М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 9

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II


ГЛАВА IX.
Говенье. - Пост. - Посиделки. - Добровольная жертва. - Тоска и покаяние
Миши.


Михаил Васильевич говел, и хотя об этом предварительно и разговоров не было, но вместе с ним на первой неделе поста говели почти все старшие ученики школы; так увлекательна сила благого примера.
Все ребята ходили к заутрене, к часам и вечерне, и часто после собирались к учителю на беседу.
В четверг, после службы и умилительного канона святого Андрея Критского, которого дети, по молодости лет, ни понять, ни оценить ещё не могли, они целой кучкой прибежали к Михаилу Васильевичу и уселись около стола, каждый за своим делом. Иной вырезал, другой стругал прутья, третий вил кнутики.
- Держите ли вы пост, ребята? - спросил учитель своих посетителей.
Мальчики подняли головы и с удивлением отвечали:
- Все держим...
- Да что такое пост?
- Как что? - сказал Миша. - Пост значит не есть ничего скоромного: ни говядины, ни масла, ни молока.
- Этого мало, друг. Слышал ли ты, что поётся и читается о посте в церкви все эти дни? Послушай:
«Постимся постом приятным, благоугодным Господеви. Истинный пост есть злых отчуждение, воздержание языка, ярости отложение, оглаголание лжи и клятвопреступления: сих оскудение, пост истинный и благоприятный»* (* - Из книги: «Служба 1-й седмицы Великого поста») . Другими словами, это значит: истинный пост благоугоден перед Богом не только от того, что человек не есть мяса, или чего другого скоромного, а главным образом от того, что постящийся воздерживается от всего дурного, злого, не сердится, не бранится, не лжёт. Думали ли вы когда об этом?
- Нет, не думали, - отвечали ребята откровенно и добродушно.
- Так думайте теперь и старайтесь поститься так, как требует от нас святая Церковь. Вы все говеете, значит открываете ваши души и помышления перед Богом, ходите молиться и слушать службы церковные, поэтому надо, чтобы и умом, и сердцем вы возносились к Отцу Небесному. Когда вы придёте в церковь, то первее всего спросите у себя, так, мысленно, по совести: не согрешили ли вы, например, в этот день перед Господом, или перед отцом и матерью, или даже перед товарищами не сделали ли чего дурного, грешного? И если что припомните, тут же просите у Бога прощения - вот это будет пост; прощенья-то надо попросить, а и после всё думать - как бы опять дурного чего не сделать.
- А как так думать? Я и не знаю, - спросил с улыбкою Кондратий: уже не в первый раз мальчик был озадачен этим советом.
- Так, очень просто, друг. Вот вошёл ты в церковь, перекрестился на образа и стал на своём месте. Опустив глаза в землю, чтобы тебя ничто стороннее не развлекало, не рассеивало, спроси сам у себя чистосердечно: «Что я сегодняшний день сделал? Не побранился ли с кем? Не обидел ли кого? Не ленился ли на работе? Не солгал ли? Словом - не согрешил ли перед Богом или людьми? И поверь, Кондраша, ты будешь у себя спрашивать, и совесть будет тебе отвечать... Она молчать не станет... Она сию минуту тебе напомнит, если ты сделал что худо. Господь сам вложил нам в душу совесть, чтобы она нас от зла удерживала и уберегала.
- Дяденька, - сказал с живостью Степаша, - постой... Перебери нас всех по очереди... пусть каждый по чистой совести скажет правду, как он провёл сегодняшний день? Мы говеем, значит это будет, как перед Богом...
- Я готов вас выслушать; я и сам говею, и также готов и перед вами признаться, если припомню, что сделал что-нибудь худое.
- Говори ты первый, - сказал Миша, обратившись к Степаше, - а мы послушаем...
- А там и про себя скажем, - прервал его Кондратий.
- Надо, значит, - продолжал с размышлением Степаша, - всё припомнить... Ну, хорошо... Впервые - как ты меня будил к заутрене, дяденька, - я слышу, а лежу, закрывши глаза, будто не слышу... Значит не хорошо... Тут была неправда... и лень...
- Всё же ты встал и пошел, - отвечал учитель. - Это не велик ещё грех. Ну, а потом?
- Потом, как мы из церкви домой пришли, самовар долго не кипел, знать, уголья были сыроваты: уж я ругался, ругался - вот так бы и швырнул его с крылечка в снег... Такая до-сада брала, а он не кипит, да не кипит...
- Лучше было бы не ругаться. Ну, а потом?
- А потом? Больше ничего не помню, - сказал Степаша, - всё, кажется, было и мирно, и смирно.
- А я, - прервал его Кондратий, как будто в нетерпении высказаться в свою очередь, - согрешил с самого раннего утра. Надо было идти в церковь, а бабушка велит ведро воды с колодца принести; я ей говорю: мне некогда, а она бранится. Всё же я ушёл, и ей пришлось за водой идти на колодец самой.
- Мы с братом ей и помогли, - сказал Антип. - Где бы старухе одной справиться? Около колодца была какая гибель льду! Столько, что и мы-то насилу, насилу воды достали.
Кондратий не сводил глаз с учителя, хотя и ждал, что он и его найдёт виноватым.
