Поселье

ПОСЕЛЬЕ

Тимофей, окрылённый удачно разрешившимся сватовством, услав своего напарника заниматься лесом для строительства, уже четвёртый день колесил по окрестностям в поисках места для поселья. Сначала он проехал вверх по течению рубежной реки, приметил два подходящих места и решил, что они не подходят для первого поселья. Он оставил их в памяти на будущее, заскочив на полдня на перевоз, повидался с Василисой и, прихватив провизию, отправился вниз по течению. Там он тоже сыскал  два места и они не совсем ему понравились, хотя для последующих поселений годились вполне потому, что как и первые находились в верстах десяти друг от друга, располагались около возвышенностей пригодных для дозора и сигнальных костров и рядом текли речки, впадающие в рубежную реку.
Четыре ночи он ночевал под открытым небом, подстелив войлочную бурку и укрывшись ею же. Его осенила мысль, что нужно первое поселье ставить недалеко от перевоза. Мысль эта и раньше крутилась у него в голове и место он хорошее приметил: и с горкой, и с речкой, но он сначала стеснялся этой мысли, упрекая себя в жениховом своём желании, быть поближе к невесте. Но отыскав четыре подходящих места, по разные стороны от этого, со спокойной совестью решил ставить первое поселье между ними.
Возвращаясь, он приметил в том месте табун лошадей, разбредшихся около речки. Он ещё раз, выехав на взгорок, осмотрелся и утвердился в своём выборе. Решив проехать выше по берегу речушки, он услышал лай собачонки. Она только раз тявкнула. Не рассчитывая встретить здесь собаку, он решил, что это была лиса или ему показалось. Свернув за поворот реки, он увидел за прибрежными кустами стоящего под седлом коня и человека сидящего на камне около креста, а маленькая собачка, совсем не больше рукавицы сидела у его ног и строго смотрела на подъезжающего Тимофея.
Человек уже должен был слышать топот лошадиных копыт, но он не поворачивался в сторону Тима и его это удивляло. Он подъехал и, молча спешившись, перекрестился на крест  со славами «Упокой его душу с миром», сказанными негромко и, постояв мало, приветствовал сидящего погромче «Здрав будь, добрый человек». По обличью и табуну он догадался, что перед ним цыган, которого поминал его будущий тесть. Цыган ответил «И ты здравствуй» и посмотрел Тиму в глаза. Тимофей, прочитав надпись на кресте, спросил, «Ты, стало быть, Тагар?» и когда цыган молча кивнул в ответ, сказал «Ну а меня Тимофеем кличут», тот снова кивнул. Тимофею стало неловко от неразговорчивости табунщика, он подумал, что тому его присутствие не по нраву и решил удалиться и, чтобы как-то обозначить это, сказал.
– Ладно, познакомились. Прости, что не во время. Поеду я, –  стал поворачиваться к своему коню и, услышав голос цыгана,  снова повернулся к нему.
– Куда ж на ночь глядя, всё равно в поле ночевать будешь, оставайся у меня, если хочешь,  –  и табунщик приподнялся, направился к своему коню, продолжив на ходу, – У меня тут в балочке лачуга стоит, там и переночуем, если не брезгуешь.
– Спасибо за приют, лучше под крышей, чем крышей небо, – поблагодарил Тимофей
Они пошли рядом, ведя в поводу коней.
– Не тяжело одному управляться с табуном? – спросил он цыгана.
– У меня вон помощница, пятерых заменит? – ответил тот и, весело улыбаясь, кивнул на собачонку, семенящую около его ног.
Тимофея очень удивил переход в настроении нового знакомца: от смурного и даже неприветливого к весёлому и он, подумав, понял, что причиной тому являлись его думы возле могилы, – Видно не отпускает человека эта потеря.
– Да какой прок от такого волкодава? –  тоже весело усомнился он.
