Вопросы Мастеру часть 2

***
Молодые люди остановились в дверях, где для всех незамеченными могли наблюдать за танцующими парами. Мимо проходили слуги с подносами, полными угощений и бокалов вина. Генрих прихватил пару бокалов, один подал Элизабет и свободной рукой ободряюще похлопал ее по плечу.
– Смотрите.
– На что.
– На Своих будущих женихов. За кого вы собираетесь? Окиньте взглядом всех. Я расскажу вам все, что знаю о каждом. Может быть, помогу с выбором, но это весь свет, за который ваш кузен способен вас выдать. Здесь они все. Неженатые, молодые и не очень.
Эльза смотрела на нарядных мужчин в праздничных костюмах, на танцующих счастливых дам, а перед глазами стоял Чартер.
– Я не могу. Мне все равно. Они все на одно лицо…
– Вам придется выбирать, рано или поздно. Так лучше сейчас, когда я смогу помочь вам советом. Лувиньи выдаст вас за одного из них. Пока есть время, присмотритесь.
– Нет. – она приготовилась уйти, но Генрих задержал ее.
– Тогда я сам. Видите, того долговязого, в синем костюме с весьма симпатичной дамой? Вон там, ближе к окну?
– Да…
– Он беден, как церковная мышь. Буквально вчера я слышал об этом бедствии. Промотал состояние отца. Остался неженатым, со старушкой матерью, практически без ничего. Ему сейчас вы безразличны, он ищет богатую наследницу, чтобы запустить руки в ее деньги. Кто следующий? …Так, вон там, видите? – Генрих снова показал на очередного кавалера рукой с бокалом шампанского.
Со стороны могло показаться, что де Бурье поднимает бокал в честь знакомого, которого разглядел в толпе танцующих, а на самом деле через шампанское в бокале смотрели две пары глаз, выбирая себе «жертву».
– Бордовый костюм, дама в белом. – На следующей неделе состоится его свадьба. Кстати, я приглашен, но идти не собираюсь. Будет скучно, никакой любви, только голый расчет, а я не понимаю, знаете ли такие браки…  он взглянул на нее искоса.
Элизабет еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. Впрочем, от Генриха этот смешок не ускользнул, и он тоже улыбнулся.
– Кто еще? Вон тот малец, стоящий возле балконной двери… Только вышел в свет, и, на мой взгляд к семейной жизни еще не готов. Ну, знаете, для вас точно он не подходит. Любить женщину еще не умеет, защитить тоже не сможет. Вам нужен мужчина, а не мальчик. – шепнул он ей на ухо неожиданно для нее последние слова, она почувствовала его дыхание возле мочки уха, вздрогнула и не сразу нашлась что сказать в ответ на это действие.
– Вы как старая сплетница! Доставляет удовольствие обмывать кости?
– Я это делаю исключительно ради вашего блага. – возразил он ей,  Вон тот,  он знаком указал на следующего,  как он вам?
Элизабет нехотя улыбнулась:
– Вы специально, да? Сколько ему лет? Да он мне в отцы годится! Вы специально показываете мне самых убогих, чтобы на их фоне самому выглядеть успешным.
Генрих пожал плечами:
– Укажите на кого то другого.
– Мне никто не нравится. Я никого не хочу видеть в качестве мужа.
– Вот и я о том же пытаюсь вам сказать… А тем временем моя рука минут пять лежит на вашем плече, и вы не возражаете.
Элизабет скинула его руку со своего плеча и гневно посмотрела на него. Он не улыбался, но глаза смеялись.
– Вы…  она не смогла сдержать улыбку, – невыносимы.
– Но вы мне доверяете, несмотря ни на что. Я же ваш добрый ангел, забыли?
– Я ошибалась.
– Неправда. Нет ни одного человека на свете, преданного вам больше, чем я… Снимите вы уже перчатки, вам же они не нравятся! – воскликнул он внезапно. – теребите весь вечер запястье, словно оно слишком тугое.
– Я просто не привыкла их носить, – зарделась она.
– Конечно! Признайтесь уже себе, что они с самого начала вам не нравились. Снимите их, и вы станете немного счастливее!
Она медлила.
– Я сам сейчас стяну их с вас. И это может не остаться незамеченным для окружающих. Вам будет стыдно.
Она, наконец, послушалась, и он улыбнулся, поднес ее руку к губам:
– С освобождением!
В следующий миг перед глазами Генриха всплыла белая пелена от того, что он увидел. А именно: на тыльной стороне ее ладони, между большим и указательным пальцем темнело родимое пятно. Снова жестокое чувство дежавю завладело его сознанием…

***
Он стоял за ее спиной и она это почувствовала, поняла, что есть еще одна пара глаз, наблюдающих вместе с ней за ее носителем. Энж очнулась, и поняла, что не ошиблась.
