Чудесная трава

Всем пострадавшим в трех               
голодоморах посвящается.
               
Непридуманная история.

 
     Проснулась Горпина еще затемно. Растопила печь остатками недавно срубленной сухой груши, подмела при свете лучины давно не крашенный пол и принесла из криницы два ведра воды. Запарила кашу из последнего стакана пшена, обветрившегося куска старого сала и горсти житней муки грубого помола.


   Все это она делала автоматически, словно во сне. Еда была останней, больше кормить детей было нечем. В хате хоть шаром покати: жменя темной соли, пол бутля постного масла, да два покрытых плесенью кукурузных початка, их бы выкинуть давно, да рука не поднимается. Что поделаешь, опять на многострадальную украинскую землю пришел голод, уже в третий раз с начала этого века.


   Первый был в двадцать первом, но Горпина его не запомнила, была совсем мала. Недород, гражданская война, ляхи в Киеве, реквизиции и брюшной тиф. Следующий был на весну тридцать третьего, самый страшный, моровой, без надежды на спасение. Тогда выгребли все до зернинки, оточили села красноармейцами, вывесили черные доски… Она тогда дивчиной уже была… Выжили благодаря близости к столице, железной дороге и боязнью властей, что в ближайшие от Киева поселки наведаются иностранцы. Село обобрали, выставили на доску, но не окружали, была возможность до города добраться. Там тоже народ голодал, но все же полегче с едой было.


   В дальних селах питались мерцами, ели и живых… Страх Господень, что деелось, варили меньших детей и кормили ими старших... Но и это прошло, на следующий год уже все не забрали, оставили хлеб и на стол, и на посадку. Народ урок крепко выучил, вылетели из головы сытые двадцатые, когда люди свои наделы имели. Поняли, что новая власть шутить не любит и сидели селяне как мыши, тише воды ниже травы, гнули горб с утра до вечера, без выходных и праздников и куску хлеба были рады.


   Одна радость была у Горпины – Василь и детки, коими Бог ее не обидел. Муж ее из Харькова прибыл в колхоз, в числе «двадцатитысячников», думали МТС наладить, да сельцо у них махонькое, куда тут трактора? Так Василь ковалем на кузне трудиться стал. Через полгода и высватал Горпину. С радостью пошла за него, непьющий, из комсомольцев, ни разу на нее руку не поднял, детей любил. Однако неверующий, иконы хотел по выбрасывать…, еле отстояла, ее в комсомолию тянул. Но тут уж Горпина рогом уперлась, ни в какую. Тихонько детей покрестила, чтобы муж не узнал… Приходилось телегу нанимать, в Борисполь с малятками ехать. Пятерых она родила, правда сохранила только трех. Михайлик в годик от скарлатины помер, а девочку ни назвать, ни покрестить не успела, и часу не прожила.


   Горпина со вздохом поднялась и подошла к печке, на которой из-под обожжённой ковдры торчали три белокурые головки. Иванка, Оксанка и Грицко. Последняя оставшаяся ей в жизни радость. Все забрала у нее злодейка-судьба. Муж даже до фронта не доехал, убил Василя немецкий самолет, сбросивший бомбу точно в толпу призывников возле Бориспольского военкомата. Церковь порушили еще раньше нелюди в кожаных тужурках. Они же забрали и батюшку – отца Константина, попадью, дьякона и пятерых активистов… Больше они в село не вернулись.


  Матушка была яловая, своих детей рожать не могла. Может поэтому и любила ребятню больше других, рожавших женщин. Делала куколок из соломы, учила грамоте, пока в селе школу не открыли. Горпина девчонкой долго бежала по первому снегу, не жалея босых ног, и сквозь застилающие глаза слезы, смотрела на удаляющуюся телегу, простоволосую попадью, похудевшего батюшку, смиренных служек и горбоносых чекистов… Будто вчера это было.
 - Йижа в печи, - тихонько шепнула Горпина девятилетней Иванке, и дождавшись сонного кивка, добавила: - цэ на вэсь дэнь.