– Не скажи. Ты не смотри, что она маленькая, у неё ум за то большой. Она тебя причуяла, когда я тебя ещё не видел, а потом ты на взгорке стоял и коня поворачивал во все стороны, посматривал и когда ко мне подъезжал, предупредила.  Волки подходят и когда табун тронется, обо всём она оповестит и с ней спокойно можно делом заняться и спать. Всё она чует и видит, обозначит и человека и зверя. Не будь её, конечно одному не справиться, – он, поблёскивая зубами в улыбке и протянув  руку к собаке, помахав ею, сказал, – Тебя нахваливаю, Таша.
И собачонка, взглянув своими строгими глазами пуговками на хозяина, довольно уркнула и не залебезила перед ним от радости, возможно потому, что старалась не отстать и только чуть дёрнула загнутым в колечко хвостиком.
Тимофей догадался, почему Тагар сидел так спокойно, когда он подъезжал к нему возле могилы, – Оно ведь и правда, если человек стоял спокойно на взгорке, не таясь и рассматривал округу при виде табуна – то и значит что, у него нет злого умысла. Ай да цыган.
Они подошли полем к излучине реки, к которой спускался пологий лог и там стояла кибитка, чуть подальше от лачуги. Лачуга, с поросшей травой крышей, из которой торчала труба, сплетена была из ивняка и обмазана глиной с конским навозом. Кибитка оказалась походной кузней, он видел такие раньше, в встречаемых им таборах. Привязав коней, они зашли в лачугу. Внутри было побелено и довольно пристойно для такого жилья, справа от двери стояла железная из кованых листов на клёпе печка, обложенная частью булыжниками на глине. Тимофей отметил про себя с удивлением мудрое устройство жилья, благодаря такой печке и понял, что в лачуге можно и зиму зимовать.
Тагар стал готовиться к ужину, Тимофей сходил к коню, принёс перемётную суму и тоже стал доставать снедь. Быстро, как два походных человека, они уселись к уже готовому столу. Оба перекрестились и после того, как начали есть, Тагар, удивлённо качнув головой, сказал, – Чудно, на крест по старому крестился, а хлебу по новому?
 – Отец с матерью по-разному крестились и в мире жили, я вот и привык с детства и даже не замечаю, как у меня получается, а поминаю их каждый раз, как у меня вышло по отцовски или как у матери бывало. Царствие им небесное, – Тимофей снова перекрестился дважды и по-разному, отметив про себя наблюдательность нового знакомца, – И ведь не смотрит вроде, а видит. Ай да цыган!  Мудрёный.
– Прямо как у цыган, мы тоже по-разному крест кладём, но мы из-за хитрости, чтобы вашим угодить и вроде Бог прощает.
Тимофей, чтобы сменить разговор спросил, – Зимой то тут остаёшься?
– Тут. Табун угоняю к хозяину.
– Не скучаешь?
– Некогда скучать. Заказы на зиму беру, кую кому что надо и так про запас чего. Зимой хорошо не жарко, только железо стынет быстро, от ветра городиться приходится.
Тимофей хотел спросить: почему тот один живёт, но его что-то остановило. Возникла заминка в разговоре и Тагар, догадавшись о не высказанном вопросе гостя и оценив это, спросил, – А тебя какое дело по степи кружит?
– Место выбираю, для поселья, рубежную стражу по реке ставить будем, что бы людишки из-за реки не баловали  на нашем пределе. Вот место приглянулось это, теперь помешаем тебе с табуном.
– Мне какая помеха? Земля ничья – царская, места всем хватит. Выше по речке перееду. У меня лачуга сделана так, её вчетвером можно на телегу поставить, только обмазку отколотить малость. А место я тебе завтра покажу хорошее, там речку удобно перекрыть запрудой и до взгорка не далеко, он тебе для дозора приглянулся и для дымов сигнальных, думаю, –  ответил Тагар и опять удивил Тимофея и он спросил.
– Самого-то не обижают из-за реки люди?
– Пытались раз, да ещё раз с другой стороны – ногайцы, похоже, наведывались, да я им заказал сюда дорогу.