– Родимое пятно! – удивленно произнес Себастиан, – Ужастик, ты знаешь, что это такое?
За все время их знакомства он впервые подошел к ней, до этого они общались лишь мысленно, иногда обмениваясь взглядами.
– Ты напугал меня.
– А ты меня удивила. Но об этом позже. Родимые пятна на человеческом теле… Что это? – повторился он.
– Я не знаю.
– Это метка. Так Мастера помечают носителей, чтобы потом легче было найти своих «любимчиков».
– Как это? Найти среди полотен?
– И не только.
– Где тогда еще?
– Ну… много где, в книге у Хранителя, например, в человеческой жизни…
Внезапно третий собеседник обозначил свое присутствие в их разговоре.
– Себастиан, сейчас не время.
– Я случайно произнес твое имя, я не звал тебя, так что оставь нас.
– А ты перестань пудрить девчонке мозг!
– Хорошо.., – Себастиан подождал немного и продолжил, как ни в чем ни бывало, – Все, он ушел. Такие пятна для людей означают лишь принадлежность к какому то семейству, но люди не догадываются, откуда они на самом деле появились на их теле. Когда Мастер переходит в человеческую жизнь, ему по ним проще найти нужных людей и сыграть в их судьбах роль, которую он должен сыграть.
Взглянув на собеседницу, Себиастиан замолчал, ибо увидел ее крайнее удивление.
– О! Я, похоже, сказал тебе лишнего…
– Мастера переходят в человеческую жизнь?!
– Иногда…
– Мастера могут переходить в человеческую жизнь?!
– Ну, все… Ужастик, не кричи так, а то на крик придет… – он замолчал, обдумывая, как назвать Хранителя не по имени, чтобы тот не услышал, – тот самый с книжкой. И наше общение прекратится.
Энж не хотела, чтобы их разговор заканчивался именно сейчас и замолчала. Но в глазах ее по прежнему читался вопрос.
– Да, могут. По разным причинам. Либо в наказание, либо во спасение, либо чтобы научить людей нужным на тот момент знаниям  причин много, но сейчас мы с тобой говорим о родимых пятнах  знаках. У той женщины из судьбы твоего носителя есть родимое пятно на руке, и это значит, что ее, либо ее старших родственников когда то помечали Мастера. Интересно! В первый раз вижу, но многое слышал об этом… – он рассмеялся, – но тут Мастера намудрили. Были случаи, когда родимое пятно оказывалось на таких частях тела человека, что не каждый Мастер в человеческой своей жизни мог по нему найти нужного человека, ведь не каждому же из них он будет заглядывать под одежду. Известно много комичных случаев, когда Мастера всего лишь ищущего родимое пятно и желающего исполнить свое предназначение, принимали за преступника и жестоко наказывали, – он рассмеялся снова.
– И что тут смешного? Как можно смеяться над этим?
– Ты просто не видела, иначе бы смеялась вместе со мной. Представь, Мастер, считающий себя выше человеческой расы, отправляется в человеческую жизнь, чтобы исполнить что то важное, но его там убивают, не поняв. Он тогда снова появляется здесь, злой, запыхавшийся, ничего не исполнивший, все его планы провалились благодаря созданиям, которых он считал низшим сортом. …Слушай, – в его глазах появился мальчишеский задор. – Мне недавно рассказали смешную вещь… Очень скоро люди будут сокращать слова и даже выражения до букв! Это глупо и смешно! Давай попробуем! Пусть человеческая жизнь будет «ЧЖ», человеческая раса  «ЧР»…
– Снова не понимаю, чего в этом смешного? Ну, допустим…
– Ну и зануда же ты, ужастик! А смешное в этом то, что эти буквы могу означать что угодно, человеческой фантазии нет предела. Очень многие из людей потом будут задумываться над значением букв. У меня руки чешутся, когда подумаю, что …тот самый с книжкой скоро останется с носом, когда будет прослушивать наши разговоры! А мы с тобой будем словно общаться, словами …ЧР, таким образом, утрем ему нос туповатой выдумкой людей.
– И что может значить ЧР здесь, кроме «человеческой расы»? Он же догадается сразу, вариантов немного.
– Да что угодно! «Черная… рысь», «Чересчур», «Человеческий ребенок», – Себастиан сыпал выражениями: «Час расплаты», «Член расы», «Черная рыба», «Черный рис»…Ну, вот. Я понял, что голоден.
Энж рассмеялась. А он схватил ее за руку и потащил к двери, крича при этом:
– Мы голодны! Пусть все полотна подождут, все Мастера отдохнут от нас, пока мы утоляем голод!
Они бежали по коридору, голодные, счастливые, веселые и не заметили, как кто то на их волне общения тяжело вздохнул. Это был Хранитель, слышащий их разговор практически с самого начала и не понимающий, почему этим детям суждено было осуществить наказание.

