – товарищ по перу с трудом скрывает в бороде ехидную улыбку. – Следующий раз никогда не предлагай никому дерьмовые стихи. Они всё равно всплывут.

АКИМ ТЫ БЫЛ…

Елену Благинину считали женщиной необыкновенного обаяния. И юмор у неё был мягкий, запоминающийся.
Прочитав новый сборник уважаемого ею поэта Якова Акима Благинина, подражая старой песне, напела:
– Аким ты был, Аким ты и остался!..

ГУСИНОЕ ПЕРО

«Истинная поэзия должна восходить к ангельскому пению», – говорил Ю. П. Кузнецов, подразумевая, конечно, что для этого надо иметь особый дар, т. е. особый слух, голос…
Именно этого-то и не хватает нынешним стихотворцам, лихо насилующим компьютер.
Разумеется, с гусиным пером обходиться было намного труднее. Однако именно оно возносило в заоблачные выси музу Пушкина, Лермонтова, Боратынского… И уже оттуда доносилось до нас ангельским пением.

ПАРАЛЛЕЛИ

Те, кто держал когда-нибудь кур, знают, что клушка перед тем, как высиживать цыплят, каким-то особым чутьём определяет пустые яйца и раскалывает их, чтобы другим досталось больше тепла и заботы.
Конечно, поэт не клушка. Но всё же… Хорошо бы, «рождая» новое стихотворение, предчувствовать «жизнестойкость» того или иного слова. А если нет – как скорлупу, пополам и – в корзину. В нашем цехе, как в куриной жизни: чем меньше «болтунов», тем лучше.

ХАЙЯМ И МАРК

В Центральном Доме Литераторов после долгого перерыва встречаю Марка Ватагина, члена СП, поэта и переводчика. На вид сдал старина, но глаза, как всегда, с лукавинкой. Отводит меня в сторону, достаёт из портфеля прекрасно изданный «Астрелем» подарочный фолиант «Рубаи Хайяма».
– Вот, – делится радостью Марк. – Сигнальный экземпляр, извини, подарить не могу.
– Чьи переводы? – спрашиваю, рассматривая, пахнущие краской, восточные фрески.
– В основном  мои, – говорит с гордостью Марк и не без ложной скромности добавляет: – А так же Румера и Тхоржевского! Лучших переводчиков Хайяма…
– Сколько же можно переводить одно и то же? – удивляюсь я. – Или открылись какие-то новые неизвестные оригиналы стихов Хайяма?
При слове «оригиналы» лицо Марка – кстати, хорошего, знающего своё дело переводчика – почему-то омрачается.
– Ну-у, – пытается он увильнуть от прямого ответа.
– У каждого  поэта-переводчика свой Омар Хайям… Единственный среди живых – это я!
Аргумент, ничего не скажешь…
Вернул фолиант Марку, а в памяти «высветилась» озорная эпиграмма. В тридцатые годы прошлого столетия она ходила в кругу московских поэтов:

Из гроба встал Омар Хайям,
Узнав, что переводчик Румер,
Тогда послал он всех к ….,
Лёг в гроб  и снова умер.

Разумеется, я не стал напоминать её Марку. Обидится ещё старина, примет на свой счёт…

КАК ЭЗОП

Поэт К. написал сборник басен. Рукопись попала в графический отдел. Сроки её сдачи в типографию, как всегда, поджимали, и художник книги попросил автора:
– Расскажите вкратце, о чём ваши басни?
– Вы когда-нибудь читали Эзопа? – спросил К.
– Читал.
– Замечательно, – воскликнул поэт и подчеркнул без ложной скромности: – Я пищу, как Эзоп!

ВДОХНОВЕНИЕ

У одного чиновного поэта, лауреата многих премий, погас в квартире свет. Было два часа полуночи. Поэт сидел за письменным столом и писал. И вдруг такое…
Рассерженный мэтр подошёл к телефону и позвонил замминистра энергетики, с которым был знаком.
– Что я могу сделать в столь позднее время? – удивился тот, узнав знакомый голос.
– Но у меня же вдохновение! – воскликнул поэт. – Попроси аварийную, тебя быстрее послушаются.
Замминистра выполнил просьбу капризного друга. Но оказался человеком с юмором.
Отныне диспетчер аварийной службы ровно в два часа ночи звонил поэту и деликатно справлялся:
– Не погас ли свет?

