Микрораптор

                Яблоко

Яблоко бултыхалось, прибитое течением к берегу, прыгало между кусками пенопласта и другим мусором, среди которого бодрая бутылка ныряла поплавком, словно клюнула рыба. Яблоко где-то там сорвалось с ветки и унеслось Каскеленкой вниз к каскеленцам, но они не видели его, потому что оно скрылось из виду в цепкой излучине, и никто не соблазнился бы достать его из весёлого мусора, даже если бы и заметил как оно выпрыгивает из воды нарочно высоко и призывно. Оно вкусно, как бывает вкусно яблоко только что сорванное с ветки, и оно не  может ждать, оно напрягается и освобождается и несётся дальше, туда где его найдут и съедят, пусть коза или корова, оно брызнет соком в чьё-то розовое нёбо, и станет молоком, айраном, творогом, не зря же оно так рвалось из той излучины всеми своими яблочными силами.

                Картошка
 
Каждый клубень осмотрен и уложен в мешок  из-под ячменя, в облачка ячменной пыли, и мешок за мешком отправлен в темноту подвала, налево от банок со сладким, соленным, острым и горьким. Оно всё запасено на холод и снег, на цены, на пожарить в любой момент и закусить гостям, и похрустеть просто, или заесть, или дать попробовать, или в дорогу взять.
А мыло щедро пахнет мёдом, которого в мыле нет и не было, как и топленного молока в ряженке нет, а есть лишь растворенный порошок и загуститель и запах идентичный натуральному насыщенный и врущий. Но полотенце чисто и жестко.
И вот уже дождь заливает окна, и крышку чайника подбрасывает пар, а варенье (двести грамм сахара на кило ягоды) мерцает в стекляшке и чайные ложки перепутались, молекулярно сближая сидящих за столом.
Пианино,  не держащее строй, выдает разобранные пол страницы пьесы, и мандолина отзывается струной, колебля  паутинку обвитую вокруг грифа. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три.

                Термос на траве


Несомый течением воздуха беркут высматривал еду себе. В размахе крыльев нес он силу и когти, и клюв, и мышцы хищные, и голод птенцов своих. Чуяли звери на спинах звериных промелькнувшую тень его, и бежали и прятались. Лиса исчезла в чахлых кустах шиповника, затаила присутствие своё под шипами и бледными ягодами. Вжалась в землю от беркутиного крика. Чёрный нос чует мышей рядом. Они прячутся в норах. Одна мышь сидит в пустоте забытого  человеками термоса,  прошлым летом  закатившемся под шиповничий куст. Не шевелится мышь к обмороку близкая. Отражается, искажается  во внутре  стеклянном  тельце её. Тихо и жарко. Внизу льется река в бликах, в изгибах мерцает, успокаивает воды свои, рождает в них рыб. Они питают себя рыбьей едой, тяжелеют, играют и прыгают за стрекозами и едят их. Течёт река в хранилище вод своих, в скальную глубину под мост железный поездами грохочущий. Едет в вагоне одного из них человек. Смотрит на воды капчагайские, слушает жену свою, и не слушает. Чай принесла проводница молодая, почти красивая. Рафинад. Ложка стучит о стекло стакана.
- А помнишь, мы термос на Или забыли? – говорит жена, размешивая сахар в чае, - хороший был термос. Такой сейчас не купишь. Не делают таких сейчас.
Поезд уползает змеёй в степь. В небе плывёт беркут. Поворачивает голову, угадывает движения мелкого зверья на земле. Зверьё прячет себя посреди камней, посреди кустов и полыни.            
               

                Песок    
       
Он должен быть свежим, чуть влажым, только что ссыпаным с кузова машины. Роешь эту прохладную массу, прокапываешь в ней ходы, а с другой стороны, стоя на коленях, с полными сандалями песка, сосредоточено роет друг Алик. Время от времени он подаёт короткие реплики о ходе работ. Наконец, происходит она, смычка тонеллей. Мы нащупываем пальцы друг друга, и ликуем, но не расслабляемся, потому что над нашим рукопожатием высится дикая гора, пока ещё не облагороженная ни дорогами, ни телеграфными столбами. Работа кипит до темноты, пока нас не загоняют по домам. На следующий день к обеду песок подсыхает, из него уже не слепишь никакую водокачку. Выносим скакалки, связываем их, прыгаем, прыгаем, бегаем пить к колонке, по дороге кто-нибудь падает, ищем подорожник, лепим его на поцарапаные коленки…               
      
                Август

Крыса была большой и чёрной. Шерсть её блестела, весёлый глаз отражал свет дверного проёма в сарай. Маленькие крепкие мышцы играли под кожей, розовые лапки трогали белоснежные куриные яйца в кладке. Куры вросли в насесты и окаменели. Тёплый помётный дух и уличная жара, текущая сквозь соломенную крышу, смешались и приняли ощутимую  форму курятника, и если бы саманные стены его вдруг исчезли, эта форма сохранялась бы долго, до ночи, до её гавкающей собаками темноты. В углу паук осиной окраски наблюдал за своим внутренним миром, не замечая внешних существ. Существ наглых и робких, белых и чёрных. Крыса выбрала яйцо и покатила его в свои выходы удобно пролазные. В яйце пружинил желток, жирный оранжевый. Голый хвост исчез под настилом и куриный квох облегчения вырвался из нескольких клювов. Кто-то спустился попить, кто-то снова устроился на кладке, кто-то вышел на воздух. Август. За забором астры.
 
