Цвета - живопись в прозе

ЦВЕТА
(живопись в прозе)

СИНЕЕ

Парит легкой и вместе с тем глубокой,  прозрачной и заключающей в себе целый мир. Радость вознесения сменяется затем легкой грустью, некоторая меланхоличность  едва  проступающих контуров белого,  незначительное движение,  покачивание. Пронзительно как начало. Можно не закрывать глаза и летать безотчетным умилением.
Вдохновленное золотистым светом плавное сентиментальное  звучание строит из  ничего  лестницу оттенков,  обозначая смысл  естественной картины. Мгновение распустило  крылья,  вписываясь  в  ноту.  Творение только началось. Восприятие каплей падает вверх и растекается по иллюзорной поверхности.  Растворяет и растворяется.  Каждый кончик потоков оттенков щекочет зрение.  Они ничьи и в то же время только твои. Можно чувствовать их сильнее, чем собственное тело.
Всплеск наивной радости, кувыркания в оттенках, потом все спокойно. Мелодия находит себя. Первоначальный смысл заменен ощущением. Раскачивается медленно,  ритмично определенно, но не подчеркивая. Перебирая клавиши оттенков,  ощущение определяет путь, у которого было призрачное начало и не будет конца.
Вверх и вниз.  Волны веселятся белой пеной. Оттенки играют рябью, мерцанием. Мелодия распадается на две - одну из колокольных перезвонов и другую из плавных стройных накатов прибоя.  Глубже,  за рябью,  цвет углубляется, насыщается  массой  прохлады  и вековечного мудрого могущества. Здесь все как будто застыло.  Движение есть,  но очень медленное, человеческий  век по сравнению с ним - один взмах крыльев той самой птицы.
Задумчивость в полусне подводных течений. Перебирая четки потоков мысли, прохладное  прикосновение  дрожащей  окружающей  расплывающейся ткани одевает  спокойную  усталость.  Ощущение порождает смысл,  смысл растворяет стремления. Медитация окружающего на дне.
С вездесущими кончиками света, пробирающимися на дно, падают первые ноты новой темы. Сначала тихо, едва заметно, затем уже явно, потом настойчиво. Они стремятся поднять вверх, к поверхности, к зыбкой пелене, разделяющей миры одного цвета.  Но эта тема не нова - это все, что было до этого, все вместе в одном переплетающемся звуке.  Бесконечное пространство загибается по мнимым  краям,  превращаясь  в  бесконечный шар. Все смешивается,  но каждая песчинка,  каждая капля,  каждая нота остается самой собой.  Струны полос воздушных оттенков издают глубокие и меланхоличные  звуки,  им  вторит перезвон падающих капель,  духовые инструменты набегающих волн. Скрипично-виолончельный ветер обволакивает рисунок и завершает его. Волны и воздушные потоки, рябь оттенков на воде и разливы оттенков неба - все сливается в одну симфонию, симфонию умиления и печали, взлета ввысь и падения на самую глубину цвета.