- Это действительно было дурно, - заметил Михаил Васильевич Кондратью. - Не думай, друг, чтобы Богу была приятна твоя молитва, когда ты идёшь в церковь, а не слушаешься и не повинуешься родной бабушке. Твоя бабушка уже очень стара, её руки слабы, за неё поработать дело самое благое. Господь его увидит, как Он видит, что ты молишься. Бог любит такое истинно-христианское послушание. Услужить бабушке - твой долг, чем можешь ты показать, что почитаешь её? Только тем, что будешь её слушаться и за неё трудиться.
- Я и сам знаю, что это было нехорошо, - отвечал искренно мальчик.
- Ведь я вам говорил, ребята, что совесть у человека не дремлет и не спит - прислушивайтесь только к её голосу, и она всегда вас добру научит. Ты сам сознаёшься, что худо сделал, что не послушался бабушки, видно, совесть тебе это и тогда говорила, а старушке пришлось в гололедицу самой с ведром тащиться за водой... Ещё хотел сказать: ты ещё молод, читать Евангелие без руководства не можешь, а понимать и прилагать к делу каждую его строку и того меньше. Пройдёт, Бог даст, полгода, год, другой, будете поразумнее, тогда эта святая книга научит вас помаленьку: что значит жить по-христиански. Как исполнять волю Бога? Вот ты пошёл в церковь, повздорив с бабушкой, а в одном месте Евангелия как раз прямо об этом и сказано: «Если ты принесёшь дар твой к алтарю» - то есть: взять, например, что ты на собственную копейку купил свечку, пожертвовал ради Бога может быть свою последнюю копейку, и пошёл поставить её к образу, а тут вспомнил, что с бабушкой поссорился - знаешь, что надо сделать по словам Евангелия? Надо, не поставив ещё купленную свечку, прежде воротиться домой, помириться с бабушкой, и тогда уже придти, да и поставить эту свечу, иначе твоя жертва не может быть благоугодна Богу? Так на каждом шагу Евангелие будет учить вас, и учить так божественно, что вы и сами под руководством этих святых правил всю жизнь вашу сделаете правильною, если только будете им следовать с полною охотою.
- Теперь мне надо говорить, - сказал Миша по минутном молчании; он поднял глаза в потолок, стараясь видимо припомнить, и почти вполголоса говорил, как будто сам с собой. - Встал... ничего..., а там был у заутрени, а там пришёл и таскал воду, колол дрова для Василисы Андреевны, а там всё прибирал, вымел богадельню... опять ничего... значит худого ничего и не было... Вот ничего и не припомню...
- И слава Богу, - отвечал ему Михаил Васильевич, - ведь человек может ничего дурного и не делать... Случается, неделя пройдёт, а живешь себе без злобы, без лжи, без зависти и лени... Ну, а ты, Антип, что скажешь про себя?
Антип бросил на стол свой кнутик, поднял весело голову и отвечал с улыбкой:
- Я ничего худого не сделал.
- По-твоему, значит, хорошо, что в самый благовест ты без жалости стегал Соколку? - прервал его Федя. - А как она огрызнулась, да кинулась в калитку, ты в неё ещё и кирпичом пустил...
- Ну, собака не человек - тут какая вина, и убить-то её нет греха.
- Антип, за что же её убить? - спросил учитель. - Ведь она караулит, да сторожит отцовский двор?
Мальчик, опустив глаза, молчал.
- Ты думаешь, стегать собаку дело доброе? - продолжал спрашивать учитель. - Да чем она провинилась?
- Ничем, - поспешно сказал Федя. - Антип травил ею свинью - а Соколка не пошла... Вот он и давай её бить, да стегать...
- Ты только подумай, Антип, ведь больно, как бьют...
- И как она завизжала, - продолжал обвинять Федя, - ужасти!..
- Ну, уж говорил бы кто - да не ты, - прервал его Антип, рассердившись. - Мало ли ты ругаешься и бранишься...
- А всё же не дерусь, - отвечал тот.
- Полно, ребята, не спорьте; это всегда дурно, а когда говеешь - и того хуже. Дело не в том, чтобы друг друга укорять. Кто говеет, тот должен сам, добровольно, без принуждения, сознаться в чём провинился, и тогда только это полезно для души. Когда человек почувствует, тут, в глубине своей совести, что он согрешил, то ему бывает самому и грустно, и жаль; а раскается он - и сделается ему и легче, и отраднее. Если же, напротив того, человека со стороны только укоряют, что он сделал что-нибудь дурно, что он виноват, часто, рассердившись, он ещё хуже отговаривается, и всё доказывает, что это неправда... Поэтому строго не судите друг друга - а лучше на себя оборотитесь, и за собой глядите строже и ближе. Тебе, Кондратий, я советую, как придёшь домой, попросить у бабушки прощенья, что ты её не послушался и поленился ведро воды принести.
- Я лучше сейчас сбегаю, - сказал мальчик, вставая с места, - а то, пожалуй, ужо забудешь, а грех-то на душе останется.
Он в ту же минуту накинул свой кафтан на плеча и бегом пустился домой.
- Скажи-ка, Мятюля, ты хорошо ли говеешь? - спросил Михаил Васильевич Мятюлю, который, не ожидая, что речь обратится и к нему, покраснел и даже выронил из рук метлу, которую связывал из прутьев.