Тимофей опять удивился: и уверенности, и спокойствию цыгана и ещё больше ему стало интересно, каким образом он это сделал, о чём и спросил.
Тагар посмотрел на него с задумчивым сомнением и потом ответил, как будто решившись, с весёлым блеском в глазах.
– Пищаль я себе сковал, отец зелье пороховое в своё время научил делать. Таша мне оба раза их рано обозначила, я и пальнул с пригорка над ними каменным ядром, а к нему пара бубенчиков привязаны были. Ядро, когда летит, свист идёт через дырки в бубенчиках и звон тоже.  Они от грома, свиста и звона такого, как черти ускакали. Я ещё раз по семь кнутом щёлкнул им в след, у меня кнут добрый и по-другому, не как у всех это получается. Меня они видеть не видели и не поняли, что это было. Года три больше никто не  появляется.
– Ну, ты и догадлив! Надо ж так придумать? – уже вслух, в который раз удивился Тимофей.
– Цыган, не то ещё придумает, если его припрёт, – с лёгкой улыбкой ответил Тагар.
После ужина, когда убрали со стола, они вышли из лачуги, Тагар позвал собачонку и она, прибежав издалека, чем удивила Тимофея, получила тоже свой ужин. Заметив удивление Тимофея, Тагар пояснил.
– Всегда отходит подальше, чтобы нюхать и слышать ей ничего не мешало. Боюсь, как бы её орёл не утащил или волки с лисами не задрали, но она их загодя стережётся и бежит ко мне. Зимой, когда кую, в лачуге сидит, не терпит молота.
– Забавная собачонка, – Тимофей хотел погладить её, но она сердито уркнув, отбежала в сторону и, усевшись, стала доедать свой кусок.
– Я тут в селе присмотрел, такой же породы кобелька у одних хозяев, надо случить и мне нужна ещё помощница и вам может сгодятся такие собачки для дозора, если в мать пойдут. Ест мало, в перемётную суму посадил и вези куда хочешь. Добрая служака.
Было ещё светло. Они присели на лавочку около двери лачуги. Тагар, присмотревшись, сказал.
– Никак правая задняя подкова у твоего коня прослабла.
Тимофей подтвердил это, он недавно проверял и опять удивился, а Тагар предложил, – Веди коня к кибитке, пока светло подтянем.
Он осмотрел все подковы, подтянул ещё одну и сказал, что уже изношены изрядно все. Тимофей согласился с ним и Тагар сказал, – По доброму бы, расковать коня и дать ему без подков хоть недельку выгуляться. Конь то добрый у тебя, редко такого встретишь.
  – С боя конь, трофейный – не с торга. Вои мои мне подвели, знали, что того коня возьму, которого сам без седока оставил.
Тимофею не терпелось посмотреть и оценить место предлагаемое Тагаром и он попросил.
– Может, пока светло, доедем до твоего места, глянем.
– Поехали, тут рядом – ответил Тагар.
Когда сели на коней, Тагар отвязал от луки и раскатал из скатки кожаную суму, из которой торчал сшитый из войлока вставыш, спустил её на верёвке на землю и негромко позвал собачонку. Та снова прибежала из далека, шустро влезла в суму, расправляя её носом и тихо уркнула, он подтянул вверх суму и  привязал к седлу со словами, – Вот так мы ездим, может нам и не шибко это по нраву, но деваться не куда. Да, Таша?
Собачонка снова тихо уркнула, высунув мордочку наружу и поглядывая вокруг. Тим только улыбался, удивляясь вновь такой забавной жизни хозяина и собаки.