***
Генрих буквально взлетел по лестнице на второй этаж довольно старого дома, тихо отворил дверь комнаты и зашел в ее полумрак. В комнате была зажжена всего одна горящая свеча, и поэтому невозможно было сразу разглядеть человека, стоящего у окна.
– Добрый вечер, – в ночной тишине комнаты раздался красивый баритон де Бурье.
Незнакомец оглянулся, и Генрих теперь смог лучше его рассмотреть. Шатен, цвет глаз не разобрать в царящей темноте, равно как и не увидеть их выражения. Телосложением не мощнее его самого. Но лет на десять моложе.
– Вы Лувиньи де Граммон?
Генриха рассмешило то, что второй раз за вечер его принимают за другого.
– Нет, к сожалению.
– Тогда кто вы и что вы тут делаете?
– Я так понимаю, вы – Чартер?
– Да, но кто вы? Почему он не приехал сам?
– Приятно познакомиться, я наслышан о вас. – Генрих не ответил на поставленный вопрос.
– Почему вы здесь вместо него?
– Потому что я привык сам решать свои проблемы. А вы теперь моя проблема… В этом доме есть еще свечи? – впрочем, вскоре он сам увидел не горящие свечи в канделябрах, стоящих неподалеку, и, дав Чартеру возможность хорошенько изучить себя в наступившей тишине, зажег пару из них.
– Ну вот, так лучше. Давайте знакомиться, мое имя Генрих де Бурье, я собираюсь взять в жены его новоявленную кузину.
Реакция Чартера была молниеносной: маленькое лезвие сверкнуло в воздухе, но победила опытность, и оружие сразу же упало на пол.
– Я пришел поговорить с вами.
– Нам не о чем разговаривать, я хочу видеть Эльзу! – молодой человек был явно раздосадован поражением в секундном поединке и, поскольку явно раздумывал над тем, как поднять нож с пола, то Генрих решил поднять его сам, а, когда поднял, то швырнул вверх. Маленькое лезвие застряло в деревянной перекладине потолка почти по рукоять. Теперь ничего не могло помешать разговору.
– На данный момент это невозможно.
– Где она?
– Она была здесь, – сказал Генрих, – она ждала вас три дня. Знаете, что может произойти с человеком за три дня тщетного ожидания? Он может полюбить кого то, может разлюбить того, кого любил ранее… Может перестать существовать, а может понять многое и осознать, может умереть и переродиться, перестать надеяться… Всего лишь три дня! На третий день женские слезы могут высохнуть, они ведь не неиссякаемый источник. Слезы вымоют боль, как заразу и душа успокоится. Вы заставили Эльзу пройти через все это, а теперь явились сюда с глупыми требованиями! Знаете, почему я приехал сюда, вместо Лувиньи? Мне интересно было посмотреть на вас. Она многое о вас рассказывала, мне стало любопытно поговорить с вами. Ей вы голову замудрили, но мне не получиться. Я в принципе ожидал, что она не видит очевидного, я не ошибся. Вы ее не заслуживаете! Если хоть на минуту поменять вас местами, то она, будь на вашем месте, не стояла бы здесь трусливо, поджидая виновного с оружием в руках.
– Я хочу видеть ее, – произнес Чартер упрямо.
– Вы глупы? Уведомляя меня о том, что хотите видеть ее, вы ничего не добьетесь. Хоть повторяйте до бесконечности. Я тоже хочу ее видеть, – Генрих рассмеялся, – Хоть и разговаривал с ней только час назад. Я влюблен в нее и тоже хочу ее видеть! Что вы собирались сказать Лувиньи? Что хотите ее видеть?
Молчание повисло в воздухе.
– Где вы были три дня? Время езды до города составляет несколько часов.
– Я не собираюсь вам об этом докладывать.
– Вы опоздали. И изменить уже не в силах что либо.
– Я могу вызвать вас на дуэль.
– Мне жаль будет вас убивать… Ведь ваше оружие, – он бросил взгляд на потолок, – недоступно.
– Ну что ж, назначайте место и время сами!
– Остыньте. Я не собираюсь ничего вам назначать. И убивать вас тоже не собираюсь, как и не горю желанием быть убитым, хотя это маловероятно. Предлагаю поговорить по мужски.
– Я хочу убить вас, и мне этого достаточно. Не хотите назначать дату и время, так я сам назначу.
– Не смейте!
– Завтра!
– Не смейте!
– Утро! Десять утра!
– Такая рань! О, Боже, остановитесь! – Генрих закатил глаза.
Чартер на миг задумался, видимо, перебирая в голове список подходящих мест для дуэли, и выкрикнул последнее:
– Пустошь за городом, там, где дорога поворачивает на город. Рядом с заброшенной мельницей…
– Я не собираюсь с вами драться.
– У вас нет выбора.
– Я просто не приеду на место дуэли. – Генрих был невозмутим, – у нас немного разные сословия, я могу отказать вам.