     Перед дверьми она остановилась, в утренних лучах из надтреснутого зеркала на нее смотрела изможденная немолодая женщина с поседевшей головой, запавшими глазами и резкими осунувшимися скулами. Горпина вздрогнула, давно она не видела себя со стороны. Куда делась та черноволосая дивчина с осиной талией, смолянистой косой, хитрыми очами и стройными ножками. Ведь ей только тридцать лет, а уже старуха. Давно не идут месячные, не хватает половины зубов, сама ссохлась, словно сухарь, от голода и непрекращающегося горя.


   Перед войной стало чуть полегче, разрешили продавать излишки зерна на рынке, голова колхоза давал справки для выезда из села. Появились давно забытые деньги и возможность их потратить. Потом пришел немец. Бои минули их село, Киев окружили восточнее, и плотные массы красноармейцев стали массово сдавались в плен одиноким немецким мотоциклистам по всему району. Офицерам на первых порах даже оставляли оружие и знаки отличия. Затем жаркий сентябрь сменился ледяным октябрем и пленные в импровизированных лагерях под открытым небом стали умирать тысячами. Немцы их не кормили и за «колючку» заходить не рисковали, расстреливая тех, кто пытался выбраться из этого ада.


   Правда поначалу украинцев и белорусов отпускали, нужно было только прийти кому-то из местных и написать заявление. Таким образом вызволили многих, хотя далеко не всех. Горпина сама забрала двоих «мужей», они растаяли в тумане войны, унося в своем сердцем глубокую благодарность к спасшей их женщине. Русские и жители других республик такой возможности не имели и были приговорены к мучительной смерти от голода и холода. Родючий чернозем безропотно принимал в себя останки несчастных замученных красноармейцев. К зиме лагеря закрыли, сровняв с землей хилые надстройки и тифозные бараки гусеницами тракторов.


   Горпина пережила войну. Колхоз работал, немцы забирали зерно, но не в пример меньше, чем родная держава, селянам выдали временные «аусвайсы», жизнь потихоньку стала налаживаться. Лесов тут не было, отсутствовали и партизаны, поэтому и каратели к ним не наведывались. Приехавший гауптштурмфюрер даже предлагал открыть церковь, но храм был жестоко порушен еще в двадцатые, восстанавливать было некому и не чем, да и батюшку после повальных расстрелов найти оказалось не просто. Все осталось как есть.


    Потом пришли наши. Забрали малолеток, которые подросли за два года, и положили их всех недалеко от села. Даже в форму не переодели. Заставили с трехлинейками штурмовать дот на небольшом холме. Кому он понадобился? Армия уже на берегу Днепра позиции устраивала, а два немца все сидели в своем укреплении. Вот и погнал косоглазый капитан двадцать хлопцев на убой. А ночью немцы сняли пулемет со станины и сами ушли.


   В прошлом году тоже сложно было, но как-то зиму вытянули и семенной фонд не тронули. А в этом беда пришла опять. Урожай был так себе, но все же что-то собрали. Затем потянулись на запад груженые украинской и кубанской пшеницей «поезда дружбы», в помощь народным демократиям восточноевропейских стран. Выгребли все амбары, оставив людей ни с чем, только, что на доску не вывешивали. И пришел голод, выхватывая своей костлявой дланью детей и стариков. Опять, начали расти могильные холмики на околицах сел.


    Народ двинулся на Западную Украину, благо железная дорога рядом. Там колхозов еще не было, а значить имелись хлеб и картошка. До войны не успели забрать у селян наделы, а сейчас не рисковали, и так страшное смертоубийство там творилось, чуть не в каждом леске повстанец сидел. Целая армия с бендеровцами билась, да все без толку. Не ласково принимали галичане «братьев-схидняков", но все же разжиться хлебушком можно было. Охотно меняли его «западенцы» на последние вещи голодных горемык. И тому были рады.