Место в правду оказалось хорошим, понравилось Тимофею и он поблагодарил Тагара. Они вместе, соглашаясь или поправляя друг друга, выбрали, где ставить улицу и куда тянуть её, где пройдёт дорога к поселью и какие места годятся для полей и огородов. Тимофею так же понравилось место на реке, где Тагар предлагал устроить запруду и он высказал удивление, что откуда, мол, цыгану разбираться в таких делах, на что Тагар ответил, – Вы раз или два выбираете место для жизни, а цыгане много раз для своего табора место находят, порой на каждую ночь, улицу из кибиток они тянут, – и чуть помолчав, добавил, – Цыганские кони везде бывали, во  многих краях и цыгане многое видели и примечали.
Возвращаясь, они въехали на взгорок и уже на закате солнца, ещё раз осмотрели округу и проверили, где расположился табун. Когда спускались вниз Тагар, спросил.
– Сам то сейчас куда?
Тимофей взглянул на него и поймал себя на мысли, что ему нравится этот человек своей вольной простотой, сметливостью ума, умелостью рук, откровенным и не угодливым поведением. Ему встречались в походах в разных краях из нашего народа и других тоже, люди, которые и честью и совестью порой не сравнимы были с многими из знати. Он научился распознавать таких людей, чувствовать их и доверять им и он ответил Тагару, уже как своему давнишнему товарищу, с желанием поделившись с ним радостью о предстоящей свадьбе.
– На перевоз мне надо. Там у меня подвижник остался, насчёт леса для изб дела правит. Вместе будем, срубы закажем, догляд нужен, сюда свозить надо. Потом по осени свадьбу править будем, сосватал я перевозчикову дочь Василису, а к зиме на Москву отбудем. Весной уж с остальными опять приедем, а к тебе мы снова, погодя наведаемся вдвоём, меты набьём на выбранном месте.
– Да-а! –  протяжно, с восторгом молвил Тагар, – Это как же ты такую красавицу отхватил, видал я её, сама строга, а отец того сильней. Сам то ведь не здешний.
– Бог помог, по нраву стали друг другу, хоть и виделись пару раз, а отца тоже видимо с божьей помощью сватам удалось уговорить, им спасибо.
  – Поздравляю тебя с помолвлением! – не убавив восторга, сказал Тагар и предложил, – Раз уж остаток лета здесь будешь, давай перекую твоего коня, да пусть погуляет без подков на воле, потом и заберёшь его, когда приедете колья бить, а взамен – моего бери пока, хоть этого, хоть другого, он утром к кибитке подойдёт – всё ходит по утрам, повидать хозяина, можешь выбирать. Я думаю не стыдно будет ехать хоть на котором. А твой уж пусть и подольше тогда отдохнёт от подков, раз дорога дальняя к зиме намечена, вдруг уж по мёрзлой земле придётся ехать, чтоб не расковался в дороге. Уж больно хорош конь и поберечь надо такого коня, – ему тоже понравился этот, служивый, как он уже догадался, серьёзный и вдумчивый человек, в котором он угадывал его начальственное положение и который никак это положение не проявлял и не обозначал в своём поведении. Тагар чувствовал и силу и мужество Тимофея и его большой опыт и знание жизни.
На том они и порешили и с того дня подружились.

Тагар свернул к речке раньше и пояснил Тимофею, что нужно накосить коням травы на ночь. Они подъехали к луговине окружённой кустами, на которую, видимо, не допускался табун. Там росла высокая трава и видна подрастающая отава разной высоты. Спешились, Тагар отвязал от седла раскладной серпан и, расправив его, стал косить траву. Тимофей собирал траву на расстеленную бурку. Когда травы накосили достаточно, Тагар стал увязывать тюк с травой и вьючить его на коня. Тимофей в это время обратил внимание, что у серпана заточены обе стороны лезвия, он поднял его с земли, стал рассматривать и поймал на себе лукавый взгляд Тагара. Лезвие серпана представляло собой изогнутый обоюдоострый кинжал, в отличие от тех, которые видел он раньше, заточенных с одной стороны, с толстым другим краем, как у ножа. Тимофей не мог догадаться, с какой целью это сделано, в задумчивости вынул стопор и стал складывать серпан и, тут он увидел, что на обушке серпана имеется второе отверстие для стопора и, распрямив лезвие вдоль рукояти, он убедился, что отверстия на рукояти и лезвии совпадают. Стало понятно, что в этом положении серпан превращается в страшное оружие, страшней, чем в первом своём положении. Он зафиксировал это положение стопором и как мечом махнул несколькими приёмами, изображая удары, оценил удобство рукояти и с удивлённым восторгом посмотрел на Тагара. Тот, снова, в своей белозубой улыбке сказал, – Цыганская хитрость. Кузнецу и табунщику не положена сабля, но он если кузнец, то сделает себе что-то, получше сабли.