«НЕТ – И ВЫШЕ»

Детский поэт Валентин Берестов зашёл в издательство. Сдал рукопись  в отдел и что-то замешкался.
– Присядьте, Валентин Дмитриевич, – предложила ему редактор, пожилая дамочка. – Всё равно в ногах правды нет.
Берестов улыбнулся и процитировал Пушкина:

– Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет – и выше.

ЛИТКОНСУЛЬТАНТ Д, АРТАНЬЯН

О стихосложении написано много книг. Однако никакая книга не научит молодого человека писать стихи. То есть, рифмовать он научится, но не будет в этих стихах «божеской искры», которая отличает истинного поэта от ремесленника.
Однажды начинающий автор принёс редактору поэму о любви. Поэма была объёмная и написана, по выражению классика, «утомительно и длинно, как Доронин». Редактор долго читал и морщил лоб. Наконец, отложил рукопись.
– Ну как? – заискивающе спросил автор.
Редактор был многоопытный, настоящий «дегустатор» литературы.
– Что вам сказать! – развёл он руками.
– Всё же?
Редактор уже понял: говорить что-либо о недостатках автору бесполезно. В лучшем случае не поймёт, а в худшем – не поверит. Тогда он полез в стол и достал книгу А. Дюма «Три мушкетёра», открыл заложенную картонкой страницу и протянул автору:
– Прочтите!
– Зачем? – спросил тот недоумённо.
– Тут о вашей поэме всё сказано.
– Неужели?! – ещё больше удивился автор и стал читать:
«…– С тех пор, – продолжал Арамис, – моя жизнь протекает очень приятно. Я написал поэму односложными стихами. Это довольно трудно, но главное достоинство всякой вещи состоит именно в её трудности. Содержание любовное. Я прочту вам первую песнь, в ней четыреста стихов, и читается она в одну минуту.
– Знаете что, милый Арамис? – сказал Д, Артаньян, ненавидевший стихи почти так же сильно, как латынь. – Добавьте к достоинству трудности достоинство краткости, и вы сможете быть уверены в том, что ваша поэма будет иметь никак не менее двух достоинств».
Закрыв книгу, автор попунцовел.
– Так, так, – постучал он пальцами по креслу, в котором сидел. – Теперь всё ясно. Очень жаль, что я давно не перечитывал «Трёх мушкетёров». А впрочем, спасибо за урок! – автор встал и пожал редактору руку. В его пожатии не чувствовалось обиды.
Редактор улыбнулся: поэт мог бы ему и не поверить… А тут – сам Д, Артаньян. Авторитет!

В ДУХЕ ВРЕМЕНИ

Несколько лет тому назад у меня вышла детская книжка стихов «Нехочуха». А недавно я с изумлением обнаружил на книжном развале любовный роман «Хочуха». Автор –  молодая, но энергично раскручиваемая писательница М.
Как быстро выросла и, главное, созрела моя героиня!
Вот-те на…

ГРАНТОВСКИЕ ДЕТИ

Одному педагогическому издательству государство постоянно выделяло большие гранты, которые начальство столь же планомерно разворовывало.
Коллеги из соседних издательств за глаза  с завистью наблюдали за вольготной жизнью «Детей капитана Гранта».

НЕ САМЫЙ ЛУЧШИЙ

Купил в киоске детский журнал, а вечером с удивлением обнаружил в нём до боли знакомый стишок-загадку:

По улицам сонным
С алмазом ходил
И тёмные лужи
Неслышно стеклил.

Помнится, в загадке раньше были начальные четыре строчки:

Украшенный звёздами
В белом халате
Ночью стекольщик
Старик бородатый…

Куда они делись? Наверное, редактор сократил… Ещё раз внимательно посмотрел подборку стихов. Но среди других загадок (напоминающих больше народные) недостающих строк не нашёл. Зато увидел их «автора» — некую Д. Григорьеву из Курганской области.
Удивление обернулось досадой: банальный плагиат. Ведь эта моя загадка была опубликована ещё в начале 70-х годов в популярном детском журнале «Весёлые картинки», а потом много раз переиздавалась в книжках.
Однако досада быстро улетучилась. Нынче модно воровать – машины, счета в банке, заводы, путём рейдерства. А тут – подумаешь: стишок!
Вон их, сколько у меня написано… Значит, кому-то понравилось. Хотя не самый лучший.