     И она бы поехала, могла на поденщину выпроситься у богатых «хазяйив». Так деток с кем оставишь? Отец сгинул в далеких тридцатых на строительстве Беломора, мать умерла в прошлом годе от горловой болезни. Родители Василя жили на далекой Слободжанщине, если еще были живы.


  Горпина собралась ехать в Киев. Она обмоталась старой хусткой и взяла большой кошик. Так и вышла из хаты с пустой корзиной. Продавать было нечего, все что имела давно поменяла на хлеб. Да и что у нее могло быть, у нищей колхозницы, живущей в ярме нового крепостного права? Но смотреть в голодные глаза детей было выше ее сил, нет для родителя худшей кары, как осознание того, что твои кровинушки умирают, а ты ничем не можешь им помочь. Поэтому Горпина и приняла твердое решение – если не удастся добыть еды, то в село она не вернется. Сирот отправляли в детприемник, а там хоть и скудно, но все-же кормили.


   Проходя мимо полуразрушенной церкви, женщина скорбно отвернулась, даже не перекрестившись. Стыдно было смотреть на дом Бога, зная, что собираешься совершить худший из грехов. Каким образом она наложит на себя руки, Горпина еще не решила, мысль была страшной, думать об этом не хотелось. Полустертый лик Спасителя понимающе смотрел на отчаявшуюся женщину.


   Возле заброшенного церковного кладбища Горпина остановилась и присела отдохнуть на полусгнившей скамейке. Весна пришла в этом году рано, в начале марта сошел весь снег и звонко запели ручьи, не в силах справиться с мощным половодьем. Сильный ветер разметал облака в клочья, на льдисто-голубом небосводе ярко засиял желтый диск солнца, а из-под раскрывшегося снега появились первые ростки озимых.


    Возле скамейки она заметила россыпь странной травы, в одночасье появившейся в этом году. Народец шукал черемшу и найдя странное растение, пытался толочь его для еды, но трава оказалась совершенно несъедобной, горькой и ворсистой. Горпина любила эту зелень. По вечерам она обматывала опухшие за день ноги и чувствовала, как боль уходит, оставляя после себе приятное покалывание в икрах. В голод человек пьет много воды, так уж устроен организм, и сразу начинает опухать.


    Горпина с трудом опустилась на колени и нарвала полную корзину неизвестной травы, зачем она это делает, женщина и сама не знала. Может кто купит зелень в Киеве?


     Разъезд отстоял от села в паре километров. Там перед будкой стрелочника составы притормаживали и со скоростью пешехода тащились до развилки на Киев. Тут вечно торчали мальчишки, выглядывая возвращающиеся из Германии эшелоны с солдатами. Те часто бросали голодным хлопцам краюху хлеба, рафинад, а то и американскую тушенку. Но составов с демобилизованными армейцами было мало, война уж считай, как два года закончилась. Поезда везли разобранные станки с немецких заводов, зачехленные танки да осунувшихся пленных.


     Горпина запрыгнула на подножку проходящего состава, который тянул чадящий тепловоз. Промелькнула будка стрелочника и паровоз набрал скорость. Сырой березневый воздух крепко ударил в лицо измученной женщине, заставив крепче прижаться к холодной скобе вагона. Внизу замелькали темные шпалы и Горпина вдруг подумала, что сейчас самое время сделать то, на что она решилась еще вчера. Стоит лишь разжать онемевшие от холода ладони и через секунду ее не станет… Смерть страшная, зато быстрая, без долгих мучений и голодных конвульсий. Она с трудом отогнала бесовское искушение и покрепче ухватилась за гнутую арматуру.


    Сошла она на товарной станции Дарницы и от этого города пошла пешком в Киев через недавно восстановленный мост. Несколько раз останавливалась и подолгу сидела, собирая в кулак последние силы. Горпина не ела уже второй день, отдавая все детям. Умная Иванка не верила матери, которая уверяла дочь в том, что «поснидала» пока они спали и по-взрослому качала головой.