Тимофею стало понятно назначение на рукояти серпана петли из сыромятины, которую он заметил ещё раньше – выскочи рукоять из руки, оружие останется на руке.
Тагар к тому времени уже привязал тюк позади седла и, вытащив из под ленчика седла точно такой же серпан, быстро разложил его в боевое положение, улыбаясь спросил, –  Не хочешь потешиться.
– Зачем, тупить зря оружие? –  спокойно ответил Тимофей и они стали складывать серпаны, – Значит в обоих руках пользуешь? – спросил Тимофей.
– Не приходилось пока, Бог миловал, только потехи ради рублю иногда лозу, чтобы сноровку иметь на случай. Только вот не с кем сноровку проверить. Хотел с тобой, да ты отказываешься –  в голосе Тагара проскользнуло сожаление.
– Потом, как-нибудь, когда об траву подтупишь оба – ответил Тимофей, не желая в первый день знакомства, разуверить Тагара в его сноровке. 

Тагар после, когда Тимофей ближе к осени забирал своего коня, на отрез отказывался от платы: за ковку коня, за досмотр за ним и за то, что дал взамен своего коня, сказав, что это подарок к свадьбе. Но Тимофей настоял на своём, понимая, что тому и так не легко добывать свой хлеб, – Свадьба ещё должна сбыться и с тебя другой подарок – подаришь после мне такого же стражника, как твоя Таша и на свадьбе надо быть, чтобы подарки дарить.  А заранее не принято у нас подарки принимать, – и оставил на столе хорошую плату и, увидев удручение Тагара от такого оборота дела, похлопал его по плечу и сказал, – Так правильно будет. У нас говорят: точнее счёт – крепче дружба, а на свадьбу я тебя приглашу обязательно, не уходи далеко с табуном.
Тагара только такие слова и успокоили, но он всё равно привёз в подарок на свадьбу Тимофею новое седло, сделанное своими руками впрок для себя и по задумке, красоте и добротности, знающие толк из немногочисленных гостей, восторгались подарку и про себя удивлялись присутствию цыгана. Тимофей, усмотрев это удивление среди гостей, сказал.
Спасибо, Тагар – добрый подарок, – далее продолжил, – Это мой друг и наш сосед по будущему поселью, знатный кузнец и табунщик, – и ещё раз поблагодарив, сказал, что им теперь придётся вместе дозор держать за всем: одному по службе за берёжной линией, а другому – по его жизни, за всей степью и гости перестали бросать косые взгляды непонимания в сторону Тагара.

Помня слова царя, что на каждую из десяти воинских семей, обещано по две семьи из крепости, Тимофей заказал тридцать одинаковых срубов для изб, решив тем объясниться перед царём, что рубежная стражная  доля одинаковой выпадает всем и что  подросшие сыновья крепостных, как и их отцы, тоже будут принимать участие в службе и, возможно, в будущее время станут воями.

На Москве, он, доложив царю о делах, выслушал похвалу, такому решению  и попросил разрешения самому выбрать семьи из крепостных, чтобы по доброй их воле ехали они на новое место. Царь, снова похвалив его, дал позволенье и, узнав про свадьбу, поздравил его и пошутил, что он, дескать, ещё тот сват и главное чтобы в невесте оплошки не было.