                Осеннее

     Микрораптор обычно активизировался на рассвете и на закате. Ловил крыс, бился с воронами, бегал по карнизам, пугая кошек. По мере понижения ночной температуры всё чаще поглядывал на юг и плотнее заворачивался в чешуйчатые крылья, переливающиеся в лунном свете жутким блеском. Рядом спали голуби, которых он, по непонятным для него самого причинам, не ел и не трогал.
     Однажды ночью стало особенно холодно. Микрораптор вывалился в темноту через чердачное отверстие, в падении со скрипом раскрыл перепончатые крылья и спланировал на балкон несколькими этажами ниже. Заглянул через стекло в комнату. Там на диване сидел товарищ-человек и думал. Микрораптор взлетел, чуть согрелся в полете и вернулся на чердак. Скоротав ночь,  подался на юг,  в теплые страны.

               
                Зарисовка

Яблоки собраны. Движется цвет горных склонов. Деревья ждут чего-то у погоды: снега ли, осенней ли жары, дождя ли. Трава не жухнет, не желтеет, растет себе зеленая как весной, мытая обильной утренней росой, но уже безсильная, без задора, и, наверное, уже безвкусная для коров, что пасутся где то в горах. Пронзительно желтые березовые листья облетают с белых веток. Утром к северу от ёлок изморозной сединой белеет газон. Рябиновые гроздья уже не алые как в сентябре, а мирно-красные. В большой задумчивости плавают лебеди по отраженным в пруду облакам. Давно навязали полынных веников. Почти отцвели розы. Отняли жеребят.
И вот, просто небо, глина, корни, белка на ветке урюка, невидимая рыба в озере, навоз под розами, пыль в манеже, парящие высоко хищные птицы, опустевшие чесночные грядки, вода в вёдрах, месяц назад пролетевший клин журавлей. Уплывают в хранилища Вселенной кадры осенней плёнки.
Тополь, что возвышался из оврага зелёным кипарисовым силуэтом, вмиг пожелтел и превратился в ослепительную шафрановую свечку. А через неделю за одну дождливую ночь облетел и незаметный, смиренный, стал ждать снега.
Снег выпал. Озеро парило два дня, и вот, остыло. Деревья стоят простые светлые. Но их отражения в воде мистичны, скрывают кого-то за стволами. Остатки больших мёрзлых тополиных листьев падают со звуком осторожных шагов. Словно кто-то невидимый крадется.
А утром – солнце. В воздухе сверкают искры морозных кристаллов. Вкатывают тачки с рулонами сена в тепло конюшен, наполняя их стены запахом лета.
А ещё юмор. Иногда тонкий и деликатный. Иногда простодушный и прямой. Иногда невпопадный, но всегда прощаемый, а если не прощаемый, то забываемый за чередой непохожих друг на друга дней. Дней, окрашенных то ясной, то пасмурной погодой, то наэлектризованных активностью солнца, то спрятанных от магнитных бурь под спудом ватных облаков. Дней всеобщего благодушия и дней эмоционального напряжения. В естественном непостоянстве биосферы, в движущемся воздухе среды обитания приходит понятие ценности вещей незначительных, малых – свежевыметеный проход конюшни, улыбка начкона, красное яблоко в кармане, мешки моркови, нежные ноздри жеребёнка нюхающего рукав твоей куртки. А ещё смелость запачкать свой костюм, отвага наличия грязи под ногтями, дерзновенное поедание немытого яблока. Слой за слоем спадает рафинированность, искусственность, ненастоящность члена общества потребления. Он гладит лошадь по тёплой шее и перестаёт играть в жизнь. Он попадает начищенным туфлем в навоз, и с удивлением понимает, что от этого не появляется депрессия. И что прежде, чем иметь, ему хочется быть.
Ноябрьский снег растаял. Земля ждёт дальнейших действий пьесы, режиссер которой – календарь. Пестуют, холят, лелеют, взращивают жеребят, совершают дела новые и привычные и те, что «глаза боятся – руки делают». А пойдёт снег, и самый дорогой сеанс психотерапевта будет ничем по сравнению с прогулкой верхом под беззвучно падающими белыми хлопьями. Скоро полетит над озёрным льдом камышиный пух и смешается со снежинками. Природа не боится быть сентиментальной.               