    По улице Жданова добралась до Андреевской горки, которую наново мостили пленные немцы, а оттуда уже было рукой подать до толкучки. Базарчик располагался аккурат напротив Владимирского собора. Возник он при немцах, наши освободив город его не закрыли, наоборот, он расширился и стал занимать целый квартал и прилегающие переулки.


     Чего тут только не было - рыбные ряды со свежей плотвой, таранью, вяленым судаком, севрюгой и стерлядью, которая в изобилии водилась тогда в Днепре. Настилы со свежим мясом и копченостями, моченые яблоки, квашеная капуста, тертый хрен на переносных столиках у битых жизнью товарок. Молоко в высоких бутлях, ряженку в кринках, рассыпчатый творог и сладкую брынзу продавали дебелые дачницы из пригорода.


    Из-род полы торговали мутным буряковым самогоном и разведенным спиртом. Золотозубые парни в наколках стояли «на стреме», выискивая взглядом милицию или патрули городского гарнизона.


    Прямоугольные столы с хлебом стояли в центре «толкучки». Белый «арнаут», кисло пахнущий «житный» и золотистый «пшеничный». Продавцы нарезали его огромными флотскими тесаками и тут-же взвешивали на аптекарских весах. Хлебушек стоил дорого, немыслимо дорого.


     От этих запахов у вдовы закружилась голова и Горпина едва не потеряла сознание от внезапного приступа голода. Она с трудом овладела собой и свернула в ряд где торговали барахлом, идти мимо призывно пахнущей еды было выше ее сил.

 
     Тут торговали всякой всячиной. Затертые гармошки, плюшевые пальто, кургузые настольные лампы, керосинки, отрезы драпа на пальто и шевиота на костюм. Дистрофично худые горожане продавали последнее, рядом стояли сытые спекулянты и вполголоса матерились, лузгая подсолнухом.


    Больше всего народа было возле них. И не мудрено, ведь они продавали вывезенные из Германии трофеи: складные ножи, цейсовские окуляры, офицерские часы, печатные машинки, губные гармоники и много еще чего разного. Товар был солидный, можно сказать вечный, не чета советскому ширпотребу.


   Горпина минула барахолку и дошла до старух-зеленщиц, которые продавали первый укроп с петрушкой, выращенный в утлых тепличках на окраинах города. Женщина примостилась возле однорукого инвалида, который бойко зазывал покупца, ядреными скоромовками, он торговал крепким самосадом, щедро сдобренным для вкуса сухим яблоком. Мужик искоса посмотрел на горпинино зелье и только головой покачал, в такое голодное время травой торговать, курам на смех.


   Справа стояла бойкая товарка, певуче расхваливающая маринованные огурцы, аккуратно разложенные в побуревших смородиновых листьях. Та и вовсе не удостоила Горпину даже взгляда.


 - Что за трава такая? – перед вдовой возникла полная моложавая женщина в черном каракулевом пальто и темном берете. Она бесцеремонно запустила свои холеные ручки в старый кошик.
 - То… для ног, - замялась Горпина, как приучила ее мать с детства не обманывать людей, так и не научилась лгать, когда повзрослела. – Якщо пухнуть…
 - Фи, - скривилась женщина, - а, я думала, что для похудания. Ты, милочка, следующий раз лучше такой травки привези.


   Горпина с отчаяньем посмотрела в спину удаляющейся женщине, она стояла на мощеной мостовой уже три часа, а кроме богачки в каракуле к ней никто так и не подошел. Первые сумрачные тени легли на купол Владимирского собора, извещая о скором наступлении вечера. Последняя надежда начала таять в душе Горпины. Людей стало меньше, покинул свой пост распродавший всю махорку инвалид, сворачивалась и товарка.