- Ничего - хорошо, - отвечал он медленно.
- Был ты и у заутрени, и у часов, и у вечерни?
- Был.
- Не устал?
- Устал - даже и теперь пятки болят.
- Когда очень устанешь, поди и посиди где-нибудь в уголке, у стенки.
- Я думал, нельзя сидеть.
- Почему же нельзя? Устал очень - и сядь. Господь Бог через силы ничего от нас не требует.
- Нет, - заметил маленький восьмилетний Петя, - лучше не садиться - а то как раз заснёшь. А коли я засну, меня и не разбудишь, ещё, пожалуй, и церковь запрут. Я сегодня у заутрени стою, так и покачиваюсь - а всё же не сел, лучше на ногах.
Так откровенно высказывали дети свои мнения и мысли, и Михаил Васильевич их не бранил, даже он их не стеснял ни одним словом. Он очень хорошо знал, что дети играют, целыми днями, на ногах, и не устают, потому что всё их внимание развлечено окружающими их предметами, но в церкви им бывает трудно стоять долго, именно потому, что они ещё не могут следить и разуметь службы церковные и сосредоточивать внимание на то, что у них под глазами.
Скоро воротился и Кондратий.
- Простила, - сказал он торжествующим голосом, в котором так и звучала истинная радость. - Бабушка меня даже обняла и спрашивает: «Тебя кто научил прощенья попросить?». Я говорю: «Михаил Васильевич». Она перекрестилась, и говорит: «Дай ему, Господи, здоровья, что он вас уму-разуму учит».
Ребята сидели у Михаила Васильевича почти до утра и, как воробьи на свободе, неумолкаемо болтали и щебетали, ни мало не стесняясь его присутствием. Молчаливее всех был Миша: он перелистывал Священную Историю с картинками, присланную с прочими книгами из Казани, и всё его внимание было поглощено ею.
На другой день поутру - это было в пятницу – Миша, Кондратий, Степаша и Антип прямо из церкви пришли к учителю. Он их напоил чаем - а потом сказал:
- Завтра, ребята, для нас, говеющих, великий день. Завтра, за ранней обедней, мы надеемся причаститься - то есть принять Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа, под видом хлеба и вина, из рук отца Андрея. Причастие, или таинство святого Причащения, в первый раз было совершено Самим Спасителем нашим, накануне того страшного дня, в который Он - Сын Божий и сын человеческий, пострадал и умер на кресте. Вы это знаете?
- Знаем, - сказал Степаша.
- А я не знаю, - робко заметил Миша.
- Так я тебе сейчас расскажу - да и вы все послушаете: оно всегда хорошо лишний раз послушать, - отвечал Михаил Васильевич, обращаясь к остальным мальчикам. - Иисус Христос, Спаситель наш, родился в городе Вифлееме от Девы Марии тому 1876-й год; вот уж как давно! Но гораздо ещё ранее этого времени, Его чудесное рождение было возвещено святыми пророками, которые, по внушению Духа Божия, предсказывали и писали, что «Дева зачнет и родит Сына» - Бога и человека, и что «Он спасет людей Своих от грехов их». Точно так и случилось. Иисус Христос явился среди людей с такою любовью, с такою мудростью, с таким учением, какие в простом человеке не могли и быть! Он говорил людям, что жизнь человека со смертью не кончится, что умирает только тело, а душа никогда не умирает и умереть не может. Иисус Христос учил людей: что значит быть добрым или злым. Он не только словами, но и всею своею жизнию показывал живой пример, как люди должны жить для одного добра. Про Иисуса Христа пророки предсказывали, что придёт Спаситель, такой кроткий, что Он «надломленной трости не сокрушит, и не погасит курящегося льна.» Пришёл Иисус Христос, и действительно, во всей Его жизни только были одни дела милосердия, любви. Он никого не обидел, всем желал добра и делал одно только добро; Он любил всех людей Божественною любовью, и силой этой любви делал многие чудеса, Он заповедал, чтобы и люди любили друг друга; чтобы и они не ссорились, прощали обиды, несправедливости; чтобы между ними были мир, доброе взаимное согласие и тишина. Иисус Христос говорил: «Если вы будете любить друг друга, то этим докажете всем на деле, что вы действительно Мои ученики».