– Если не приедете завтра, то я вас найду все равно и прикончу.
– Попробуйте.
– Потом я прикончу де Граммона. Как бы он ни прятался от меня, я его найду. А потом я прикончу ее.
Глаза Генриха вспыхнули гневным огнем, громким шепотом прозвучали в наступившей тишине его слова:
– Вот этого я никак не могу допустить. Значит, дуэль… Хорошо, я принимаю ваш вызов, – словно почувствовав за спиной присутствие Элизабет, слезно умоляющей пощадить Чартера, он не мог не дать сопернику шанса:
– Уезжайте из города. Сегодня же.
– А если не уеду?
– Поплатитесь жизнью.

***
От Себастьяна Энж узнала, что на семьдесят седьмом этаже, есть зал для отдыха Мастеров. Место, куда они приходят, чтобы побыть в тишине, передохнуть от эмоций, испытываемых при составлении полотен и полюбоваться фонтаном, который был огромен и находился по центру зала. Его радужные струи поднимались к потолку, а затем, весело, шумно возвращались к истоку, наполняя зал необычайной свежестью, а порой, словно сваливались с потолка водяной глыбой, одаривая всех присутствующих мельчайшими брызгами, способными, как казалось Энж, рассмешить любого, на кого они попадут, а если уж не рассмешат, то улыбнуться заставят точно!
После съеденной пары порций еды, Себастьян притащил ее сюда в обычной своей манере: схватив за руку, он побежал по коридорам, волоча подругу за собой, ничего не объясняя, не отвечая на вопросы, сыпал различными известными в мире людей фразами на разных языках, с разными акцентами, смеша ее этим. Те из них, которые вызывали смех, а не улыбку, повторялись вновь и вновь. Они, словно старые знакомые, выскакивали среди незнакомых фраз, снова и снова заставляя ее улыбаться.
Сейчас молодые Мастера стояли у фонтана, обсуждая идею с сокращением слов, и для Энж это уже не казалось безумием, она была полна воодушевления и задора, продумывая вместе с Себастьяном варианты.
То чувство легкого безумия и свободы, которое она испытывала сейчас, было ей знакомо по прошлому, канувшему в лету, общению с мячом. Только теперь все было по настоящему, ведь в отличие от мяча, которого приходилось каждый день наделять настроением, придумывать для него фразы, вести с ним диалоги Себастиан был настоящим, со своим собственным взглядом на все, со своим, единственным в своем роде умом. Только сейчас она вдруг поняла, что мяч всегда лишь повторял ее собственные мысли, а не выражал свои. Не перечил ей, а только вторил ее вечному вопросу: «А вдруг все не так?», звучавшему довольно часто в процессе познания ею окружающего мира. Сейчас Энж понимала, что он на самом то деле всегда был безмолвен… И удивилась тому, как не замечала этого раньше.
Причиной ее внезапного прозрения стало неминуемое Взросление, которое рано или поздно начинает подстерегать каждого ребенка. Будь он Мастер или человек, в его жизни наступает момент, после которого он перестает наделять жизнью окружающие его вещи, момент, когда все бывшие страхи начинают отступать перед уверенностью.
– Почему ты не такой, как все остальные Мастера? – спросила она Себастиана.
– Я просто моложе их…
– Нет, я про другое… Ты более эмоциональный, ты словно живой среди остальных  неживых.
– Значит, у меня неплохо получается? – он задорно улыбнулся, – я стараюсь!
– Почему ты выбрал надежду?
– Все банально просто. Я родился с зелеными глазами, и не собираюсь менять их цвет только ради служения какому то чувству. Я, наверное, разочарую тебя, но, если бы ненависть, зависть, или любой из темных чувств были зеленого цвета, цвета надежды, я бы выбрал их. Ведь позволить своим глазам стать другого цвета, это все равно, что предать себя самого. Это был бы уже не я.
Как всегда, с ним все было до удивления просто, простое объяснение находилось, казалось, на трудные вопросы. Но, порой, нагнав на себя важности, Себастиан начинал объяснять совсем элементарные вещи так, будто они сложные, и это было очень смешно! Энж подыгрывала ему, и после они хохотали, вспоминая сказанное. О серьезных же вещах он всегда говорил шутя, постоянно отвлекаясь, словно не желая признавать их важность, либо мириться с ними. И вот теперь, он снова перевел тему:
– Как твой носитель судьбы? В порядке?
Энж вздохнула, погрустнев:
– Не совсем… я вставила после надежды ненависть, и он уже натворил дел  завтра он дерется на дуэли, сейчас как раз происходит его диалог с противником, ну, или чуть позже состоится… Как мне его спасти, ума не приложу. А отец пока занят, вот и жду теперь его. Если бы не ты, с ума, наверное, сходила бы сейчас от волнения.