БЕЛОЕ

Пришпорив ветры  с северо-востока,  размахивая огромным знаменем, сотканным из маленьких колючих кусочков льда, она несется к нам, прекрасная и холодная,  одетая в неприступную строгость, не зная преград и подчиняя себе все на своем пути.  Она покрывает землю  своей  властью, чтобы на  долгие  месяцы  заставить всех внимать ее извечным урокам из гулких завываний и беспорядочного танца холодного пуха, невольно любуясь ее правильными и законченными формами на обледеневших стеклах.
Чистый лист - до и после всего, что было, есть и будет. Девственность в спектре. Тишина - самое первое музыкальное произведение, и самое последнее. Небо стирается с холста - остается потолок.
Лязг хирургических  инструментов - боли не будет.  Светильники на стенах в длинном корридоре уверенно едут за окном  сознания.  Одно  из колес тележки едва заметно отстукивает четверти в тактах светильников. На заднем плане растет  гул  напряжения,  питаемый  неопределенностью. Перелистываются повороты.  Тема все та же.  Вступает яркий свет в кубе кульминационной сцены. Укол. Все гаснет.
Все прошло.  Остались опять только тишина,  потолок и чистый лист стен и постельного белья. Сцена очищена для нового действа.
Снег уже  успокоился,  утвердившись  на поверхности окончательно. Она позволила Солнцу сегодня.  Россыпь света раскаляет снег и на  него невозможно смотреть. Она подчеркивает этим нашу ничтожность перед ней, и свое великолепие перед нами. Она приходит и уходит, ее нет, но она вечна. И она знает это. Знает, что всегда будет возвращаться.
Мир вмещается в зрачок.  В белке - то, что за пределами мира. Видимо то,  что было до начала и будет после конца.  То, что посередине, повторяется бесконечное число раз, как смыкание-размыкание век.
Чистые кружевные манжеты и воротник.  Он восходит на эшафот. Зрители уже заняли свои места в зале,  а актеры - на сцене. Действие первое. Ему зачитывают приговор.  Аплодисменты. Действие второе. Он говорит свое последнюю речь или ничего не говорит.  Еще больше аплодисментов. Действие третье. Нож ужасной машины падает лишая девственной чистоты кружева на шее.  Овации. Занавес. Тело накрывают чистой простыней и уносят со сцены. Все повторилось.
Опять чистая простыня. Ее еще не видно, потому что ничего не видно. Темно. Щелчок - прямоугольник яркого света на поверхности. Все готово к новому сотворению мира. Еще щелчок - люди и предметы, несуществующие на  самом деле,  начинают жить какой-то своей,  одним только им понятной жизнью - и все это - в прямоугольной рамке этого участка света, зависшего  посреди  бесконечной вселенной.  Опять щелчок - прямоугольник снова апокалиптически чист.  Щелчок - снова остается одна чистая простыня.  Ее  уже не видно,  потому что ничего не видно.  А может быть ничего и нет?
Все же,  чистый  лист  есть всегда,  пока есть кому его замарать, совратить, лишить девственности,  оплодотворить.  Что-то рождается,  а потом снова остается только этот чистый лист.
А она все упивается сама собой.  И  мы  все-таки  находим  в  ней что-то радостно-удалое.  А  она улыбается своей холодной надменностью, играя верноподданническими чувствами.  Но мы-то знаем, что без нас она тоже бессмысленна и не нужна. Смерти нет, если нет жизни.