ТРИ ЗОИ

В 70-е годы я «редакторствовал» в молодёжном издательстве. В машинном бюро у нас тогда работали три девушки, и все трое, как на подбор, Зои. Скромные, неразговорчивые, симпатичные. Неслучайно, открывая двери машбюро, мой коллега В. Новопрудский прикладывал большой палец к губам и предупреждал идущих следом за ним:
– Тсс… Учтите, Зои здесь тихие!

СВОЙ!

В издательстве «Эксмо» вышел сборник стихов Игоря Губермана. Поэт вскоре приехал из Израиля в Москву. Узнав, что «сам» Губерман в «Эксмо», сотрудник  издательства Григорий Стернин решил воспользоваться случаем и попросил случившегося здесь детского поэта Юрия Кушака познакомить его с любимым писателем. Подошли к сидящему в кресле Губерману.
– Познакомься, Игорь, –  сказал Кушак. –  Это Григорий Стернин, редактор и сам
одарённый юморист.
Губерман, было, приподнялся в кресле, чтобы пожать руку Стернину, но Григорий Ефимович деликатно усадил его на место:
– Присядьте, вам откидываться рано!
Губерман, также неплохо владеющий феней, понимающе улыбнулся:
– Действительно, свой!..

В ОДНОМ ФЛАКОНЕ

В середине 70-х годов я работал в  молодёжном издательстве… Его главным редактором был Борис Боксер, а заместителем – Вильям Александров. Первый –  артиллерист, юношей прошедший войну от «звонка до звонка», второй — подростком понюхал пороху в оккупированной немцами Одессе. Оба были прекрасными прозаиками, авторами многих книг и до педантичности интеллигентными людьми. Но и эти знаковые отличия не уберегли их от мастера подначек и словесных розыгрышей моего коллеги Вадима Новопрудского. Он с некоторых пор не без иронии стал называть за глаза Бориса Боксера и Вильяма Александрова на манер «Баскервилей» не менее звучно «Боксервилли». Так сказать, в одном флаконе два имени.
Не знаю, дошло ли это прозвище до «адресатов», но однажды, благодаря этому переименованию, я попал в неловкое положение.
Как-то, придя на работу позднее, я остановился возле кабинета главного и заместителя (они сидели вместе) и по привычке спросил проходившего мимо Новопрудского:
– Боксервилли у себя?
– Не знаю, – ответил тот, почему-то ехидно ухмыляясь.
И в ту же минуту из приоткрытой двери кабинета донёсся громкий голос Бориса Яковлевича:
– Боксер здесь, а Вилли ещё не подошёл! Заходите…
Оказывается, главный, – кстати, говоря, обладавший  недюжинным чувством юмора, – по достоинству оценил шутку.
И всё-таки, прежде чем войти в кабинет начальника, я ещё долго набирался духу…

«РАЗВЕ Я ВИНОВАТ…»

В бывших республиках Советского Союза большинству членам Союза писателей, достигших преклонного возраста, правительство нередко присваивало почётное звание «Народный поэт…», «Народный писатель…».
Узбекский прозаик Саид Ахмад, совсем ещё молодой, бывало, подтрунивал над этим званием:
– Разве Навои при жизни удостаивался правителем звания народного?.. А
Пушкин?.. А Руставели?.. Любовь народа сделали их народными…
… Прошли годы. У Саида Ахмада вышло много хороших книг – романов и повестей. И правительство не забыло почествовать новоиспечённого аксакала, присвоило ему звание «Народного писателя…»
Родственники и поклонники творчества писателя стали поздравлять Ахмада.
– Ну что вы… что вы… – смущённо благодарил Саид, разводя руками. – Разве я виноват, что дожил до столь почтенного возраста?..