                Ночь

Чернота ночи каплет с листьев облитых дождем, истрепаных ветром, прожилками вниз смотрящих, шевелящихся в движениях воздуха словно моллюски. Мерцает монитор дырой космической, сверчок заглушает звуки неспящего города. Штора качается, надувается парусом и опадает и корабль окна неподвижен становится относительно силуэта гор, относительно их ледников, их изгибов, высоты и ручьёв, птиц, облаков и луны. 
               
                Зимнее

Неделю кобыла стояла в углярке без прогулок. Она смотрела в окно как падает снег и как потом идёт дождь. На восьмой день кобыла принялась стучать копытом в дверь, потому что ноги сами шли в пляс. Хозяйка старалась не слушать эту дробь тамтама, но чувствовала спиной как лошадиный глаз,  в щели между досок,  следит за каждым её шагом. Галоши скользили, и вёдра выплёскивали воду, а чёрный глаз насквозь прожигал капюшон. Наконец, привезли песок, и посыпали каток двора, чтобы кобыла не скользила по нему своими неподковаными юными ногами. И вот она выпрыгнула из открытых дверей конюшни, которая углярка, и дала пару тройку кругов туда и обратно, выпуская в раздутые ноздри, как в свистки паровоза, струи пара, ждала повода испугаться и брыкнуть задними, оскаливалась на собаку, прижимала уши, делала страшную морду. Хозяйка держала лошадь на длинной, натянутой струной корде, и думала про своё, а снег снова припорашивал посыпаный песком двор.         

               
               
                Ривера

Мой муж – сандинист. Бывший. Все сандинисты стали просто амигос. Камуфляжная форма исчезла. Остались шорты и майки, да баскетбольные мячи. Обычные выборы застрелили революцию. Никарагуа, Никарагуита, Большому Брату не до тебя. Он разваливается на куски.
 Там вдали за рекой было всегда далеко. Дальше некуда. Но я могла попасть туда даже не закрывая глаз. Мой эскадрон скакал на разведку. Раненый боец падал с лошади. Я перевязывала ему раны. Мы побеждали. Ведь от Москвы до Британских морей не было сильнее армии, чем Красная.
 В амфитеатре лекционного зала первокурсники украдкой разглядывают друг друга. Только я – не украдкой. Я открыла рот и уставилась. Вот они сидят – революционеры. Их руки помнят тяжесть оружия. Они только что реально бились за счастье народа. Один из них тоже уставился на меня, открыв рот. Я выйду за него замуж. Там вдали за рекой страна тысячи вулканов и конкретная борьба с врагами коммунизма.
 Закрой рот, Ривера, я вся твоя. За Сандино прощаю тебе твой баскетбол, футбол, душ пять раз в день и как ты морщишь нос от запаха баранины.
 Тебя любят наши и не наши. Тебе открывают планы, замыслы, сердца и двери. Ты пропускаешь женщин вперед. В театре не задираешь ноги на соседние кресла, и никого не грузишь своей ностальгией по родным кофейным кущам.
 Ривера левой рукой усердно пишет конспект. Ручка выводит названия костей верблюда, мысли блуждают где-то на экваторе. Перестал писать, обернулся, улыбается.
 Смуглое лицо. Наверное, в такое же лицо смотрел Колумб, приветствуя обитателей неизвестной земли.
 – Ривера, братан, червонец займи, – шепчет ему сосед.
 – Так бери, брат, – отвечает он.
 Потом выходит драться в рядах Зоовета с курсантами Погранки. Единственный из студентов-иностранцев. Жалко только, что он Пушкина не читал.
До партизанской сельвы еще далеко. А Ривера рядом. И уже не пытается понять, чем он так раздражает меня. Просто берет мяч и уходит в спортзал.
 Однажды Ривера поймал летучую мышь, когда она проносилась над его головой. Он способен взобраться на любое дерево, выкопать целое поле картошки, приготовить настоящий узбекский плов. Латинский солдат, заброшенный в несусветную даль, его ничем нельзя смутить. Только снегоуборочная машина может ввести его в заразительный для спутников почти транс. Тогда мы стоим как бандерлоги и ужасаемся лапам, загребающим снег.
 По утрам он выбривает три волоса на подбородке, расчесывает удивительно густые волосы на голове и чистит зубы так яростно, как будто хочет начисто стереть с них всю эмаль. Надевает белый халат. Кидает в рюкзак одной кучей тетради, кроссовки и бутерброд. Ривера к получению знаний готов!
 Но армия Сандино вдруг стала проигравшей партией. Буденновский отряд – быдловской сотней. Эх яблочко – собачьим сердцем. Беловежские зубры пробивают себе дорогу. Зачем ты мне, Никарагуа, без революции? Секретарь суда выдает решение о разводе. Оно, словно белогвардейской пулей, насквозь пробито буквой П.