Воспоминания о хищнике

             
        Лежу растерзанным. То, что недавно являлось моим телом, теперь раскидано по окрестностям. Поэтому мои мемуары будут фрагментарными и неполными. Не осуждайте меня. После экзекуции не судят.
       
       
        От левого уха (лежащего под кустом, раковиной к небу)
       
        Я всегда было на чеку. Чтобы не пропустить ни звука, идентифицировать его природу и с точностью определить координаты источника, я научилось поворачиваться на голове. Каждый день я оттачивало способность регистрировать звуковые волны в широком диапазоне частот. Однажды я слышало, как кто-то сказал: будучи доведенными до предела, наши достоинства оборачиваются в недостатки, а силы – в слабости. Я бы никогда до такого не додумалось. Но теперь применяю эту формулу к своей судьбе. Вместо того чтобы предупреждать опасность, мой острый слух выдумывал ее. Любой шорох – потрескивание веток, шелест листьев, шевеление травы – рождал в моем воображении подкрадывающихся монстров, хотя его истинная причина всякий раз оказывалась невинной: порыв ветра, падение листа, увядание цветка, взмах крыла, суета мелкого грызуна. Случилось так, что голова перестала принимать мои сигналы всерьез. «Ох, уж эти уши, – думала она, – неутомимые выдумщики! Нет от них ни проку, ни покою». Вот и в тот раз я добросовестно довело до сведения головы информацию о приближающемся объекте с явными агрессивными намерениями, которые выдавал бешеный ритм его бега. Но голова не послушала. Совесть моя чиста.
        В меня уже залезли муравьи. Теперь я слышу шорох их неустанной работы, ускоряющей процесс разложения. Этот звук умиротворяет меня, напоминая шум прибоя. Я никогда не было на море. И уже не буду. Но шорох муравьев создает благодатную иллюзию. Я жило с фантомами страхов, а теперь умираю с призраком счастья. И еще мне кажется, что я слышу движение облаков в небе.
       
       
        От глаза (покинувшего глазницу)
       
        Должен начать с признания: я больше не знаю, правый я или левый. Потому что второй глаз склевала ворона. Мы были неразлучны и, хотя никогда не видели друг друга, знали, что рядом, и радовались этому. Мы видели четкую картину, только когда смотрели в оба. Стоило одному закрыться, как реальность становилась размытой, теряла перспективу и, в конечном счете, смысл – из-за невозможности оценки пропорций и дистанций. Поэтому когда закрывался один, тут же смежалось веко второго. И наоборот: оба раскрывались одновременно. Мы никогда не подмигивали – подмигивают лишь плотоядные. Мы были, как сиамские близнецы, не мыслящие существования друг без друга. Все относительно. Левый глаз является таковым относительно правого. Теперь, когда второй глаз склевала ворона, – и что ужасно, я видел в деталях, как это происходило, – больше нет ни правого, ни левого, но одинокое полуслепое око.
        Теперь о главном. Я сразу заметил приближение хищника (и знаю наверняка, что мой брат также прекрасно видел его, потому что мы успели сопоставить и объединить наши данные). Но когда мы (незамедлительно) отрапортовали голове, никаких действий не последовало. Точнее, они возникли с большой (на наш взгляд) задержкой. А дальше все происходило, как на картине Пикассо. Из-за близости нападавшего мы утратили возможность интегрировать воспринимаемое в целостную картину. Мелькнула лапа, разверстая пасть, клыки, грудь с белой манишкой (какая ироничная деталь), когти. Какой невероятный сумбур! Мы оказались совершенно беспомощными и бесполезными.
        А затем, после ночной темноты, когда я уже решил, что окончательно потерял зрение, прилетела ворона и принялась неторопливо клевать брата. Почему его, а не меня? Наверное, оставшийся в черепе, он выглядел аппетитнее. Мне больше не хочется смотреть на мир. Пусть снова прилетит ворона и ослепит меня. Или все это лицемерие, и мне по-прежнему хочется видеть? Например, от меня не ускользает, что вне глазницы значительно расширился мой кругозор. Периферийное зрение стало сильнее. Я с ужасом замечаю, что привыкаю к одиночеству и учусь четко видеть сам. Что будет дальше? Неужели, я забуду о брате? Работа в одиночку требует неимоверных энергетических затрат. Я часто закрываю веко, чтобы передохнуть. Несколько раз я дремал и видел кошмар: загривок, лапы, когти, клыки. Клочья, клочья, клочья.
        Но это только половина правды. А вот вторая. Приближаясь, – пока мы еще могли видеть его целиком, – он был страшно красив... Нас настолько зачаровали стремительный бег и пластика его тела, что мы не сразу донесли о происходившем голове. И все-таки, – утешаю я себя, – замешательство головы и промедление с защитной реакцией (то есть, бегством – о какой еще обороне могла идти речь?) значительно превосходили по длительности вызванную нами задержку. Клочья, клочья... Он был прекрасен – неземной и строгой красотой смерти.
       