Друзья и знакомые тоже, прознав о свадьбе, поздравляли и в шутку корили его, что поторопился он и им не пришлось погулять, на что он отшучивался, – Свадьба дело скорое, нужно быстро править, чтобы невесту не пересватали.
Всем его воям, хотелось скорей на поселье за новой жизнью, а тем, кто не видал его Василисы, о красоте которой уже стало известно, ещё и посмотреть на избранницу Тима.

Как задумывалось, так и сложилось, поселье поставлено было в срок. Только одно немного огорчило Тима – оказалось, напарник его, с которым они срубы заказывали, свою волю тайно от него проявил и один сруб для своего начальника заказал больше чем остальные. За это он выговор, хоть и не строгий, но испытал от Тима, но и от друзей похвалу тоже, когда всё прояснилось.
К следующей зиме поселье дружно поднимало утрами все тридцать своих дымов в небо, если погода случалась морозной и безветренной и это сильно радовало Тима. Он даже нарочно иногда отъезжал на коне за околицу, въезжал на кручу возле речки чтобы постоять, посмотреть на это и подумать о делах. Поселенцы, часто наблюдая его там, прозвали эту кручу – Думная Тима.

Рутина дел по службе не очень докучала ему, по первости приходилось воям несколько раз скакать на перехват непрошенных гостей, а потом  и потише стало.
Только три заковыки и случилось после в жизни поселья:
Прошло время и сын у них с Василисой – Терёшка подрастал уже тогда, и она вечером как-то поведала с грустью, что у них среди баб делёж идёт нехороший по старой и новой вере и остуда разрастается. Тим успокоил, что он поговорит с бабами. Уважали его, с такой былой воинской славой, о которой стало конечно известно – все от мала до велика, а за то, что ко всем относился с уважением и пониманием, его просто любили. В обед следующего дня он пришёл в ригу, где все женщины,  двумя кругами порознь, расстелив на коленях тряпицы, обедали. Он сразу понял, какой веры где у них круг и, отметив их почти одинаковую величину и оставшись тем доволен, пожелал бабам «хлеб, да соль», перекрестился каждому кругу и, как гадали потом бабы –  не понятно: нарочно, по своей задумке или по ошибке, но по разному и наоборот – новому кругу по старому, а старому по-новому и потом, как вроде смутившись, попросил у всех прощения и снова перекрестился так, как надо и когда заметил удивление большое у баб, стал говорить.
– Я вот с детства по разному крестился потому, что мать и отец по разному крестились и я по малолетству как придётся сначала крест накладывал, а когда их не стало, то два креста стал класть в память о них. Всегда перед сечей тоже так себя крестил и Бог берёг меня, а вот один раз успел только единыжды крест наложить – уж больно враг нежданно грянул и получил в том бою ранение, с тех пор и ношу рукавицу эту. С Василисой у нас в том раздору тоже нет, когда она видит это. Никому не дано знать, как Богу угодно, чтобы ему крестились, прежде на Руси по старому всё было и нельзя сказать, что наши предки жили не правильно и что от поганых людей мы род свой ведём. Мы здесь с вами одной доли и не известно, какой тать и какой нож точит за рекой на нас, поэтому пусть каждый у Бога просит лучшей доли, как он считает нужным и не судит другого, потому как повторяю, Бога никто не спрашивал, за него решать мы не можем – грешно это, а вот по разному крест класть, наверное, не такой уж грех, нужно чтобы только с чистой душой это делать. Бог он и не такие грехи прощал и простит, а это, если это грех, тем боле. Давайте, бабоньки, сами это разумейте и детей тому ж учите, иначе нам здесь никак нельзя, да и с мужиками со своими поговорите о том же. Не гоже нам здесь Бога делить меж собой, наверное, не понравится это ему. Он для всех, Бог один, – помолчав немного и отметив, что нет противлению его словам в глазах женщин, он смущённо продолжил, – А у тех баб, которым в церковь надо, я прощения прошу, что не догадался и не поспособствовал. Можете брать одну или две телеги длинных, запрягайте по паре и езжайте, когда надо в праздник к церкви, только пораньше предупредите, чтобы я ваших мужей верхи для охраны вам нарядил, –  и опять с теплотой в голосе добавил, – Будем в дружбе жить и друг к другу молиться ходить. Лик ведь на иконах тот же.
