Книга о прошлом. Глава 25. 12

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ.


Ёлка – связанная, как пленный индеец – гордо противилась попыткам людей стащить её с крыши машины. Это было, конечно, пассивное, но от этого не менее действенное сопротивление.

– Олег! – гневно кричал Радзинский, обнаружив, что верхушка ёлки прочерчивает извилистый след в рыхлом снегу за его спиной. – Она же обдерётся вся!

– Она сквозь перчатки колется! – жаловался Покровский, пытаясь натянуть рукава поглубже и ими обхватить колючие ветки. Ойкая и страдальчески морщась, он покорно тащил благоухающее хвоей дерево, честно стараясь не выпускать больше из рук чешуйчатый еловый ствол. В конце концов Радзинский раздобыл и привёз пушистую ёлку не только для себя – одна уже стояла в квартире Покровского, наполняя его дом праздничным духом.

Катюша ожидаемо восхитилась, когда в прихожую ввалились припорошенные снегом взрослые и принесли с собой кусочек живого леса. Для неё эти пахучие глянцевые иголки, покачивающиеся перед самым носом, были настоящим волшебством. Огромное неповоротливое дерево, неуклюже скребущее ветками обои, напрочь сбивало все настройки – где реальность с её скучными правилами? Посреди дома растёт ёлка – это чудо! Которое можно потрогать! А унылая обыденность – ерунда.

Но Радзинский втайне надеялся порадовать Аверина – тот в последнее время погрустнел и как-то отдалился: не приходил больше по ночам – не очень хотелось размышлять, почему, хотелось, чтобы всё было, как прежде. И ёлка не подвёла. Аверинский восторг, не в пример катюшиному, был тихим: аспирант, увидев ель, просто уплыл куда-то далеко на волнах праздничного настроения. Хмельно блистая глазами, он привстал на цыпочки и ткнулся тёплыми губами в холодную от мороза щёку товарища – снег с дублёнки Радзинского немедленно посыпался ему в тапки и, кажется, за пазуху, но это только добавило детской радости в его безмолвный экстаз.

– Гулять? – с надеждой воззрился он на своего личного Деда Мороза.

– Собирайся, – великодушно огладил его взглядом Радзинский.

Покровский, наблюдая эту сцену, попытался улыбнуться и неловко переступил с ноги на ногу: снег на ботинках таял, из-под подошв уже натекла грязноватая лужица. Доктор тоскливо глянул на Радзинского – тот крякнул недовольно и подпихнул ногой в его сторону тряпку, скомканную в момент протаскивания ёлки через порог – до того тряпка была расстелена поверх коврика, что лежал у входной двери.

– В парк с нами пойдёшь? – в порыве благодушия предложил другу детства Радзинский – тот радостно закивал. – Коль! Одевай ребёнка и спускайся! – зычно пробасил Радзинский, адресуя свою реплику куда-то вглубь квартиры. – Санки и лопатку мы взяли!

– Хорошо! – звонко отозвался Аверин.

– Варежки запасные не забудь! – спохватился Радзинский, уже взявшись за дверную ручку.

– Ладно!

– Так… ключи… – Радзинский похлопал себя по карманам и подтолкнул к выходу Олега. – Давай. А то мы так никогда не выйдем. Хотя надо было бы термос с чаем с собой взять…


***
Влажный снег пластами съезжал с придавленных его тяжёстью чёрных корявых веток и ухал в высокие пушистые сугробы. Давно забытые ощущения: мокрые перчатки с прилипшими к ворсинкам снежными катышками, обжигающее касание набившегося в рукава и в ботинки снега, резкий запах мокрой шерсти – детство возвращалось яркими телесными воспоминаниями вместе с томительным чувством, что ты заперт и связан, что ты чего-то лишён.

– А тебе в детстве казалось когда-нибудь, что мир вокруг не настоящий? Что это декорация, из которой, как из страшного сна, не вырваться, как ни старайся? – задумчиво спросил Олега Радзинский, выбираясь на дорожку и с силой топая каблуками, чтобы стряхнуть с ботинок снег.

Покровский неопределённо пожал плечами – вопрос Радзинского неприятно толкнулся в сердце, грозя нарушить радостную атмосферу весёлой прогулки.

А тот и сам не понял, откуда выплыл этот вопрос. Потому что для Радзинского с самого детства было характерно исключительно светлое, позитивное восприятие действительности. В его школьных воспоминаниях были в основном залитые солнцем пейзажи, уютные классы, весёлые приятели, самые вкусные на свете бабушкины пироги, самые интересные и захватывающие книги.