МЕМУАРЫ

Старейший русский писатель Константин Петрович Волков в конце 30-х годов работал в республиканской газете «Правда Востока». Однажды ему поручили подготовить статью от имени всеузбекского старосты Юлдаша Ахунбабаева, первого президента республики, который в народе, особенно среди дехканства, был столь же популярен и авторитетен, как, например, Калинин в России.
Волков с молодым энтузиазмом исполнил порученное ему дело и, волнуясь, отправился в ЦИК к Ахунбабаеву. За подписью.
Юлдаш-ака внимательно прочитал статью (а была она написана к какому-то юбилею), сделал два-три незначительных замечания – по сути, поставил свою подпись и поблагодарил молодого журналиста.
Статья вышла. А вскоре Волков прямо с гонорарной ведомостью снова отправился по проторенной дороге к всеузбекскому старосте. Юлдаш Ахунбабаев, несколько удивившись, – то ли самому визиту, то ли выписанным на его имя деньгам, как-то нерешительно расписался в ведомости, однако брать гонорар наотрез отказался.
– Сынок, – сказал Ахунбабаев, – возьми деньги себе. Ты работал, ты и бери. За свой труд, за талант. Наоборот, я тебе ещё должен.
Волков, краснея, пробовал что-то возразить, но старания его оказались тщетными.
Юлдаш-ака откровенно добавил к уже сказанному:
– Я человек неграмотный, русского языка хорошо не знаю. Я не мог так хорошо написать статью. Что обо мне подумают люди, земляки, если я за чужой труд буду брать деньги!..
Так и пришлось Волкову вернуться в редакцию с подписью в ведомости и с деньгами…
Юлдаш Ахунбабаев принадлежал к первому призыву тех большевиков, в которых с рождения жили обострённое чувство справедливости, большая человеческая искренность и любовь к людям труда. К тем, кто работал с кетменём на хлопковом поле, стоял возле станка или корпел над чистым листом бумаги. И тут мне невольно приходят на память воспоминания, наспех сварганенные Брежневым, Горбачёвым, Ельциным и иже с ними. Наверное, подписи этих государственных деятелей в ведомостях тоже сохранились, пылятся где-нибудь в бухгалтерских архивах. Вот только никто и никогда не узнает, кто этим горе-«несторам» помогал стряпать мемуары. То есть знают, просто их имена находятся в тени. Ибо нынешним подельщикам сознаться в содеянном будет неимоверно стыдно… А скорее – наоборот. Получили же  когда-то младореформаторы Гайдар, Чубайс за свои даже ненаписанные труды огромные гонорары и – как с гуся вода…

НА ТЕСНОЙ УЛОЧКЕ

Об этой истории мне когда-то поведал Юсуф Шамансур – да будет вечной его тень в благословенных садах Аллаха.
Время было послевоенное, трудное, голодное. Юсуф жил в старинном узбекском квартале – на Хастымоме.
Здесь издревле селились мастеровые – чеканщики, гончары, золотошвеи… Люди относительно обеспеченные, но и не равнодушные к чужой нужде.
Сюда-то и проторили дорожку нищие – дервиши, каляндары. В ветхих рубищах, с айвовыми посохами – на случай, если сорвутся злые хозяйские псы. С полыми тыквянками на поясе для мелочи и с перемётными сумами – латаными-перелатанными.
Вообще нищие на Востоке в большинстве своём – не от нужды. Это кастовая принадлежность. Небольшие племена – бухарские, самаркандские, кокандские. Ремесло их передавалось из поколения в поколение.
Они недолюбливали друг друга, и при случайных встречах выказывали явное презрение. Иногда эта неприязнь вырастала до потасовок.
Так вот, в переулок, где жил Юсуф Шамансур, зачастили двое молодых нищих. По уговору или по чистой случайности они приходили в разное время. Один – утром, другой – к обеду, раз в месяц.
Но так случилось, что однажды молодые нищие встретились вместе – нос к носу.
Мальчишка Юсуф как раз оказался рядом, играл в лянгу.
Он видел, какими ненавистными взглядами нищие ошпарили друг друга, и при  этом не преминули каждый другому ядовито бросить по ошмётке плевка вслед.
Это место стало будто проклятым, ибо отныне Юсуф, проходя переулком, всякий раз ощущал на коже неприятный озноб.
С тех пор минули десятилетия. Юсуф вырос. Стал известным писателем, учёным. Объездил многие страны Ближнего Востока, Сирию и Дамаск, повидал Египет, Иерусалим.
Но отпуск Шамансур всегда проводил в родительском доме. Как-то утром, выходя на базар за лепёшками, Юсуф увидел двух старых нищих. Облик их показался ему до боли знакомым: и походка, и широкие скулы. Вот разве на лицах появились частые розги морщин, да сквозь немытые патлы пробивалась соль седины. И Шамансур в этих старцах узнал тех двоих молодых непримиримых нищих.
Вот они поравнялись… Вот сейчас обрушат друг на друга ушаты ругани. Но что такое? Они остановились. Свободную правую руку прижимают к сердцу. Улыбаются редкими зубами, побитыми временем. Кланяются. Тепло приветствуют друг друга. И – мирно расходятся в разные стороны.
Тяжёлая жизнь и старость примирили их.
Юсуф облегчённо вздохнул.
И древняя улочка, щедро залитая знойным солнцем, не оставила на сей раз о себе никакой горечи. И не чувствовалось, как в детстве, озноба. Всё стёрло время.