Иисус Христос жил между Иудеями, а этот народ из всех народов, тогда живших, был один, который знал и почитал истинного Бога, и имел у себя священные книги, написанные пророками. И Иудеи любили читать эти книги, чтобы научиться из них, как жить, чтобы всегда быть в любви у Бога. Для этого заведено было по всей Иудейской земле множество школ; немало было и истинно учёных и благочестивых мужей, но, как и всегда на земле, нашлись и такие из образованных Иудеев, которые, зазнавшись и любя только себя, а не Бога и ближних, с завистью смотрели, когда народ тысячами стал слушать проповеди кроткого, смиренного Учителя Иисуса. Так как учение Христово распространялось всё более и более, то Иудейские учёные или, по Евангелию, книжники явно увидевши, что весь почти народ от них отшатнулся к Божественному Учителю, и они теряют всё влияние и весь почёт и власть, с зависти, возненавидели Иисуса Христа и решились Его погубить, только не знали, как исполнить это страшное дело. Тогда Иуда, уроженец города Кариота, почему и называли его Искариотом, один из двенадцати учеников Спасителя, польстился на тридцать серебренников, которыми они его подкупили, и обещал, что он предаст им своего Учителя тайно от народа. Приближался, между тем, еврейский праздник Пасхи, ещё установленный в Египте, в память избавления от египетского рабства. На этот раз он приходился в субботу. Вечером в пятницу надо было Иудеям, по Закону Моисееву, закалывать агнца и есть его с опресноками, т.е. пресным хлебом и горькими травами. В четверг Иисус Христос послал двух Своих Учеников в Иерусалим, чтобы они в одном доме приготовили всё необходимое для совершения Пасхи. Потом и Сам пошёл за ними. Войдя в просторную и светлую горницу, Иисус Христос сел за стол со всеми учениками Своими, между которыми был и предатель, и исполнил все пасхальные обряды. Апостолы продолжали ещё есть за столом, когда Иисус Христос взял хлеб, благословил, разломил его и, раздавая, сказал им: «Приимите, ядите, сие есть тело Мое, за вас ломимое; сие творите в мое воспоминание». Потом, взял чашу с вином, растворенным водою, подал им и сказал: «Пейте из неё все, сия есть кровь Моя Нового Завета, которая за вас и за многих изливается, во оставление грехов». И они все пили из этой чаши. Дети! Вот это-то и есть Святое Причащение и эта-то Вечеря и называется Тайною Вечерею, как вы видите написано и на картинке в нашей Священной Истории. Во время вечери Господь сказал ученикам: «Вы чисты, но не все: один из вас предаст Меня».
Как Всемогущий и Всезнающий Бог, Он знал все их помышления; Он вполне - совершенно видел чёрную душу Иуды Искариотского и всё, что он замышлял злодейского. При словах Его, Апостолы крайне опечалились и в недоумении спрашивали: «Не я ли?», даже и Иуда спросил: «Учитель, не я ли?». Иисус говорит ему: «Ты». Иуда тотчас вышел из горницы, а Господь с остальными учениками продолжал беседу. Была уже ночь, когда Иисус Христос вышел из горницы, оставил дом и город, и пошёл на гору Масличную; за Ним следовали и ученики Его; они перешли поток Кедрон и вошли в Гефсиманский сад.
В этот самый сад явился также ночью и Иуда Искариотский и привёл с собою толпу своих единомышленников с фонарями, мечами, дрекольями, тут был и отряд воинов со множеством служителей от первосвященников, книжников и старейшин народа. Поодаль стояли и самые старейшины Иудейские. Впереди всей толпы шёл сам предатель.
Вы знаете, дети, как они взяли Иисуса Христа, как его связали, били, мучили, водили от одного судьи к другому, а ученики его, между тем, все со страху разбежались. Так прошла вся ночь с четверга на пятницу.
На другой день, в пятницу, рано утром, Спасителя судили в верховном судилище или синедрионе, приговорили Его к смерти. Пилат, римский правитель Иудеи, утвердил приговор синедриона, в полдень привели осуждённого Иисуса на место, называемое лобное или Голгофа, и здесь распяли на кресте, а в третьем часу пополудни Господь с словом: «Совершишася!» преклонил главу и предал дух свой Богу Отцу.
Слушайте теперь, меня, дети, со вниманием. В четверг на тайной Вечере Иисус Христос, раздавая хлеб ученикам Своим, говорил: «Сие есть тело мое за вас ломимое», и на другой день действительно пресвятое тело Его висело, пригвожденное на Кресте, и ученики видели Его своими собственными глазами. Он говорил им, подавая чашу с вином, растворенным водой: «Сия есть кровь моя, Нового Завета, которая за вас и за многих изливается во оставление грехов», и действительно, по словам Его - на другой же день, когда Спаситель висел ещё живой на Кресте, один из воинов ударил Его копьём своим, проколол бок, и полилась пречистая Его кровь и вода. Иисус Христос был наикротчайший, наимилосерднейший, наимудрейший. Он не только делом, но и словом, и помышлением не сделал зла, а по злобе людской был распят на Кресте, как самый злодейский преступник, за то, что учил людей, как они должны служить Богу, как должны искать спасения своей души. Иисус Христос, как агнец, отдал себя добровольно на заклание; как же нам всем не плакать и не скорбеть, вспоминая о страшном дне Его распятия? Он сам сказал на Тайной Вечере ученикам Своим, подавая им хлеб и вино: «Творите сие в Мое воспоминание», поэтому, когда мы говеем и причащаемся, то, во-первых, исполняем Его повеление, во-вторых, сокрушаясь, молимся о спасении нашей души, а в-третьих, что главное: принимая тело и кровь Христову, соединяемся чрез это с Господом Иисусом и получаем прощение за наши грехи. Вот какой завтра для нас великий день! Поняли вы все это, дети?
- Поняли.
- Скажите мне теперь - хоть ты, Миша, что такое Св. Причастие, и по какому случаю оно было установлено?
- По тому случаю, - отвечал Миша твёрдо, - что Господь наш Иисус Христос Сам приказал, чтобы Его поминали. Он сказал: «Делайте так, вспоминая обо Мне».