КРАСНОЕ

На чистом листе разворачивается новая жизнь.  Краски вспыхивают и гаснут, оттенки сменяют друг друга. А иногда происходит надлом, взрыв, революция. Пожар.
Кровь кричит на белом.  Кровь на листе бумаги, кровь на простыне, кровь на снегу. Сильная рука сжимает гранат, и он взрывается. Гранатовый сок на перекошенных лицах, пыльных мундирах, белых бинтах. Эпическое полотно длиной в тысячи лет или тысячи метров кинопленки.  Невидимый композитор пишет музыку войны и невидимый дирижер верховодит  раскатами взрывов  и  свистом пуль,  предсмертными криками.  "Свобода или смерть!"
Все тихо.  Но вот земля сотрясается адскими родами, открывая свое лоно - гигантский  кратер.  Кларнеты, тромбоны, фаготы, флейты, гобои, тубы выдыхают смерч.  Гигантский сноп звука. Перепонки лопаются дробью под аккомпанемент бьющегося стекла.  Лава растекается свежими  ранами. Она заполняет собой вакуум повседневности. Перехлест эмоций обрушивает пороги чувствительности. Пламя открыло свою пасть - бездну - и глотает смешные постройки и поделки обывательской уверенности.
Патриархальные белые дворцы охватывает пламя знамен.  Закат предчувствует новую кровь,  а ночь уже пьет ее, захлебываясь теплой, сладкой и густой жидкостью. Добрые старые вещи продаются за несуществующий товар - призрак нового.  Это лишь не требующее доказательств и не подлежащее сомнению оправдание массового греха.  На его жертвенный алтарь ложится мораль и традиция. Толпа ревет: "Доло-о-ой!!!".
Страсть пьет  из  того же источника,  разбрасывая лепестки роз по поверхности теплой,  сладкой и густой реки. Струны зажигают звуки, образующие мелодию негасимого огня. Бык опускает голову и несется на тореадора. Его плащ напоминает нам о скором финале.  Его  привкус  потом примешивается к  слиянию губ.  Он пронзает ее,  как будто хочет убить, она поглощает его,  как будто хочет высосать его кровь, и оба они проходят через малую смерть.
Глобальность пугает, но это закономерно. Любое творение компенсируется разрушением.  Нельзя  отменить одну из двух Первоначальных Сил. Огненный цветок,  возросший на материнской почве, способен поглотить и основу собственного  существования.  Свойство  людей - вечно голодных. Греются, а потом - сплошные ожоги.
Теплая сладкая и густая река разливается по бокалам, знаменуя начало нового предприятия - последней стадии цвета.  Стадии, когда к безудержному хаотическому  варварству на палитре примешиваются математически просчитанные и тщательно отмеренные дозы черного и белого, организации и  идеи,  дисциплины и мистики. Реку прикручивают к конвейеру, закатывающему ее в банки,  теперь это продукт для массового воспитания в духе массового психоза.  Варварство стянуто черными кожаными ремнями и облечено в очень эротичную черную униформу.  Духовые оркестры играют марши под чеканный шаг рядовых адептов хаоса. Мелодия неприкрытого садизма создает у организованных масс  возбуждение  и  огромное  желание надругаться над  чужими.  Масса уже заряжена,  она помнит как ее лидер совокуплялся с нею при помощи системы символов. Кажется, что это будет последняя битва - но это мнимое ощущение.  Разрушение,  обоснованное и подкрепленное научно, гораздо страшнее, чем просто случайный взрыв, но все же это не последняя битва.  Все это продолжается с самого начала и будет продолжаться до самого конца.

ЖЕЛТОЕ

Не хочется вспоминать о помпезности.  Приятнее представить  себе, как мимо проносятся шипящие и свистящие бесконечные звуки - незамысловатая на первый взгляд музыка этих самых древних мест.  Здесь, возможно, хранится все,  что было создано человеческим сознанием,  эмоциями, ощущениями, восприятием.  Каждая песчинка видела тысячи лет,  вбирая в себя их запахи, звуки и цвета, а теперь все это лежит спокойным песочным морем.
Она может быть беспощадной к чужим, и отдавать все тем, кто чувствует ее.  Ее внешне простая мелодия для одних означает смерть в иссушенных останках панцирных,  другим же эта мелодия дает шанс  забыть  о всех посторонних  звуках  и погрузиться в море образов всей вселенной. За ней,  за этой простой темой свистящего и  шипящего  ветра  начинает проступать ритм, совпадающий с ударами сердца, звуки струн и колокольчиков. Ткань видимого пространства колеблется,  дрожит,  но это только начало таинства.  Мир постепенно расщепляется на все свои пути-возможности. Какая-то его часть начинает вертеться вокруг в шаманском танце. Ветер стучит в бубны - все вдруг словно вскрикивает и ткань рвется, ее обрывки растворяются во внезапном откровении.  То,  что невозможно видеть или  чувствовать,  то  что далеко за дверями - отменяет привычный пейзаж.
Пространство загибается, превращаясь в бесконечные песочные часы, в середине  которых сконцентрировано восприятие.  Спицы путей пронзают его и раскладывают на вероятности,  грани которых пересекаются по бесконечным струящимся,  журчащим  потокам звуков,  образующих все вместе эту чудесную и обреченную музыку. Смертоносное прикосновение всеобщего смысла очень близко. А рядом - они, несуществующие в нашей реальности, те, кому было позволено поделить его с жизнью.  Первые среди Свободных на песчаной арене,  окруженной вставшими на дыбы Великими,  Теми-Которые-Были-Всегда, выдыхающими запах Живой  Воды,  через  которую  никто из простых смертных не может пройти.
По мере проникновения в другие слои,  реальность  становится  все дальше. Глубина  заманивает  точку концентрированного сознания в себя, скрывая выход. Можно путешествовать по множественным мирам собственного подсознания,  на  котором восприятие оставляло свои нестираемые оттиски. Глаза где-то очень далеко следят за руками,  просеивающими  песок.
Отряды Свободных несет огненная буря Джихада.  Сильные сотрясения ломают сложные конструкции сопредельных развитий. Все осыпается - сознание откатывается к стенам своей крепости. Ткань реальности всплывает на поверхность  песочного моря.  Солнце отдает ему свой цвет под тихий свист ветра,  и  тускнеет  от  этого,  а затем и вовсе закатывается за грань в бесконечно удаленной точке.

