Воспоминания 75 или Признание с разъяснением

Ура! Дорогая моя Танюша презентовала запасной компьютер и даже, похлопотала, чтобы мне доставили его прямо под подъезд! Причем, полный набор – и клавиатура, и мышка и дисплей, и всё – прекрасно пашет, и , главное, теперь одну из своих умных печатных машинок я смогу оттарабанить к себе на дачу и продолжать  своё безостановочное, очень уж мне пришедшееся по сердцу, графоманство прямо там, в своём спасительном, тихом и потогонном уголке.

У графоманов творческих застоев не бывает, и только лишь иссякшие электропровода нашего садового товарищества смогут остановить мой бешеный бег по клавишам, да и то, я еще какое-то время помолочу впустую… Кроме того, в моих планах пренепременно и безусловно присутствует неукоснительное приобретение генератора, дабы уж прикрыть себя и с этой стороны.

А как же дикие цены на солярку? Ха! У меня уже есть и совершенно безбашенный, запасной вариант с некой, самодельной паровой турбиной, и котлом из мощной, совковой скороварки! Дрова – в пока что ничейном лесу, который, правда, в любой момент может стать «чейным». И опять уже на подходе вариант с ветряком и солнечными батареями. На ветряки, правда, наше дивное правительство накладывает какие-то жуткие ограничения, но сюда им не добраться – не пустим.

Ничто и никто не остановит настоящего, конченого графомана! Меня, правда, сегодня немного приостановило недосыпание – сидел до полуночи над новой игрушкой, Танечкиным подарком, где она оставила для меня кучу фотографий с прекрасными видами, и мне, даже, кое-что понравилось. Особенно, удивительные морские виды, притягательные и завораживающие.

А, вот, урбанистические, чистенькие, какие-то неестественно вылизанные виды европейских столиц оставили меня совершенно равнодушным, кроме тех кадров, на которых я сумел распознать свою давнюю, институтскую подругу. Привет, Танюша! Как тебе там, на этой самой штрассе? Сбылась ли твоя мечта потомственного, совкового туриста, с гитарными песнями у лесных костров, со встречами новогодних праздников в снежной глухомани? Надеюсь, что это так, и я всегда совершенно искренне радуюсь успехам своих друзей, дай им Бог всего-всего, чего бы они ни пожелали.

Мне же хватит любимой музыки в наушниках и приятного ощущения перетекания мыслей откуда-то из меня, в податливую, как влюбленная девочка, клавиатуру.

В Днепропетровске же, реальной, влюбленной в меня девочки, что-то мною не обнаружено. Да и скрытные они какие-то, никак их не поймёшь! Ну, чего, спрашивается, помалкивала, как немая рыбка, сестрёнка одного моего товарища, чтобы потом, спустя лет так, сорок, признаться моей матушке, как я ей, этой стыдливой на всю голову барышне, видишь ли, нравился. И что теперь-то? Чего же ты раньше-то молчала? Не видела, что ли, какой пентюх с вихрями в башке перед тобой? Намекнула бы, что ли! Эх, ты!..

Ну, а мне, безусловно, нравились они, наши замечательные девчонки, и замирало моё сердце, и не могло понять, что же с ним происходит, а уж признаться, открыться – страшнее самой страшной смерти! А вдруг – высмеет, запрезирает, задразнит, как  Зойка, а я ведь ей даже и не намекнул, даже мысленно не дал понять, что как-то её выделяю, среди остальных-то. А если бы намекнул?! Страшно даже подумать, что бы она тогда надо мною вытворяла! Подумать страшно!

Ну, как-то она от меня отстала, может, нашла себе более достойный предмет для подколок и недоумений, и я целиком переключился на подножный корм, на девочек своего класса.

В глаза мне сразу же бросилась главная наша королева, высокая и смелая, красивая Танечка Андреева, которая, правда, с возрастом, всё больше и больше теряла шарм непосредственности и всё больше манерничала и кого-то всё время играла, а мне это, как-то никогда не импонировало в девушках.
 
Именно это и отталкивало меня, например, от Зойки, которая, как мне теперь кажется, никак не могла найти свой, настоящий образ и всё время сбивалась в тоне, в настрое, хотя, возможно, именно это и придавало ей какой-то своеобразный ореол, наверное, вполне притягательный в чьих-то других, не моих, глазах.