- Хорошо. Но как же это было?
- А вот как. Господь Иисус Христос пришёл в чистую горницу с учениками Своими праздновать Иудейскую пасху, тут взял хлеб, разломил...
- Благословил...
- Благословил, разломил и подал ученикам своим и сказал им: «Возьмите и ядите, это тело Мое...», потом взял чашу с вином и водой, благословил и сказал: «Это кровь Моя, пейте все, и это делайте, воспоминая обо Мне».
- Так, друг, будешь ты побольше и научишься повторять слова Спасителя нашего без малейшего изменения; покуда хорошо, что это ты и так упомнил. Теперь ещё раз говорю вам: подумайте, какой великий для нас завтра праздник. Чтобы приступить к Святому Таинству Причащения - надо очистить свою душу: для этого Апостолы, то есть ученики Иисуса Христа - установили общие молитвы, собирались вместе, пели духовные песни, постились - и уже тогда приступали к Таинству Святого Причащения. И мы делаем то же, и мы говеем, то есть, молимся, постимся, открываем перед Богом наши грешные души, чтобы достойно принять тело и кровь Господа, который был распят на Кресте, и принял добровольную смерть... И мы, после скорбных дней молитвы и покаяния, принимаем из чаши, в церкви, Пречистое Тело и Кровь Христову под видом хлеба и вина, и в эту минуту соединяемся с Богом. Соединяемся с Богом, дети; это значит отдать себя всецело Ему Одному - быть с ним одних мыслей и желаний, быть готовым на всякое, по Его примеру, добро – главное, на христианскую любовь. Любовь Божию к людям невозможно высказать никакими словами. Господь наш Иисус Христос показал её на деле тем, что душу Свою отдал за людей, а мы можем показать нашу любовь к Богу тем, если будем исполнять то, что приказывает учение Спасителя нашего, будем любить Его святые повеления, будем любить друг друга.
Нельзя не заметить, с каким вниманием мальчики слушали учителя, особенно Миша; с широко раскрытыми разумными глазами, - он как будто следил за каждым его словом.
- А как так очистить свою душу, Михаил Васильевич? - спросил он твёрдым голосом, и глубокая дума слышалась в этих коротких словах.
- Душу можно очистить только покаянием и молитвою, друг. Когда мы грешим, или и сделаем что-нибудь дурное - мы душу нашу как бы мараем. Для этого, чтобы её очистить в святой церкви Христовой, со времён апостольских существует Таинство Св. Покаяния, в котором каждый христианин, после искреннего исповедания своих согрешений перед Святым Крестом и Евангелием, как перед Богом, получает, чрез духовного своего отца, прощение грехов от самого Иисуса Христа; или, попросту говоря, чтобы очистить душу, надо, после поста и молитвы, сходить к священнику на исповедь и в тайне, на духу, помня, что стоишь пред Богом, сознаться во всём, чем мы грешны, в чём виноваты. Священник молится за нас и, если мы искренно раскаемся, он, именем Господа Иисуса Христа и по Его заповеди, простит нас, и тогда мы уже спокойно можем приступить к Святому Причастию. Иисус Христос говорил Апостолам: кому вы простите, тому прощу и Я, - кого не простите, тому и с неба прощения дано не будет. По этому примеру и мы прибегаем к духовнику. И, заметьте, это - други, кто истинно кается, тот всегда выходит с исповеди со слезами самой блаженной радости. Отчего? Оттого, что грехи его, хотя не тяжкие, но ему прощены, именем Спасителя. Из вас ещё никто не исповедывался сегодня? - спросил Михаил Васильевич.
- Нет ещё. Ужо, после вечерни, - отвечали мальчики.
- Ну, а коли кто на духу правды не скажет? - спросил Антип.
- Спаси Господи от такого греха! - отвечал учитель. - Такой лучше и на исповедь не ходи. Духовного отца, как человека, легко обмануть, а Бога? - Бога не обманешь. Он видит, что у нас и на уме, и в сердце, значит покаяние нужно не Богу, а нашей грешной душе - покаяние нашу душу очищает. Отец Небесный желает этого покаяния, чтобы с любовью вознаградить раскаивающегося сына. Разве вам не случалось, ребята, почувствовать, как легко на сердце, если нас простит тот, перед кем мы виноваты? Посудите же, какая радость прощение Отца Небесного - прощение Божие нашим грехам!
- Вот, сегодня, бабушка меня простила, - заметил Кондратий, - и то весело!
- Бабушка тебе сказала, что она тебя простила, - сказал Степаша, - а почём же узнать, что Бог нас простил?
- Во-первых, друг, - отвечал Михаил Васильевич, - когда мы искренно просим прощения у Бога, то, по обещанию Иисуса Христа, также искренно можем надеяться, что он нас и простил, и наша совесть первая нам это скажет. Во-вторых, после нашей исповеди, когда священник за нас молится, он в эту минуту наш заступник и покровитель. Помните, что главное, надо идти на исповедь с сердцем чистым, со всеми примиренным, надо чувствовать, что мы ни с кем не в ссоре, что никого не ненавидишь, никому не завидуешь, никого не обманываешь, и тогда прощение близко, - оно, вместе с благословением нашего духовника, осенит нашу душу.