  - Какая хорошая трава, - к Горпине подошла стройная женщина средних лет со смутно знакомым лицом и слегка накинутой хусткой. – Почем? 
 - Нэ знаю, - чуть слышно ответила вдова, - скильки дастэ…


    К женщине в платке присоединилось несколько одиноких покупателей и заинтересованно посмотрели в рассохшийся кошик.
 - Это чудесная трава, - женщина подняла пучок и в свете угасающего дня показала его людям. – Она излечит вас от всех ваших недугов… Поверьте.


   Покупатели, как по команде начали доставать кошельки-поцелуйчики, толстые портмоне и чистые тряпицы с деньгами. Женщина лучезарно улыбнулась и ее темные глаза озарились неземным светом. Она принимала деньги и давала странную траву людям из внезапно возникшей очереди.


    Горпина молча стояла, не в силах вымолвить ни слова. Пару раз она порывалась сказать, что это обычная трава и ничего чудесного в ней нет, но каждый раз какая-то сила останавливала ее.


    Женщина в платке продала последний пучок зелени пожилой паре и протянув деньги Горпине, тихо сказала:
 - Купи еды детям… Поспеши, Иванка сильно волнуется, чувствует недоброе.
 - Спасыби вам, - на глаза вдовы накатились слезы, - якбы вы зналы вид чого…
 - Я все знаю, - голос женщины стал строже, - и думать о таком забудь.


   Горпина смахнула уголком хустки слезы, а когда вновь открыла глаза, спасительница исчезла, вроде и не было ее вовсе. Вдова посмотрела на зажатую в руке пачку и тихо охнула, денег было много, очень много. Она растеряно посмотрела по сторонам, но вспомнив приказ выручившей ее женщины, бросилась покупать продукты у последних продавцов.


   Приличный мешочек пшена, треть пуда борошна, тарань, которую за пол цены отдал пьяненький мужичок и приличный кусок сала. Не сдержавшись потратилась и на липкие леденцы. Можно было прикупить и больше, денег оставалось еще много, да как довезти такой груз?


  Везение и дальше не оставляло Горпину. До Дарницы ее довез попутный «Студебеккер», а оттуда до развилки доехала на пригородном тепловозе, купив билет в кассе.


   Черные окна покосившейся на бок хатки, ударили по воспаленному сознанию несчастной женщины предчувствием необратимой беды. Роняя клуни, она бросилась в дом и облегченно рухнула на колени, увидев своих деток, тесно прижавшихся друг к другу на остывшей печи. Как выпавшие из гнезда птенцы сидели они, накрывшись обожженным одеялом. Одинокие и никому не нужные на целой земле.


   Только теперь до Горпины стало доходить, что она едва не сотворила с собой, предавшись отчаянию, и готовясь совершить не поправимое. Она в голос зарыдала, прижимая к себе щупленькие тела дочерей и сына.
 - Выбачтэ мэнэ, дитки, завыныла я пэрэд вамы…


  Утром в колхозе выдали маляс и немного коричневой патоки. Кроме этого голова сообщил радостную весть – партия и правительство создало специальный фонд помощи голодающим районам страны, и вскоре начнут выдавать муку.


   А ночью во сне к Горпине пришла мать. Была она молода, одета в сверкающие одежды и смотрела на дочь укоряюще:


 - «Ты чего задумала? Жизни себя лишить? Я тебя этому учила»?
    Ответить на это было нечего и Горпина молчала, испытывая невыносимый стыд и раскаяние. Мать видно почувствовала это и смягчившись спросила:
 - «Ты узнала ту женщину на базаре? Поняла, кто она»?


    Смутные образы промелькнули перед глазами Горпины, но также быстро растаяли, она вздохнула и отрицательно покачала головой.
 - «Это была Богородица», - улыбнулась мать. – «Ее благодари, и не только ты, но и те люди, что зелие у тебя купили. Оно поможет им исцелиться…»


   Чудесная трава больше не росла возле порушенной церкви.