– Мне казалось, что ты на все свои вопросы уже нашёл ответы, – сдержанно обронил Покровский, намекая на то, что с появлением Аверина Радзинский успокоился, словно и не волновало его теперь больше ничего из прежнего: что и говорить – ревновал Олег к юному аспиранту, который практически вытеснил его из жизни лучшего друга. Не было у них больше ни походов, ни посиделок – жизнь стала пресной, ибо сам доктор был слишком пуглив и стерилен, чтобы искать приключения самостоятельно, и сколько он себя помнил, именно Радзинский расцвечивал его жизнь в экзотические цвета.

– Ответы? – хмыкнул Радзинский. – Лучше, Олежек. Я нашёл универсальный ключ ко всем вопросам. – И он наклонился, чтобы слепить снежок.

Покровский растерялся – кажется, он совсем перестал своего друга понимать. И раньше-то с этим были проблемы…

Пока он размышлял, как бы так поаккуратнее выспросить, что же Радзинский имеет в виду под «универсальным ключом»,  над ухом дохнуло вместе с табачным перегаром:

– Привет.

– Неожиданная встреча! – ахнул Покровский. Вот он – привет из прошлого, по которому он только что ностальгировал: перед ним, лукаво прищурившись, стоял поэтический гений Костик с незнакомой девицей под ручку.

Радзинский сделал вид, что тоже приятно удивлён, выбросил уже почти готовый снежный снаряд и радушно улыбнулся, протягивая Костику руку. Но Покровский догадывался, что это не радость, а вежливость, и что общение с этим человеком удовольствия Радзинскому не доставляет – слишком памятным было показательное сожжение костиковых рукописей и острое нежелание друга детства пускать не по возрасту игривого поэта в свой дом.

– Давно вас, ребята, не видно. Засосала трясина мещанского быта?  – насмешливо поинтересовался Костик, цепко, будто через прицел, глядя Радзинскому в глаза.

– Звёзды тоже не всегда видно, – скромно улыбнулся в ответ Радзинский.

Костик, для которого представление о себе, как о центре Вселенной, было естественным и нормальным, вскинулся с интересом – наверное, решил, что встретил родственную душу. Но братанию осуществиться было не суждено: неизвестно откуда, на Костика и его спутницу налетела разъярённая барышня. Она визжала, дралась и всхлипывала. Тушь стекала по её щекам, как боевая раскраска. Она беспорядочно колотила растерянного Костика кулачками, повалила его спутницу в снег, вцепилась сопернице, как стало понятно из её выкриков,  в волосы. Даже пыталась бить её коленом в живот и хлестать по лицу её же собственной шапкой.

Радзинский отмер не сразу. Однако именно он оттащил икающую от рыданий девицу от испуганной и злой костиковой подруги. Раздосадованный некрасивой сценой гений повлёк обеих дам вон из парка – подальше от чужих глаз. Но гордая и воинственная барышня уже у самых ворот вырвалась из его захвата и, спотыкаясь, убежала от счастливых любовников прочь.

– Мужчина, за которого дерутся женщины, выглядит жалко, – бесстрастно констатировал незаметно подошедший сзади Аверин. Радзинский обернулся, встретился с ним понимающим взглядом, и они вдруг разом захохотали, пугая Покровского.

– Я так понял, он встречался с обеими одновременно? – робко подал голос пристыженный Олег – ему было совестно за свои сожаления о прошлом.

– Я тоже так понял, – всхлипывая от смеха, согласился Радзинский. Он стянул с руки мокрую перчатку, чтобы утереть выступившие от бурного веселья слёзы.

– А может, он любит обеих? И ему трудно выбрать? – осторожно предположил сердобольный Покровский. И невольно шарахнулся от вновь громогласно расхохотавшихся приятелей, которые через некоторое время так ослабели от смеха, что им пришлось обняться, чтобы не свалиться в сугроб.

– Олег, – ласково похлопал его по плечу Николай, отлепляясь от Радзинского, – когда человек «не может» выбрать, значит, ему и так УДОБНО. А там, где в ход идут такие категории, как удобство, любви быть не может – это другой уровень. А с энергетической точки зрения, мужчина, у которого одновременно несколько любовниц, просто паразит – в самом неприглядном, биологическом смысле этого слова. – Аверин огляделся, поднял оброненную верёвку, которая была привязана к санкам.

– Если человек на таком уровне живёт, значит, ему нечем пока любить, – с сожалением пробасил Радзинский, подтыкая плотнее шерстяное одеяло, которым была укутана уже засыпавшая в санках Катюша.