ЧУДЕСА НА КНИЖНОЙ ПОЛКЕ

Истинные книголюбы раз в году, а то и чаще, производят на книжных полках ревизию, делают «прополку». Одни издания переставляют куда-нибудь подальше, другие, чтобы перечитать заново, выносят на видное место. Третьи, уже за ненадобностью, дарят знакомым…
Вот и я, проделав очередную такую работу, вдруг увидел, что у меня в руках остались два потрёпанных томика. И куда их «пристроить» неизвестно. А ведь это сборники стихов двух дорогих моему сердцу хороших поэтов. Авторы их давно уже ушли из жизни, но я с ними когда-то ох как дружил. Поэтому их стихи всегда ставил рядом. Хотя и знал, что они люто ненавидят друг друга. Много раз пытался я помирить коллег по перу, но все мои усилия были тщетными.
Вот и сейчас, когда я попытался поставить рядом две потрёпанных книжечки, они будто противились… Втискивал и так, и сяк, нет, не хотели находиться рядом книги-антогонисты! Даже после смерти их создателей. Прямо мистика, да и только.
Так и пришлось книжки двух закадычных врагов развести по разным углам.

ОДИН ИЗ ТЫСЯЧИ СПОСОБОВ

Сейчас выходит масса книг про то, как стать миллионером. В них даются тысячи самых разных советов и рекомендаций. Интересно, что пишут их, в основном, наёмные перья, согласные на любой, самый мизерный гонорар. (Кстати, «частник» никогда не заплатит вам достойно).
Так и хочется спросить подобных «знатоков»: «Если вам  известен секрет, как заработать миллион, зачем мучиться над белым листом бумаги, тратить напрасно своё и чужое время, дурачить наивных сограждан, бесконечно обманываемых толстосумами?»
А впрочем, об этом лучше сказано в байке: нищий обращается  к респектабельному прохожему:
– Подайте, сколько можете, автору книги «Тысяча способов разбогатеть»!
– Вы автор этой книги? – удивляется прохожий. – Что же вы побираетесь?
– А это как раз и есть один из тысячи способов…

ШЕРЛОК ХОЛМС НА ПЕРРОНЕ

Скамейка. Платформа. Жду электричку. Рядом со мной сидит пожилой мужчина, в бейсболке и в белом джинсовом костюме. В руке банка с джин-тоником. Внимательно наблюдает за проходящими людьми. Вот мимо нас профланировал тучный лысеющий гражданин. Через его плечо перекинут ремень старенького, но из хорошей кожи, портфеля.
Мужчина с джин-тоником поворачивается ко мне и говорит:
– Знаете, а я могу определить по походке человека. Кем он работал или работает.
– Как?
– Жизнь научила…
– И можете сказать, кем работает этот гражданин с портфелем?
– Судя по прямой спине и размеренной походке, он большой начальник. Даже смею предположить где…
– Где?
– В институте США и Канады.
– Это где директором Арбатов?
– Да. Был.
– Ну, вы прямо Шерлок Холмс! Почему же тогда начальник и без машины? Может, его уволили?
– Почему уволили? Скорее, отодвинули…
Я ещё хотел поговорить с таинственным незнакомцем, но тут подошла электричка. Я попрощался, а мужчина остался на скамейке. Краем глаза я увидел, как он провожает меня внимательным взглядом.
… Интересно, а догадался ли вокзальный Шерлок Холмс, что я совсем недавно работал главным редактором узбекского журнала на русском языке «Звезда Востока»?

ГЕНИИ

Я знал десятки, сотни поэтов. Дружил со многими лично. И каждый считал себя гением. Сплошные гении! Зато других эти же поэты считали бездарями. Вот и найди тут золотую серединку: кто есть кто? Впрочем, об этом прекрасно написал ещё Дмитрий Кедрин: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга…» Но это вовсе не значит, что, куда ни плюнь, – настоящий поэт.