ЧЕРНОЕ

Солнце закатилось, невероятно яркие звезды собирают в себя песчаные истории и отправляют их обратно свои светом в  мягких  серебристых формах, и луна томным спокойствием гладит дюны. Только не спать! Спать в такой момент - преступление, спать - значит продолжать в играх своего подсознания безумие дня, не ощутив настоящего успокоения и охлаждения, расстилающегося вокруг.  Лучше как  следует  прислушаться,  чтобы уловить топот, храп и ржание крылатых коней, которых нельзя увидеть на фоне звездного неба. Теперь надо забыть о привычных очертаниях дневных ограничений и, закутавшись в лунный свет, оседлать крылатое демоническое существо и отправляться в дорогу.
Ужасный, выдыхающий  клубы багрового пламени и не знающий преград зверь летит сквозь отражения ночи.  Шурша сотней лепестков мрака,  его сопровождает рой нетопырей с горящими глазами. Власть из тени, без излишней помпезности, одетая в спокойное ощущение своей силы.
Взмах крыльев - и вот уже внизу совсем другой вид. Серо-серебристые поля и луга,  леса и реки. За крепостной стеной - сад из деревьев, корни которых  высасывают  из кладбищенской почвы темную,  испорченную кровь. Неживые листья питаются этой жидкостью.  Рядом  по  поверхности чернильного озера плавают плотоядные лебеди. Надо всем возвышается огромный строгий замок из агата.
Страх не  существует  без неопределенности.  Только тогда,  когда теневая завеса закрывает следующий миг,  можно бояться.  Любой страх - ужас перед непроницаемой для сознания темнотой, из которой подсознание выдергивает причудливые и леденящие душу картинки от Босха.
Взмах крыльев.  Судно, затерявшееся где-то вдали от обозначенного на карте пути,  захваченное кромешным адом моря и неба, перепутавшихся между собой. Последние отчаянные попытки спастись смываются валом бурлящей воды. И вдруг крики ужаса перед надвигающейся катастрофой застывают в глотках:  из месива волн и ветра  восстает  гигантский  призрак Ковчега Утопленников.  Он пришел,  чтобы забрать их всех. И теперь все понимают, что сопротивление бесполезно.
Обреченность неумолимо отсчитывает  мгновения.  Наступает  момент смирения, когда страх пропадает. Усталость лишает обреченность смысла. Спокойствие вековечного  холода  привлекает  издерганное  одиночество. Здесь проступает соблазн принять другую сторону.  Хаос показывает себя с привлекательной стороны.
Нетопыри разносят  ночные кошмары в своих перепончатых крыльях.  В лесах воют сказочные волки,  их шкура тоже соткана тенью.  На крылатых демонах летят  вольные  и  невольные слуги мрака.  Анубис восседает на своем троне и оглядывает звериными глазами свои бесконечные  владения. Его волчьи  клыки сомкнуты в вечном спокойствии.  Он готов принять под свою руку еще один мир.