Длинную эту беседу мальчики выслушали без малейшего утомления - напротив, живые слова любви и веры принимались в их юношеских сердцах, как семена добрые, здоровые, которые должны были взойти при дальних попечениях учителя.
Пообедав поранее обыкновенного, Михаил Васильевич лёг отдохнуть; в деревнях обедают в двенадцать часов, а к вечерне начинают звонить в четыре, поэтому перед ним было много времени. Степаша привалился на свою кровать и тоже заснул, вставая к заутрени в четвёртом часу пополуночи, понятно, что мальчика и днём клонил сон.
Чуть-чуть Михаил Васильевич забылся, как кто-то тихонько брякнул задвижкою у двери.
Он привстал и спросил:
- Кто там?
- Я, - отвечал Миша, войдя в комнату.
- Тебе что надо?
- Я к вам – только, видно, не в пору... Я уйду.
- Коли пришёл за делом - останься, а коли за пустяками, так иди себе.
Миша стоял молча. В нём заметно было какое-то смущение, - бойкие глаза его глядели в землю, выражение всего лица было задумчивое и углублённое, он подперся правою рукою под правую же щёку, и выговорил медленно:
- За делом...
- Что же тебе надо, Миша? - спросил тот, вставая с постели.
- Михаил Васильевич, тоска меня одолевает, - отвечал мальчик; слёзы блестели на чёрных его глазах, губы дрожали.
- Что так?
- Сам не знаю... Я на исповедь не пойду... не могу... Как Бог свят, не могу...
- Что ты, голубчик! - спросил с участием учитель.
Миша молчал.
- Какая причина? - спросил опять учитель.
- Не могу, - отвечал мальчик.
- Это не причина, друг...
- Точно у меня - тут змея сосёт, - продолжал Миша, указывая на грудь.
- Да не сделал ли ты чего худого? - спросил Михаил Васильевич, он тотчас понял, угадал, что на душе у Миши что-нибудь бушевало.
- Михаил Васильевич, отпустите меня домой?
- Экой ты, братец! Кто же тебя силой держит? Только бы лучше, по-моему, прежде отговеть... Зачем бросать начатое благое дело?.. Целую неделю ты говел...
- Нет, Михаил Васильевич, я и к причастию подступиться не смею...
- Отчего, друг?
- Мало ли у нас с братом Иваном было шуму и брани? Пожалуй, и матушка на меня сердита... Это щемит у меня на душе... Я ей сказал, что уйду сюда, да она-то не сказала мне: «Иди с Богом»... Вот и гнетёт меня совесть... Я куска хлеба сегодня за обедом не мог проглотить... Так тут тяжко и страшно, - продолжал мальчик со вздохом... - Нельзя мне идти с этим на исповедь...
- Ты прав, друг, я добуду тебе лошадку, поезжай сейчас же домой, постарайся помириться со всеми своими - уладь дело кротко и мирно, как Христос велит, и тогда, на радостях, воротись сюда хоть к воскресенью. Отец Андрей примет тебя на исповедь до обедни - а там и причастит...
Миша молчал и всё ещё стоял как будто в раздумье; потом глубоко вздохнул и выговорил вполголоса:
- А ну, как они меня обратно не пустят?
И Михаил Васильевич призадумался.
- Мне думается, - отвечал он наконец, - что и держать тебя им не для чего? Ты скажешь, что говеешь - они поймут, что Богу следует воздать Божие; они не бусурмане, не чуваши, знают, что надо исполнить долг христианский. А ты делом не спеши. Приедешь - поговорите, потолкуете; скажешь, что учишься - что ученье идёт ладно - и с общего согласия, по доброй воле. Может, они тогда тебя воротят. Не то что спорить, да браниться... этого не надо... не следует. Лошадь же у тебя будет чужая - как же её держать? Спасибо, Миша, что ты вразумился - как бы то не вышло - а помириться с матерью и братьями надо, и Бог велит! Если, чего Боже сохрани, они тебя силой удержат и к воскресенью ты не воротишься, я сам за тобой приеду, сам переговорю с ними. Помни, главное: что бы они ни говорили, как бы ни кричали и ни ругались... ты только сам не пыли. Будь кроток, тих, и Господь тебе поможет, и мать жалеючи за тебя заступится, за тебя постоит.
Не прошло полчаса после этого разговора, и Миша уже ехал просёлочной, ближайшей дорогой к родному выселку. Весело и жутко стало у него на уме, когда издали показался дымок над плохой, с раздёрганной соломенной крышей, избёнкой братьев. Что-то невыразимо отрадное, а вместе с тем и тревожное шевельнулось и в душе мальчика. Как-то его встретят? Как-то его примут? Почти полгода прошло с тех пор, как он переселился в село. Полгода не видал он родимой матери, родных братьев, родных племянников и маленьких племянниц, с которыми бывало играл и забавлялся. При всех этих мыслях, любовь к семейству оживала в его сердце яснее и радостнее, он вновь чувствовал, что крепко их всех любит. Странно, право! Ведь прожил же Миша шесть месяцев на чужой стороне, почти о них не вспоминая! А тут, дымок родимой хаты представил ему вдруг и ласки матери, и весёлый смех детей, представил и братьев, не сердитых, не грубых, а в добрые часы согласия и ладов - точно в его прежнем житье худого и тяжёлого ничего и не было. Он вспоминал одно радостное, доброе, кровное, воображая себе: как кинется к ним сам, если и они будут ласковы... И нетерпение скорей подъехать, несравненно проворнее деревенской лошадёнки забегало вперёд.