       
        От правого уха (оставшегося на голове)
       
        В отношении канвы и хронологии событий, мне нечего добавить к отчету коллеги. Однако считаю своим долгом внести небольшие, но важные, поправки; так сказать, правильно расставить акценты. Левое ухо дезертировало, покинув поле боя (голову). Возможно, в этом не полностью его вина, поскольку оно было отодрано хищником и тут же выплюнуто за несъедобностью (как вы знаете, несмотря на свой аппетитный вид, ухо является малопитательным хрящом). Я прекрасно слышало треск, с которым оно отделилось от скальпа. И все же левое ухо не сделало попытки вернуться назад. Возможно, поэтому его отчет страдает однобокостью – попыткой приписать себе главную роль и себя обелить. К примеру, в нем ни разу не упоминаюсь я, хотя все сказанное моим коллегой о собственной чуткости может быть с тем же правом отнесено ко мне. Как и оно, я неусыпно стояло на страже покоя. Но истина заключается в том, что во время катастрофы мы были совершенно не нужны. Хищник приближался издалека, по открытому полю. В поле росла высокая трава, но она не могла скрыть его диких прыжков. Поэтому первыми его приближение заметили глаза. На нашу долю лишь выпала возможность зарегистрировать оглушительный рык, которым он сопроводил свой последний рывок.
       
       
        От головы
       
        Я давно размышляла о нем. Он часто оказывался рядом – то есть, на относительно безопасной дистанции, заставлявшей быть на чеку, не обращаясь при этом в бегство. Точнее, я не убегала, чтобы не показать страха и не возбудить в нем желание погони. Ведь проявленный испуг часто пробуждает агрессию, а бегство порождает преследование. В его поведении не обнаруживалось угрозы. И хотя взгляд холодных голубых глаз внушал ужас, казалось, он не интересуется мною как пищей, а лишь наблюдает из любопытства. В своей наивности я дошла до мысли, что нравлюсь ему. Теперь понимаю, что все это было частью стратегии коварного животного, хотя его мотивы мне до сих пор не ясны.
        Он усыпил мою бдительность. Его появления, которые я замечала сразу, по-прежнему вызывали беспокойство, но в глубине возникла вера, что он не нападет на меня. Ибо если он действительно хотел причинить мне вред, почему не бросился на меня в первый день? Хуже того: у меня возник интерес к его персоне. Я часто ловила себя на том, что с раннего утра жду встречи с ним. И не только для того, чтобы беспокойство осталось позади, и я могла снова безмятежно наслаждаться жизнью (насколько жизнь травоядного, которому угрожают опасности со всех сторон, совместима с безмятежностью), но и потому, что он был источником ярких, рискованных и освежающих впечатлений. После его визитов трава становилась вкуснее, небо голубее, солнце ярче. И еще, – как ни смешно это звучит, – я привязалась к нему, и часто мечтала о сокращении дистанции и даже возможности неторопливой задушевной беседы. Ведь он, наделенный иным взглядом на вещи, мог многое поведать мне.
        Я попала в просчитанную до мелочей ловушку. Когда однажды, посреди белого дня, он внезапно направился ко мне (именно так: не бросился, а двинулся легкой трусцой), я долгое время стояла, как вкопанная, и загипнотизировано смотрела на его приближение. Он был на виду и даже не думал скрываться. Его тело погружалось и всплывало в высокой траве, под прикрытием которой он мог бы попытаться незаметно подкрасться ко мне. Когда я все-таки кинулась от него, было поздно. Он прыгнул на меня и вонзил зубы в горло.
        Вернусь к его мотивам. Он не был голоден, поскольку почти не ел моего мяса (только полакомился куском грудины, запил глотком свежей крови, а потом игриво отодрал левое ухо; все остальное склевали стервятники, а объедки достались воронам). Трудно предположить, что он убил меня из ненависти. В его атаке не наблюдалось остервенения, которое проявляется в желании растерзать жертву. Нет, все это было садистской игрой или же психологическим экспериментом: насколько можно усыпить бдительность жертвы, чтобы она престала чувствовать себя таковой и возомнила себя другом палача.
        Вот и все. Лежу, обдумывая преподнесенный мне урок. Иных не будет. У меня не осталось глаз, вокруг тьма. Правое ухо по привычке доносит сигналы, многие из которых могли бы вызвать опасения. Но мне больше не за что опасаться – нечего беречь. Есть время осмыслить жизнь. Она была коротка. Я многого не успела и поняла действие пружин мироздания, когда пропала возможность воспользоваться этим знанием.
        Но это не все... Я по-прежнему часто вспоминаю его. Как он возникал каждое утро в высокой траве – надменный, жуткий, чужой, притягательный.
       
       
        От обглоданного позвоночника
       
        Мне нечего сказать.
        Я соединяю череп с тем, что раньше являлось хвостом.
        Но от них больше нет толка.
        Бесполезно соединять бесполезное.
        Раньше от моей гибкости зависело многое.
        Теперь – ничего.
        Скоро позвонки закостенеют, но и это неважно.
        Мне нечего сказать.
       
       
        От копыт
       
        мы всегда
        неукоснительно
        распоряжения
        быстрее ветра
        нести тело
        без устали
        противоречивые приказы
        задержка
        не виноваты
        жаль
        остались как прежде
        некуда скакать
       
       
        8 января 2017 г. Экстон.