– Да… Ситуация… Ненависть рядом с надеждой – плохое сочетание, в особенности в делах любви, оно иногда доводит человека до смерти.
– Ты меня так успокаиваешь? – съязвила Энж.
– Мы должны поторопиться, дуэль состояться не должна!
«Энж, Энж… Энж! Если бы ты знала»,  думал он, – «Если бы только знала, кто я такой на самом деле… Ты наверняка бы не захотела со мной разговаривать. Ведь ты ратуешь за то, чтобы твой носитель был счастлив, даже не подразумевая, что он один из нас и что он там в наказание, а потому  должен страдать. А мне досталась роль предателя, ведь именно я слежу за тем, чтобы его любовь была безответной. Именно я составляю полотно Элизабет так, чтобы она таковой оставалась…»
Себастиану, ненавидящему ложь, молчать о своей миссии было невыносимо. Он вынужден был прятать свои истинные чувства за шутками, весельем, в то время, как на самом то деле ему было совсем не до смеха.
Сейчас он вспоминал разговор, состоявшийся вчера… После поиска Хранителя, который оказался на удивление долгим, ведь раньше было достаточно лишь произнести его имя, и он был тут как тут, он его нашел тогда, когда уже стал догадываться о том, почему поиск был долгим, а именно: Хранитель просто не хотел отзываться! Он не хотел разговаривать сейчас со Себастьяном, потому что боялся не ложных, отнюдь, обвинений.
– Я не хочу больше заниматься полотном.
– Почему?
– Я не могу больше ей врать.
– Ну, так не ври.
– Прекрати! У меня нет выбора, она меня возненавидит, а ведь ты знаешь, что мы стали близкими друзьями! Не хочу ее терять…
– А кто, как не близкие друзья, спасают от смерти? Выстраивая полотно правильно, ты помогаешь ей собрать свое, а ведь ты знаешь, что это значит. Что чернота из ее глаз пропадет и ей ничего угрожать уже не будет! – он маленькими ножками мерил широту коридора, – Расскажи ей всю правду.
– Почему ты сам этого не сделал еще раньше? Почему правда должна открыться тогда, когда мы подружились?
– Потому что ты всегда был невыносим! – от переполнявших эмоций Хранитель взвизгнул. – Ты не жаловал свое существование, поклонялся людям, считал их главнее, и уже стал мечтать о том, чтобы скорее перейти в их жизнь! А перейти туда ты мог, только натворив что то здесь! Зачем мне нужны проблемы, которые будут расхлебывать другие Мастера? Ты знаешь, что переход в человеческую жизнь сейчас превышает все нормы? На полотно каждого провинившегося в наказание выделяется два Мастера минимум, и на других Мастеров ложится еще больший объем работы! Я не мог потерять еще трех из них, включая тебя! Ты знаешь, сколько судеб было не достроено, по причине того, что Мастера не успевали, полотна заканчивались ничем, и люди пропадали без вести… Были, и вот нет их! Просто так, без причины, пропадали и все. А их близкие надеялись, искали пропавших, посвящали поиску свои жизни, забывая их проживать так, как нужно! И, самое главное, находили «виновных», которых вскоре ждала кара не за что. Половина убийств, за которые наказывались люди людьми, не совершались вовсе. Они были наказаны зря, их судьбы сломаны, их дети не рождены… Чувства из их полотен просто выскакивали одно за другим, что снова требовало вмешательства Мастеров. Один Мастер, перешедший в человеческую жизнь, может своим переходом спровоцировать Хаос!… А ты мне тут рассказываешь о том, что не хочешь своим враньем спасти своего друга! Знаешь, что? Мне бы твои проблемы, и я был бы счастлив!
– И ты… не сказал ей специально? Ты знал, что мы подружимся?
– Я не мог знать, но я надеялся на это. Мне нужно было что то придумать, что удержит тебя здесь и убережет от вещей, которые бы потом пришлось расхлебывать всем нам. Поэтому я повернул ваши полотна друг к другу.
Себастиан горько усмехнулся:
– И у тебя получилось. Бедная Энж, наивная, бедная Энж…! – он покачал головой. – Да она же все воспринимает за чистую монету! Верит нам всей душой и всегда, всенепременно надеется на лучшее. Ты понимаешь, что в конечном итоге ее добьет не чернота, нет! Ее убьют страдания наказанного Мастера, ведь она будет думать, что это ее рук дело, винить себя, а виноваты в этом будем мы!
…Тогда, после разговора с Хранителем, Себастиан ушел не попрощавшись, полный злобы, но сейчас… Зеленый кулон успокоил его. Он уже надеялся на лучшее  на то, что сумеет помочь подруге, чернота из ее глаз исчезнет, и вот тогда он расскажет ей все! И она его поймет! Непременно поймет и простит… Любовь на ее груди не позволит ей поступить иначе.