Попросив прощения, что помешал трапезе, снова перекрестившись каждому кругу по своему, он ушёл.
Вечером в постели Василиса шептала ему, что много пересудов вызвали его слова у баб и они порешили, что он прав и остуда у них ушла, похвалила его за то, как он решил, казавшееся ей таким трудным дело и счастливая и довольная мужем уснула на его плече.

До этого, в первое лето, когда особо много пришлось полевых работ, тоже случилась заковыка –  его вои высказали, что некоторые их крепостных работают с ленцой и прохладцей, видимо потому, что не верят в ровный делёж урожая по осени. Тимофей покорил себя за то, что раньше только воям оговорил весь порядок жизни и вечером послал соседского мальчишку, чтоб негромко позвал мужиков из крепостных к нему. На дворе в тени навеса он сказал им, прежде повинившись перед ними в своей оплошке.
– Тут у нас, так сложилось, что мы разный по укладу жизни порядок имеем. Воям и работать нужно и службу править, а вам только работа остаётся. Но если подумать кому трудней, то выйдет – что им. Если не верите, можете попробовать – ночь в дозоре поездить. Потом, мал поспав, в поле выйти и в поле быть готовым при оружии и боевом коне. Случись что, вам не надо на конь и в темь ночью куда скакать и может статься голову потерять. Порядок у нас тут должен быть такой, что каждый должен своё дело исправно и честно делать, а делёж у нас такой постановлен, каждому дому по едокам, потому – не известно, какой дом сколько едоков выставит со временем и сколько, не дай Бог, едоков появится тех, у кого кормилец голову сложит. Вот по такой совести мы и должны жить, а если кто не хочет так жить, тому могу вольную выписать, за околицу выпроводить и пусть с чем прибыл, с тем и убудет, куда хочет. Вы все по своей воле вызвались сюда ехать и здесь: воля ваша, воля воев и моя тоже закончилась, мы должны жить по нужному порядку, чтобы государево дело справить. Вам ведь никто и не помянул ни разу, что вам крепостная доля досталась, я воям это строго наказал и не нужно, чтобы про то дети наши знали и делили меж собой себя, потому как в возрасте ваши дети тоже воями могут стать и вольную от меня получить. У царя я выговорил такой порядок. Вы, если кто хочет, можете и сей день стать воями, если остальные вас примут общей порукой. Давайте на том и решим и жить и работать будем так, как дело требует.
По мере его слов он видел, что мужики светлели лицами, ушли они довольные, а спустя время, Тим переписал в вои одного видного крепостного по его желанию и одобрению остальных воев. Наказал ему строго, чтобы не кичился перед остальными своим новым положением…

Жило поселье не тужило, урожаи, слава Богу, хорошие в то  время были.
Да случилась третья заковыка прошлым летом, под осень.
Прискакал к нему из степи Тагар, быстро и коротко рассказал, что искал он отбившуюся жерёбую кобылу и наткнулся на след –  люди проехали верхи на конях распадком от реки, а потом Таша обозначила ему тех людей числом семеро, в низине стояли и кобыла его там привязана с их конями и жеребёнка свежевали двое из тех, ногайского вида люди, а один лежал на взгорочке и следил, куда на ночь уйдёт его табун. Дело ясное – за конями пожаловали и ночи ждут. Хотел он сам своей пищалью пугнуть их, но решил сюда прискакать.
Тимофей похвалил его и понял, что большой табун Тагара не давал покоя лихим людям с той стороны, видимо люди эти не робкого десятка, раз решились на такое, не взирая: на молву о громе, свисте, звоне и легендарности цыгана-табунщика. Соблазном стало видимо то, что табунщик всего один. Хорошо вои были все на месте, не успели разъехаться по ночным дозорам.