ОРАНЖЕВОЕ

Консерватизм в  самом сердце радикального взрыва.  Воздух галереи пропитан запахом копившегося времени. Картины излучают старый цвет. Их уже нет,  но их прекрасные произведения - с нами. Каждый считает своим долгом что-то оставить.  Кто-то - Джоконду,  а кто-то - бутылку из-под пива.
Еще вчера двуногие ютились в пещерах, прикрываясь шкурами, умирая от холода, а сегодня они уже построили новый самодельный мир из бетона и пластмассы,  телевидения и глобальных сетей, кока-колы и жвачки. Тотальные нагромождения городов заставляют забыть о тех муравьях,  которые кропотливо возводили их.  Они производят впечатление самостоятельных существ, пожирающих живое и выделяющих мертвое.
Ковбой Марльборо,  пришпорив пачку стиморола,  несется к  нам  из волшебного дурманящего цветного прямоугольного мира.  Он улыбается широкой искренней улыбкой,  а вместо зрачков у него - золотые кружочки с выдавленными буквами P и G - Procter&Gamble.
Реклама - искусство XX века. Скоро других и не останется. Да и не нужны они. Зачем, когда в рекламе есть и живопись, и литература, и театр, и кино,  и музыка,  и даже скульптура.  Вот где настоящее зеркало массовой души.  Она  ведь  такая чуткая к нам,  ловит наше каждое даже подсознательное движение.  Она подчиняется нам,  стелется перед  нами, чтобы, ухватившись за удавку тщеславия,  поработить нас.  Мы с ней теперь одно.
Режиссеры всеобщего  ширпотреба  с улыбкой помахивают нам ручкой, солдаты пера и камеры доносят до нас эти проявления радости  творения, а мы умиляемся,  глядя на их одухотворенные лица.  Самое смешное,  что они проводят четкую черту между собой и отцами ковбоя  Марльборо.  Они раздают друг  другу  золотых меченосцев и платиновые диски и убеждены, что они - где-то на вершине Джомолунгмы,  а чтобы подчеркнуть свое недосягаемое величие,  они одеваются как персонажи Льюиса Кэролла. Среди профессиональных идеологов пластмассового рая есть, конечно, те, которые очень неуютно чувствовали бы себя в подобной роли, но они, пожалуй, не среди них.  Это те, имена которых действительно останутся в истории этой странной штуки - искусства.  Но их - явное меньшинство. Большинство же создает прототипы и идеалы - то есть то,  что нужно  обывательской массе.
Но наибольшее восхищение безусловно вызывают гораздо  более яркие и выпячивающиеся представители отечественной культурной элиты.  Эти даже не получают всемирно известных статуэток и сверкающих кругляшков с дыркой посередине,  но тем и замечательнее их пафос. Те-то, хоть - профессионалы в деле массовой лоботомии, а наши местные  производят  впечатление жалких знахарей. Хотя на этой-то деревне, они, конечно, самые крутые парни.
Огненный напор  крутит  двигатель  прогресса и наш паровоз вперед летит. Дальше, шире, больше ! Кто-то ждет конца света, а кто-то коммунизма, а  еще кто-то когда выдумают безвредный наркотик,  хотя по сути все это - одно и то же.  А еще все хотят чуда.  Так вот же оно,  перед вами - симпатичная девушка на экране держит зеленый пакетик с душистыми химикатами, который превращается в настоящий апельсин.