– Пошли скорее! – он снова тащил ее за руку, – Дуэль не должна состояться!
Вскоре, запыхавшиеся молодые люди вбежали в зал, с одним желанием  добавить скорее в полотно Энж светлые тона.
Для Себастьяна же задача была намного сложнее. Играя чувствами носительницы собираемого им полотна, заставить ее сделать все возможное для того, чтобы дуэль не состоялась. Ведь была вероятность того, что наказанного Мастера могут убить, а, значит, он умрет, не успев испытать предназначенного для него наказания. Тогда полотно Энж будет собрано неправильно, и она умрет тоже. Их жизни теперь слишком сильно связаны. Мастер должен жить.
«Ну, давай же» – приговаривал Себастьян, дрожащими от волнения руками, составляя новый ряд тонов, – «Давай же, безголовая, что тебе еще… Вот этот и этот, и ты будешь чувствовать беспокойство. Забеспокоилась? А теперь думай! Где он, что с ним… нашла? Читай же! И действуй, действуй!… Да! Только не опоздай, умоляю, не опоздай!»
– Я спасла его! Я его спасла! – вскоре послышались радостные возгласы напротив.
Себастьян облегченно выдохнул и подумал, – «А я ведь совсем неплохой Мастер».


***
Яркое солнце разбудило спящую девушку, и она, сладко потянувшись, огляделась по сторонам. События вчерашнего вечера одно за другим возникали в ее голове, расставляя все по своим местам  чувство волшебства, обман, флирт, осознание своей молодости и красоты, обида, смех, веселье, одиночество и надежда – все, она была готова, собрана, словно по частям.
Комната вчера вечером ей казалась другой. Но… вчера все было другим, а не только это. Платье, висевшее на спинке стула, куда оно было брошено последним усилием девушки, слишком уставшей после бала, чтобы раздеться как следует, туфли, в которых она вчера оттанцевала не один танец, сейчас стояли не в паре, а валялись, скинутые впопыхах в метре друг от друга  вернули ее к событиям, происшедшим после бала. Как и любой человек, Элизабет часто смотрела на что то через призму событий и была не властна над своими чувствами и настроением, чтобы трезвым умом оценить все, что ее окружает, осмыслить, увидеть и понять. Вчерашний день был совсем не такой, как этот, она была в этом уверена настолько, насколько бывает уверен человек, надеющийся на что то или кого то ожидающий.
Почему ее привезли сюда, а не в ту каморку, которая стала для нее тюрьмой за последние дни? Лувиньи сжалился над ней, или Марго пристыдила его? Или, может, это произошло с подачи де Бурье, который хотел тем самым спрятать ее от Чартера…
Элизабет снова сладко потянулась и подошла к окну… И в следующий миг уже сбегала по лестнице в ночной сорочке с копной нечесаных волос на голове, босиком.
– Ты куда собралась в таком виде?! – кормилица поднималась по лестнице ей навстречу, – А ну, вернись в комнату!
– Из моего окна видны ворота, они закрыты, кругом деревья, сад, …как Чартер найдет меня?
Они поднимались обратно в комнату.
– И незачем ему здесь появляться. И видеться вам до замужества твоего не стоит!
– Но матушка, я не могу без него!
– Он зато без тебя отлично справляется, – пожилая женщина была непреклонна, – Сядь, я причешу тебя…
Спорить было бесполезно, но чуть позже, уже причесанная, умытая и в платье, Элизабет спустилась в сад и подошла к воротам. На них висел замок, но она все же попыталась их толкнуть, конечно, тщетно. Внезапно ее внимание привлек конверт, лежавший неподалеку, прямо на земле, и в этот момент у нее не возникло вопроса, от кого оно могло быть и кому предназначалось. Это письмо мог оставить здесь только один единственный человек на свете!
На удивление Элизабет, в письме не было ни капли романтики. Чартер лишь писал, что сегодня он дерется на дуэли и подробно описывал место, где это произойдет… Дуэль. Это слово словно было написано красным по белому. Страшное, кровавое слово, несшее для нее возможный конец всему, сейчас все сильнее и сильнее проступало среди остальных. Словно горящий уголь из камина, девушка отбросила письмо подальше от себя.
Под воздействием любви грань между возможным свершением и невозможным стала настолько тонка, что практически незаметна вовсе, и Элизабет была полна уверенности в том, что ей под силу помешать дуэли. Эта уверенность словно по слогам диктовала ей: что нужно сделать и как.
Следующие десять минут ей показались вечностью. Все вокруг двигалось очень медленно, и Элизабет чувствовала себя беспомощной куклой, пытающейся тщетно что то изменить. Она прикладывала слишком много усилий: погоняла коня, стараясь не упасть с него (ей было сложно усидеть в мужском седле, одетой в платье, а не в костюм для конных прогулок), ее мышцы болели от напряжения, а результатом были лишь неумолимо медленно проплывающие мимо дома, улицы, лес…
Но приближение к цели было неминуемым, и очень скоро Элизабет увидела силуэты двух мужчин, движения которых были едва заметны: солнце слепило глаза.