Не успел он, остановившись у ворот, выйти из саней, чтобы открыть калитку, как деревянная ставенька раздвинулась в маленьком окошечке, и кто-то отрывистым голосом почти крикнул:
- Никак это Михайло!
Эти слова вырвались у удивлённой Марфы, жены Ивана. Она заглянула на улицу, как только заскрипели полозья Мишиных саней, подъезжая к избе.
В ту же минуту старушка Лукерья, бросив свою пряжу на стол, выбежала в сени, как была, в одном сарафане, потом на двор; она кинулась на шею сына, целовала его, и обни-мала, повторяя отрывистым голосом сквозь слёзы и радостные вздохи:
- Миша, я думала ты давно помер!.. Не было о тебе ни слуху, ни духу... А вот ты и жив! Слава тебе, Господи! Спасибо, родименькой, что приехал проведать... Дай я на тебя погляжу. Смотри, какой ты вырос большой... Я чаю, будешь с Ивана! Как же тебе живётся там на селе? Говори... рассказывай... Я всё думала, что тебя в живых нет... Право, думала... И душа-то вся изныла...
Когда Миша вошёл в избу, братья, невестки, ребята - все его обступили, и о вражде или ссоре даже и помину не было.
И они все при свидании как будто чувствовали и помнили только одно, что Миша их родной, их кровный, к ним воротился.
После первых приветствий, Марфа стала собирать на стол ужин - нарезала хлеба, хлопотала, суетилась - и всё остальное семейство окружило Мишу, забрасывая его расспросами про его житьё-бытьё.
- Как ты так приехал? - спрашивала мать. - Кто тебе лошадку дал?
- Добрые люди дали, - отвечал Миша, - а приехал я, матушка, потому, что на душе у меня тяжко скребло... Мы эту неделю говели, - с этими словами Миша встал с лавки, на которой сидел, и, отступя на шаг, упал на колена и поклонился матери в ноги. - Прости меня, родимая, я перед тобою виноват... Всё же я ушёл на село, без твоего благословения... Прости меня именем Бога...
Удивлённая мать глядела на стоящего перед ней на коленах мальчика, с заметным волнением, но отвечала покойно и просто:
- Бог тебя простит! Хоть я и горько поплакала, когда ты ушёл, Миша, а всё же втихомолку тебя благословила, и просила Царицу Небесную оградить тебя от всякой напасти.
Потом Миша обратился к обоим братьям и, поклонившись им точно так же до полу, сказал таким же кротким голосом:
- Простите и вы меня, братья, нельзя мне идти на исповедь, пока вы не скажете, что нет у вас злобы на меня, что вы согласны на то, чтобы я жил и учился в Высокинской школе... Меня совесть попрекает, что я с тобою, брат Иван, повздорил и поругался тот раз... на селе... Прости меня...
- Бог тебя простит, делай как знаешь. Рыба ищет где глубже, а человек - где лучше... - отвечали братья в один голос, немало удивлённые всем сказанным Мишей, так откровенно и добродушно.
После этого не было ни дальних объяснений, ни лишних целований и обниманий. Как просто было покаяние Миши, так просто было и прощение его матери и братьев; но как просветлело с ним на душе мальчика! Какое спокойствие пролилось на все его чувства и мысли. Он сам не отдавал себе отчёта в том, что так благодатно осеняло тайник его души. Он чувствовал только, что ему легко, светло, отрадно и говорил сам себе:
- Ну, слава Богу, простили.
Несмотря на то, что по природному свойству Миша был вообще молчалив, он тут, на радостях, стал разговорчивее и сообщительнее, рассказывал про школу, про удивительное происшествие, случившееся с Пашей и Михандреичем, о котором слухи и молва долетали и до Щербети, говорил и о Михаиле Васильевиче, о толкованиях отца Андрея и его проповедях; рассказывал про веселье на масленице, про её проводы и проказы, и все присутствующие слушали его разиня рот, почти не понимая, отчего люди живут не по-ихнему.
В Щербети дни проходили один как другой, даже праздники мало отличались от будней, и время так шло не днями, не неделями, а целыми годами, без малейших перемен к лучшему. Жизнь этих людей была несравненно в худшем состоянии, чем жизнь животных, потому что животное не требует потребности к развитию, к устройству своего быта на лучших основаниях, а человек тогда только перестаёт желать лучшего, когда огрубеет в нищете и в невежестве, и потеряет всякое сознание собственного достоинства.
Несмотря на то, что всё семейство Миши было вначале так недовольно, что он переселился на село, и мать, и братья как-то бессознательно чувствовали при его посещении, что он стал с тех пор лучше. Даже в приёмах его и во всех словах было что-то более обтёсанное, если можно так выразиться. Широкоплечий этот мальчик глядел смело по-прежнему, но не так дерзко. Они видели, что его учили делу, что его занимали работой полезной, что хотя ещё и мальчик, но он уже то разумеет, чего они и знать не знают.
В них являлось невольное почтение к нему, как к грамотею.