Тагар утверждал, что уходить конокрады будут тем же распадком, что и пришли. Тимофей послал с ним одного из своих и велел перед темнотой, а может и раньше, если тати соберутся тронуться, пальнуть над ними из пищали, а сам с остальными воями поспешил к тому распадку ближе к речке, где росла рощица. Велел прихватить верёвки, какие смогли собрать и у этой рощицы перетянуть проход, сколь хватило раз. Получилось всё хорошо. Тагар, подкравшись, вовремя пальнул из пищали, тати не выдержали, первые двое ногайцев, а за ними и остальные вскочили в сёдла  и помчались распадком обратно прочь, кони их уже в сумерках стали падать, натыкаясь на растянутые бечёвы и образовалась куча мала из людей и коней. Пешие вои, выскочив из рощи, быстро повязали тех, которые не расшиблись сильно и оттащили всех в сторону, что те и верёвок не рассмотрели по темноте.  Двоим пришлось наложить лубки на сломанную руку и ногу, один тошнотой маялся. Последним в эту кучу угодил их вожак, он видимо и лежал на бугре и перед  самой рощей догнал остальных на добром коне. За ним сразу прискакали Тагар с напарником. Тагар был  без пищали, а серпаны сбросил на землю, ещё не подъехав, к ним. Вою, напарнику Тагара, в той поимке конокрадов, Тимофей загодя наказал держать язык за зубами и не кому не говорить про тайны цыгана: пищаль и серпаны. Теперь про них знали ещё двое, кроме него…
– Сам оберуч и друг у него – цыган, такой же, – подумал с восторгом тот вой, когда скакал вместе с Тагаром за конокрадами.
Утром, на поселье, при всём народе Тим сказал, что конокрадов вопреки заведённым порядкам, не будут садить на чурак, только плетей те получат – кто не покалечился, но они должны наказать всем на той стороне, чтобы не было впредь таким людям ходу на нашу сторону. Вои, некоторые, очень хотели посадить конокрадов на чурак, но Тим остепенил их, потому его воле было противно, когда человек мучился год или два перед смертью, после того как двое дюжих мужиков поднимали виновника с связанными под коленями руками и сильно опускали два раза местом для седла на чурак.
Он распорядился отвезти пойманных на перевоз, на нашем берегу всыпать плетей клеткой до кровавого следа здоровым – это по четыре плети, а вожаку их, две клетки с разворотом, поскольку он остался целёхоньким и дерзко посматривал. Потом перевезти на ту сторону, посадить одного на коня, который был уже старым с посельского хозяйства, пусть едет с вестью, чтобы забирали побитых. Коней конокрадов он оставил на поселье, чтобы знали: кто за конём к нам пойдёт – без коня останется.

После этого доносили люди с той стороны и с нашей молву, что у начальника рубежной охраны, в его рукавице, черти сидят, которые коней валят, воют, свистят и звенят, когда он их выпускает. Они соединили все слухи и случаи, когда был дан отпор на нашей стороне конокрадсту и угону скота и добавляли, что он сначала один в степи обитал и охранял только цыгана с его табуном, а потом к нему примкнули товарищи и тогда уж они поставили поселье и грамоту от царя получили на службу управную. Добавляли ещё, что он по всем статям колдун и в подтверждение  довод приводили, что им была околдована дочь перевозчика, ставшая его женой – красавица, каких на обоих берегах реки не сыскать, к которой и богатые смелости не имели свататься. Тимофей только в усы посмеивался. Василиса попыталась один раз выяснить про гром, свист и звон, но он, погладив её, сказал, –  Оставь, не думай, то наше воинское дело, – и, прижав её к себе, весело добавил, – А насчёт колдовства, тут ещё разобраться надо – кто кого околдовал.
Народ, с теми рассказами о былой сечевой его славе и этой молвой, уважать Тима стал ещё сильней и даже страшиться…

(5)