– Де Бурье! Чартер! Нет! – кричала она и махала руками, чудом удерживаясь в седле, стараясь, чтобы ее как можно быстрее заметили: ведь дорога была каждая секунда.
И ее заметили. Генрих на миг потерял из вида соперника и шпага уткнулась ему в плечо, на рубашке появилась первая кровь… Гонимый предчувствием того, что сейчас вот вот произойдет такое, чему нужно обязательно помешать, наглядно видя опасность, которая повисла темным облаком с кровавым перламутром над Элизабет, он бросился к ней навстречу… Но помешать не успел, случилось страшное: девушка упала с коня, нога ее на мгновение задержалась в стремени, а конь не сразу заметил отсутствие наездницы, провез ее еще несколько метров по траве и только после этого остановился.
– Элли, – инстинктивно кричал Генрих, понимая, что она сейчас не может ему ответить.  Боже мой! Нет!
Упав перед ней на колени, он дрожащей рукой пытался нащупать пульс, услышать сердцебиение, приложив ухо к ее груди… И он его услышал! Она была жива! Элизабет по прежнему была без сознания, но дышала!
– Как она? – послышался за его спиной голос.
– Убирайтесь! – Генрих не сдерживал эмоций и орал во все горло на Чартера, – убирайтесь! Сейчас же!
Он стоял на коленях, держал запястье Элизабет, смотрел на Чартера снизу вверх, готовый растерзать его, если тот хоть на шаг приблизиться. Как и у любого любящего человека у него возникло желание накрыть предмет своей любви всем телом, чтобы спрятать ее от всех вокруг, и тогда, наедине, передать ей свое тепло и вдохнуть в нее жизнь. Он был уверен в том, что только его чувства способны на это. Но чтобы волшебство произошло, он должен остаться с ней наедине.
– Я не уйду, пока не узнаю…
– Она жива, а теперь уходите!
– Вы не в праве мне приказывать! Кто вы такой, чтобы приказывать мне!  возмутился Чартер.
– Я ее люблю, я ее друг, если хотите! И если стану драться за нее на дуэли с кем то, то она узнает об этом последней, потому что я не хочу, чтобы в попытке изменить это, она свернула себе шею!
– На что вы намекаете? Считаете, что я хотел этого?
– Зачем вы предупредили ее о дуэли?
– Я просто написал ей прощальную записку.
– Перестаньте, – Генрих рассмеялся. – мы оба знаем, что это неправда! Зачем прощаться? Ведь вы не собирались уходить!
– Вот что, я не собираюсь больше слушать вас. Я забираю Эльзу и увожу ее.
– Вы узнали, что с ней, а теперь – убирайтесь!
– Я…
Генрих выхватил из за пояса пистолет и нацелил на противника:
– Она останется со мной!

***
Мастер наблюдал за дочерью незаметно для нее вот уже несколько минут и не мог решиться подойти к ней. Он видел результат ее работы и понимал, что вероятность гибели его дочери до того, как полотно побелеет, с каждым днем все больше.
Это могло означать только то, что Энж прониклась всей душой к носителю и просматривает фрагменты его жизни вновь и вновь, теряя время. Каждый из Мастеров мог себе позволить засматриваться до тех пор, пока Хранитель не сделает замечание. Но Энж позволяла себе сейчас то, что не должна была, ведь времени оставалось все меньше. И Мастер медлил, боялся подойти к ней и увидеть в ее глазах, как чернота поглотила зеленый цвет.
Он огляделся по сторонам в поиске предоставленного Хранителем помощника и не увидел рядом с ней никого, кроме одного Мастера, работающего напротив полотна Энж… Он не ожидал, что Хранитель предоставит в помощь для любви надежду, а, судя по зеленому свечению глаз помощника, носителем именно ее он и являлся. И уж никак он не мог ожидать, что этот Мастер еще совсем мальчишка! Только этого не хватало! Неужели Хранитель не мог поставить присматривать за Энж кого нибудь старше и мудрее?
Впрочем, повлиять на что либо Мастер был бессилен, ведь предъяви он претензии Хранителю, тот бы списал все на книгу, и на этом бы все закончилось.
Глядя на молодого человека, Мастер задал вопрос:
– Это ты? Ты дан ей в помощь?
Себастиан всего раз взглянул на Мастера, стараясь не раскрыть Энж происходящего диалога.
– Да.
– Ты познакомился с ней?
– Да.
– Она может отвлекаться на тебя. Твое дело  молча заставлять страдать ее носителя.
– А как иначе я бы мог наблюдать за ее полотном? Как бы я мог изменять что то в своей работе, чтобы сделать все правильно? Откуда я мог знать, что ее носитель страдает, как не от нее самой?