ЗЕЛЕНОЕ

Потоки информации, пластмассы и стекла, человеческих усилий заковывают почву в асфальт,  но все же через эту броню прорывается тщедушная и беззащитная травка. Это - взмах кисти, несущей контрастную краску на  технологичный пейзаж.  И в то же время,  это - вполне обыденное явление. И в то же время,  это - странно.  Как так получилось ? Откуда берется эта великая сила,  которая толкает вверх совершенно неадекватные ей создания ? Она наполняет, пронизывает и окутывает Землю, и каждое существо, и нас. Мы чувствуем ее, когда оказываемся в естественной среде,  без всех этих наших штучек и уловок.  Тогда мы смотрим  вокруг, как зачарованные и чувствуем себя детьми.
Переливается и рябит, шуршит и чирикает сонливая завеса над головой. Лес прячет прохладную истому от жаркой полуденной деловитости.  И тут, в полудреме, нам открывается вся эта мягкая, свежая, иногда прохладная, иногда теплая бесконечная...  Не знаю,  что именно, придумайте сами. Существительные - это,  в сущности, сплошной обман. Символы, пытающиеся вместить  в  себя столько,  что не выдерживают этой тяжести и тонут где-то в глубинах подсознания.  Лучше говорить  одними  прилагательными и наречиями,  их можно смешивать,  накладывать друг на друга, получать множество оттенков: мягкая, спокойная, прохладная, томная она вокруг.
Все это - живое,  причем целиком,  без мертвых  деталей,  которые свойственны нам,  например.  Под  каждым деревом и вокруг него - целый мир со множеством форм и проявлений.  Все копошится и растет, рождается, чтобы  умереть и умирает,  чтобы родиться заново.  Ствол стремится вверх, пронзает мерцающую завесу, и птица, сидящая на его верхушке собирает взглядом просторы в одно ощущение эйфории, безотчетной радости; в одну бодрую и веселую музыку, наполненную колокольными перезвонами и взлетами рожков.

1995-1996


ЦВЕТ УТРЕННИХ СУМЕРЕК

Шорох листвы вибрирует в унисон с дрожью тела, наступая отдельными накатами, и слезы прячутся обратно, возвращаясь в мир по другую сторону глаз. Перспектива улицы из точки старого поросшего дикими цветами и травой фонтана разворачивается на полмира за спиной человека в плаще, который идет не медленно и не быстро, засунув руки в карманы. Он идет по улице своих воспоминаний.
Это время ни дня, ни ночи. Оно - безвоздушный переход от грусти к радости или, наоборот, от радости к грусти. Облокотившись на влажные перила террасы при входе в заброшенный дом, женщина моего отчаяния смотрит на дверь лавки, закрытой вчера вечером, ровно за сто лет до ее смерти.
Фонтан умер, а человек еще нет. Человек еще только идет к своей смерти. Она обнимет его, приласкает, накроет дикими цветами и травой, замирая от ощущения его блаженства погружения в бесконечность, недоступную миру его памяти.
Это время смены декораций. Все спят и не видят, как под руководством режиссера на сцене меняются фасады зданий, на место полотна с луной и звездами вешают золотистый рассвет.
Это время антракта. Зрители спят, а по сцене иногда пролетают персонажи уже сыгранных действий порядком затянувшейся пьесы, уставшие и радующиеся возможности отдохнуть вне времени и пространства в ожидании финального акта, когда все они соберутся, чтобы исполнить свои последние роли.
Это время беззвучия. Мир звуков стал миром красок, и каждая нота, каждое слово, каждый вздох и стук - все стало точками, линиями и всеми возможными зримыми формами. Мелодия и шепот заставляют идти человека дальше.
Каждый шаг дается ему все тяжелее, словно любовь давит ему на плечи. Это время, когда любви уже нет, но нет еще отсутствия любви. Наступает день, в котором не будет ни его любви, ни его самого. Он делает последний шаг и падает в дикие цветы и траву. Его голова отдыхает на прохладном бортике фонтана, по которому тонкая красная змейка ищет свой путь среди выступов на неровной поверхности истрепавшегося за многие столетия камня. Теперь ему легко.
Это время подходит к концу. Фонтан тает, тают дикие цветы и трава, тает камень со следом красной змейки, тают заброшенный дом и женщина моего отчаяния - ее взгляд обрывается, едва не достигнув двери лавки, закрытой вчера вечером. Перспектива улицы распрямляется в параллельные линии очередной реальности.
Какая погода будет сегодня?

2001