– Нечем? – настороженно переспросил Покровский – он подумал, что, может, ослышался или не так понял.

– Именно. – Радзинский остановился рядом с Олегом и пытливо заглянул ему в глаза. – Любовь – Божественная категория. Её вот этими вот руками не пощупаешь. – Он растопырил для наглядности пальцы. – Чтобы понять, что такое Любовь, нужно одновременно быть и здесь и ТАМ.

– А чтобы быть ТАМ, нужно заново родиться, – тихо добавил Аверин, цепляясь за рукав Радзинского.

– А чтобы заново родиться, нужно для начала сменить направление, – закончил аверинскую мысль Радзинский. И обернулся за поддержкой к Николаю, который одобрительно кивнул и тепло товарищу улыбнулся.

Покровский выдохнул обречённо: он ничего не понял. Туманные речи, общие слова – нет ни одной знакомой вибрации, за которую можно было бы умом зацепиться и таким образом хоть что-нибудь в этом «объяснении» понять. Но вслух он это произнести не решился – Олег всё ещё хотел быть для этих двоих СВОИМ.

Единственное, с чем доктор был однозначно согласен, так это с тем, что Костик – паразит. Это Покровский знал и безо всяких там доказательств. Он просто представил на месте воинственной барышни свою… сестру или дочь, которая у него, возможно, когда-нибудь родится, и Костик сразу стал ему противен. Более того, Олег был уверен, что поэтический гений стал бы противен самому себе, если бы дал себе труд подумать, хотел ли бы он такой судьбы для дорогого себе человека (сестры, дочери, СЕБЯ, в конце-то концов). Вряд ли. А, значит, вот она – правда, как ты не изображай из себя страдальца, сражённого коварным Амуром дважды. Во всяком случае, попал этот Амур гению явно не в сердце – в лучшем случае, в мозжечок. В лучшем случае…


***
– У него сердечный центр еле теплится. Ты заметил? – Аверин, взъерошенный после душа, и от того ещё менее солидный, чем всегда, с детской непосредственностью окунул в блюдечко с мёдом палец и смачно его облизал.

– У гения? Заметил. Я потому и сказал, что ему любить нечем. – Радзинский с трудом удержался от того, чтобы самому не зачерпнуть пальцем чайного цвета мёд и не поднести к аверинским губам. Раньше он сделал бы это, не задумываясь, потому что всегда делал то, что хотел. Теперь он боялся: напугать, обидеть. Увлечься процессом.

Застигнутый врасплох этой соблазнительной мыслью, он поспешно приложился к чашке с чаем и тут же обжёг себе язык.

Аверин не сразу понял, почему Радзинский страдальчески мычит и трясёт головой, а когда сообразил, подарил товарищу сочувственный взгляд и принялся старательно дуть на свой чай.

– Зато ниже пояса у него просто лава плещется, – сделав аккуратный глоток, вернулся он к разговору о Костике. – Я думаю, нормальным женщинам довольно мучительно с ним общаться: они подсознательно чувствуют чисто животное давление на нижние центры, которое трудно игнорировать, и при этом ощущают на уровне сердца пустоту – этакие качели, с которых трудно соскочить, потому что многие принимают этот внутренний зуд за любовь. – Аверин погрузил в мёд мизинец и задумчиво повозил им по донышку блюдца.

– Коля, ложка же есть, – сдержанно заметил Радзинский.

Аверин, согласно кивая, тщательно, словно кот, облизал со всех сторон мизинец и пожал плечами:

– Есть. – Он нашарил рядом с блюдцем чайную ложечку, зачерпнул ею мёду и вдруг потянулся через стол к Радзинскому – тому пришлось открыть рот и под приветливым аверинским взглядом протянутую ложку обсосать.

– А ты заметил, что женщина, с которой он пришёл, тоже – пустая? – блеснул глазами Аверин, возвращаясь на место. – Женщина, в которой нет Любви – явление крайне уродливое. Жестокое. Парадокс в том, что мужикам очень удобно принимать их равнодушие за великодушие и отсутствие Любви за внутреннюю свободу. Так что поэт попался крепко, – развеселился Николай, – он принимает её за родственную душу. В некотором смысле так оно и есть – у них общий изъян и грязь одинаковой этиологии. Они, благодаря этому, очень хорошо друг друга понимают!

– Она вниз его утащит, – нахмурился Радзинский – он не разделял аверинского веселья по этому поводу.

– Уже утащила – махнул ложкой Николай. – Помнишь, я говорил, что на нём сущность нехорошая висит? Это она его наградила. Ему не выплыть – он будет до конца жизни в этом болоте плескаться и с удовольствием мутную водичку глотать.