- А долго ли ты у нас погостишь? - спросила у него Лукерья.
- Завтра надо ехать домой, - отвечал Миша, - чтобы в воскресенье быть у заутрени, так приказывал Михаил Васильевич и отец Андрей. За обедней я буду причащаться. Наши все причащаются завтра... Да я к завтру не поспею.
- Поезжай с Богом, когда хочешь: мы тебя держать не будем! Я рада, что ты говеешь, мой родименькой... Гляжу я на тебя, - продолжала мать, похлопывая мальчика ласково по плечу, - гляжу - и глазам своим не верю, что это ты... Всё думается, не мерещится ли мне? Не во сне ли снится? Так нет... это наш Миша, он и есть! А когда бы ты знал, как моя-то душенька радостно встрепенулась, как я тебя из дверей увидала?..
- Спасибо, матушка, что и ты меня встретила, не попрекая... Я ехал, и дорогой все боялся, как бы вы меня не обругали... Ну, а как увидел я окошечки и родимый двор - всё забыл, так и кинулся в калитку...
- То-то, Миша, - продолжала старушка. - Ты думал, что я только тебя в сердцах поминаю, а я мать - дня не проходило, чтобы душа моя о тебе не тосковала... Думала я, что ты помер... Правда, что думала... А всё же, и слепыми моими глазами, я сшила тебе две рубашки, и положила их в сундук, да связала ещё две пары шерстяных чулок, из собственной пряжи... Да ещё были у меня три пятиалтынничка, и те зашила я в тряпочку и туда же сунула... Всё про тебя, беглеца окаянного... – продолжала старушка, ударив шутя Мишу кулаком по лбу. - Думаю себе - коли он жив, а я помру, так ему будет по крайности, чем мать помянуть... А ты только о моей злобе думал? Греховодник!
Миша нагнулся к матери, изловил её руку, положить её себе на голову и сказал с весёлой улыбкой:
- Прибей меня, матушка, прибей больно, чтобы мне знать и помнить материнскую руку.
Когда на другой день Миша стал собираться домой и запрягать свои сани, старушка открыла свой заветный сундук, из которого ключ всегда носила на ремешке у пояса. Немного в нём было имущества и добра, но во всю жизнь свою, полную нужд и лишений, она не имела возможности скопить ничего большего, и в нём заключалось всё её достояние. Тут лежало бережно сложенное кое-какое поношенное платье, аршин двадцать холста, китайчатый сарафан, припасённые для Миши две рубашки и две пары тёплых чулок, несколько мотков небелёных ниток, два-три клубка шерсти, веретёна, грубый деревянный игольник и железный напёрсток, несколько узелков, завязанных с мелочью - вот и всё, что так хранила старушка под ключом. Вынув рубашки, чулки и заветные пятиалтыннички, о которых она говорила накануне сыну, она связала свой подарок в узелок и вынесла его Мише. Он принял его с большою благодарностью. И кто не ценит вещей необходимых, без которых обойтись невозможно? Такой подарок дорог и богатому и бедному в равной степени, хотя бы он был совсем не в равной цене по деньгам. Он нужен - значит и дорог.
Братья Миши, и даже их жёны, крайне грубые и неразвитые, и те, в минуту отъезда Миши, вынесли ему, кто что мог. Один - каравай хлеба, другой - поношенный красный кушак, полотенце, и даже клюквы, паренной с мёдом, в горшочке. Все провожали Мишу, вышли на улицу, пришёл и кривой Виссарион.
- Что стал спесив, Михаил Антипыч? - кричал он ему издали, не снимая шапки. - Что не зашёл проведать старика? Наша калитка почти что вплоть...
- Некогда, дядюшка, было, - оправдывался мальчик. - Я к матери родимой, да к братьям за делом приезжал.
С этими словами Миша сел в сани, махнул вожжами на лошадь, поклонился на прощанье всем своим и чужим, и поехал рысцой по дороге.
Михаил Васильевич со Степашей шли по улице от вечерни домой, когда увидели издали возвращающегося Мишу. Степаша кинулся бегом к нему навстречу, прыгнул к товарищу в сани и, здороваясь весело, расспрашивал его, благополучно ли он съездил?
- Ни одного-таки худого слова мне не сказали, слава Богу, - отвечал, перекрестившись, мальчик. - Матушка всё плакала, как меня увидала. И она, и братья, наделили меня даже разными гостинцами - вот ужо покажу, я привёз целый ворох всякой всячины - пожалуй, и с тобой поделюсь.
- Я пуще всего рад, что они тебя не задержали, - говорил Степаша. - Я ужасти боялся, ну, как они возьмут, да тебя запрут...
- Меня силой не удержишь, - сказал Миша, хладнокровно, но с сознанием. - Ну, хошь бы и посадили меня на запор, что ж, мне и сидеть? Я, пожалуй, и дверь высажу... а сделаю по-своему. Теперь я не махонькой, свои силы чую... Меня за что запирать? Не за что...
Когда Миша рассказал Михаилу Васильевичу все подробности своей счастливой поездки, то учитель, не говоря ни слова, высказывал красноречивою улыбкою своё душевное удовольствие, которое так и светилось из-под седых, суровых его бровей; а глаза смеются, только когда на душе весело.