Поскольку кандидатура Андреевой на роль предмета для моих воздыханий была слишком недостижима для очкастого, смешного лузера, то, не долго думая, я немедленно обратил свои взоры на, не менее привлекательную, но белее земную, как на мой взгляд, Леночку Баролис. Я здесь имею ввиду, что она, в моих глазах, была вознесена не на самое высокое небо, а, хотя бы, парой этажей пониже, что ли. К тому же, у нас с ней вышла какая-то, немного сблизившая нас, стычка буквально в первый же день моего появления в этой школе, еще в третьем «Б» классе.

Что именно случилось, не помню, а вижу себя уже преследующим эту грациозную, улепётывающую от меня нимфу в анфиладе наших школьных коридоров, с топографией и диспозицией которых я еще совершенно не был знаком,  да сейчас этого и не требовалось – пастушка бежала по лестничным маршам и вдоль равнодушных гротов классов, а пастушок – за ней. И к чему тут какие-то карты, символы, знаки на дверях?.. И вот моя нимфа, наконец, утомилась, и юркнула за одну из подобных дверей. Попалась, значит, и сейчас за всё ответит!

Совершенно не помню, почему же я за ней так долго и далеко гнался? Но точно знаю, что гнев мой был совершенно благороден и справедлив! Так что, не задумываясь и не размышляя ни минуты, я резко рванул незнакомую дверь на себя и влетел в странное, совершенно чуждое, враждебное любому настоящему пацану место. И сразу же вылетел, как ошпаренный, когда с ужасом понял, куда заманила меня эта легконогая бесстыдница.

Так что от дверей девчачьего туалета я летел еще быстрее, чтобы выветрить из своей головы даже малейшее напоминание о таком кошмаре. Но, как мне кажется, этом мой рывок в запретную для мужчин зону, совершенно не укладывающийся в железные, писанные и неписанные школьные правила, заставил Леночку Баролис как-то, чуть-чуть, иначе взглянуть на странного новичка и, главное, она уже никогда не допускала со мной никаких подобных вольностей, хотя, что же это всё-таки было, хот убей, не представляю.

Затем у Лены был бурный роман с нашим дылдой-Колонтаем, умчавшимся от безутешной совей любви в неизвестность по крышкам парт, оставляя, в виде законной добычи, жестоким преследователям-гопникам свой портфель, курточку и девушку впридачу. Девушку, правда, тут же подобрал ваш покорный слуга. Мысленно, только мысленно!

Как-то нежно тронул меня её несчастный, потерянный вид, особенно, когда я, невольно, подслушал совсем уж недоброжелательное подтрунивание над этой соломенной вдовой нашего крутого Сашки Момота. Ну, зачем же ты так, Саша!

Никогда не мог понять тех, кто добивает, насмешками и глупыми намёками, подраненных, душой или обстоятельствами людей. Никогда. И что-то сострадательное шевельнулось в душе некрасивого, застенчивого мальчика к этой, трогательно несчастной красотке, с растерянным и обиженным взглядом изумительно похорошевших, одухотворённых нешуточным девчачьим страданием глаз.

Дело зашло у меня так далеко, что я даже признался, признался в наличии у меня неких, откровенно нежных, чувств к нашей Леночке! Дело зашло так далеко, что я даже изменил слова в любимой, на тот момент, песне моего братика, той, где в припеве звучало уже осознанно любимое им, милое имя: «Наташа и я, любимая моя!»

Я же, ничтоже сумняшеся, в очередной раз, в романтическом одиночестве съезжая по снежным, наклонным плоскостям нашего двора на фамильных, еще тоншаевских лыжах, в открытую мурлыкал себе под нос: «Лена и я, любимая (!) моя!».

Причем, находясь на вершине специально сооруженного, снежного возвышения, с которого начинался мой одинокий рейд в чистую, искрящуюся на морозном солнышке, долину любви, я считал просто-таки необходимым, мотнув головой в строну хорошо видимого, отсюда, окна моей соседки, Ленки Розенберг, разъяснить этой недотроге, что моя прекрасная песня, ну, никаким боком не касается вас, иссыхающая в своей башне, заколдованная принцесса! Слышите, мадемуазель? Никаким!

Да, да! Признался! Признался-таки в любви! Правда, только самому себе, но это уже был невероятный, гигантский шаг к дальнейшим подвижкам в предстоящих мне нелёгких, ох, совсем, совсем нелёгких сердечных битвах, главным и самым страшным врагом в которых всегда и неизменно был я сам, собственной персоной.