– Как-то безнадежно звучит, – ещё больше помрачнел Радзинский.

– Ну почему сразу безнадёжно? В следующей жизни он будет женщиной – вечной любовницей, которой будут попадаться одни сволочи. Пара десятков таких воплощений – и он созреет для брака! – расхохотался аспирант.

Радзинский представил себе напомаженного Костика в мини-юбке, скучающего над рюмкой абсента в дешёвом кабаке, и тоже не удержался от смеха.

Когда они оба успокоились, Аверин продолжил:

– Таких людей среди «ищущих» предостаточно. Подмена их довольно проста – они принимают желаемое за действительное. Они говорят: «Мы боги». При этом не дотягивают даже до уровня достойного человека – у них часто бывают такие детские изъяны, что стыдно за этих «богов». Но самое ужасное, что их самомнение позволяет им думать, что они могут вмешиваться в Промысел, «делать» свою и чужую судьбу – это всё равно, что хирургическую операцию грязными руками делать. И всё это из лучших побуждений, само собой!

Ветер шевельнул занавеску, задувая в тёплую кухню горсть колючих снежинок – Радзинский сидел под форточкой и почувствовал, как щёку обожгло ледяными брызгами метели. Он поёжился.

– В мифологии полно своевольных, злобных, уродливых, мстительных божков – может, они на них ориентируются, в качестве примера?

Аверин едва не выплюнул от смеха чай обратно в чашку.

– Да уж, трудно стать Богом, ничего не зная о Нём, – просипел он, с трудом проглатывая чай и откашливаясь. – Это работа для того, кто сумел стать Человеком. Поэтому я так ценю Мюнцера и Фархада Наримановича. И Эльгиза. И тебя. Таких людей, к сожалению – единицы.

– Меня? Коль, я точно не бог, – нахмурился Радзинский, мысленно краснея за свои преступные желания и крамольные мысли.

– Правильно, Кешенька! – восхитился аспирант. – Мы не боги, мы – Сыны Всевышнего. Это наш знак отличия. Можно, я тебя обниму? – восторженно выдохнул он.

– Ты ещё спрашиваешь! – растрогался Радзинский. И сам поднялся Николаю навстречу.

– Спасибо, Кеш, – прошептал Аверин, замирая в его объятиях. – Я после такого насильственного вмешательства, как воздействие костиковых вибраций, с большим трудом себя нахожу. Иногда буквально не могу вспомнить простых вещей, которые прожил и, казалось бы, усвоил – так далеко меня общение с подобными людьми отбрасывает от той точки, где я сейчас нахожусь. А ты – как песня Сольвейг – я тебя слышу и домой возвращаюсь. Потому что ты – родной.

– Коль, я всегда готов… ты же знаешь, – сбивчиво пробормотал Радзинский, осторожно прижимая хрупкого аспиранта к себе.

– Но мне совестно тебя использовать – ты же не мебель и не грелка, – Николай погладил товарища по спине, отчего Радзинскому показалось будто горсть мелкого снега задуло теперь под рубашку – след от аверинской ладони кололся также, только теплом, а не холодом.

– Колюня, я начинаю думать, что в этом смысл моей жизни, – усмехнулся Радзинский. – Ты же не хочешь лишить мою жизнь смысла?

Аверин только пофыркал товарищу в рубашку. Тогда Радзинский обнял его смелее – почти как раньше. Почти – потому что теперь это объятие его волновало, и бороться с этим было решительно невозможно.

Касание – жарким выдохом
Летящего мимо поезда
Птицей ночною выпорхнет
По сердцу мазнёт холодом
Колючего сена за шиворот
Скромное бросит объятие
Перепахана, вздыблена, выворочена
Душа под пристойным платьем
Но тянется тело снова
Уже за двойною дозой
Душа моя нездорова
И жизнь моя под угрозой…

Поэтическое вдохновение Радзинского было прервано новой аверинской репликой:

– Знаешь, мне кажется, что костиковы стихи – это суррогат. Он с их помощью пытается компенсировать отсутствие в своей жизни настоящего чувства, а не животных страстей и не мучений от уязвлённой гордыни. Он этими самыми стихами пытается потолок пробить, который от другого мира его бетонной плитой отделяет, а ничего не выходит – поэтому в них столько самой чёрной страсти – концентрированной. А толку?

– Бог с ним – с Костиком, – вздохнул Радзинский, который и свои стихи считал сомнительными с духовной точки зрения. – Пойдём лучше спать. Надеюсь, вместе?..