– Дальше будет только хуже.
– Я знаю! Она связана с наказанным Мастером! Она не может иначе! Она не такая, как мы с тобой и все остальные Мастера, она не может просто составить полотно и безразлично отвернуться от носителя, – Себастиан закрыл глаза и притворился, будто погружается в судьбу, побоялся, что Энж может прочитать по его глазам об испытываемых сейчас чувствах.
– Она всегда была не такой… Ты заглядывал в ее глаза?
– Да.
– Почти черные?
– Чуть меньше, чем наполовину. Надо быстрее работать, я могу, но у нее не получается, она слишком небезразлична к судьбе. Я стараюсь отвлекать ее от неприятностей носителя, возвращаю своим вмешательством ее из просмотра, если вижу, что она слишком засматривается, но она тут же начинает задавать вопросы, требуя на них немедленного ответа, что опять же занимает время.
– Тут ведь дело не только в ней, я прав? Ты и сам не особо горишь желанием торопить ее. Ей небезразличен носитель полотна, а тебе небезразлична она! Тебе трудно своими действиями приносить ей боль. И к тому же, чем быстрее она будет составлять полотно, тем быстрее столкнется со страданиями, и тем быстрее поймет, что ты ее противник, а не друг! Правда откроется, и ты ее потеряешь. Вот чего ты боишься. Но не смей! Не смей так думать!
– Она мой единственный друг, и, если бы не чернота в ее глазах, то я давно бы бросил все и отказался от своей миссии, передав ее кому то другому.
– Спаси ее!
– Да что вы все заладили  «спаси, спаси»! – Себастиан не выдержал и вспылил. – Спасение в ее случае – понятие двуликое, как вы не поймете! Я смогу ее спасти только убив! Я не уверен в том, что выбирая между своим существованием и его счастьем, она не выберет его счастье, – он взглядом указал на полотно Энж, – пожертвовав собой.
– Не говори так! Моя дочь не способна на такие безумные поступки!
Себастиан печально улыбнулся и произнес:
– Не думал, что скажу тебе это, но… что ты тогда знаешь о своей дочери?

***
– Вы родились под счастливой звездой, Элизабет.
Она попыталась встать, но ничего не вышло и, немного приподнявшись на локте, она вновь рухнула на землю со стоном. Болела нога, плечо и локоть.
– Не советую делать резких движений. – Генрих вздохнул и, осторожно просунув руки под ее шею, посадил.  Голова не кружится?
– Нет… Где Чартер? Генрих, где он? – осенило ее.
– Не беспокойтесь, с ним все в порядке, он жив и здоров. Его сейчас Лувиньи увез, а чуть позже вернется за нами. Он должен найти экипаж, чтобы переправить вас домой. Верхом вы не доберетесь…
– Но как Лувиньи узнал про дуэль? Он знал все с самого начала?
Он протянул ей знакомую уже записку:
– Ваша кормилица нашла ее на земле. Лувиньи конечно же сразу поспешил сюда и захватил все необходимые лекарства для обработки ран, собственно благодаря этому они у вас обработаны и не кровоточат. Забавно и печально, что единственные серьезные раны, полученные в результате этой глупой дуэли  только у вас. Хороши же ваши кавалеры!
– О, Боже! – Элизабет рассматривала свои перевязанные руки.
– Поверьте мне, это малая цена за такое падение, – усмехнулся он.
– Очень болит нога, – пожаловалась она и, попытавшись ей пошевелить, вскрикнула.
– Я так и думал. Мне нужно вправить вам колено и стопу. Это больно…
– Нет, вы просто увезите меня домой.
– Но до дома вам придется вытерпеть океан боли. Так что давайте же, оголяйте свои ножки, мадам. – Он улыбался. – Я умею вправлять кости, – и перешел к уговорам, видя, как она пытается отползти от него, – Ну, же, Элли, будьте храброй девочкой. Всего одно мгновение, и все пройдет. Я вас не покалечу, мне не нужна хромая жена, я уверяю вас. – резким движением он поймал ее, закинул до колена подол платья, – Все, самое страшное для вас позади, моральный запрет снят, теперь нет смысла бегать от меня.
– Де Бурье, вы невыносимы. Вы – бесстыдник!
– Конечно, моя дорогая, конечно. – Он пытался ощупать ее колено. – Боже мой! И как вы так смогли? Какая же вы неловкая!
– Вообще то я упала с лошади…,  начала заводиться она от его слов, не поняв, что это была ловушка, отвлекающий маневр и в следующий миг взвыла от боли, которая, впрочем, скоро стала затихать. Колено все же немного ныло, но боль была уже не та.
– Полегче? – он улыбнулся.
– Да…
– Теперь следующее…, – глядя на то, как она закрывает от его глаз колени подолом платья, он не мог не пошутить, – самая красивая часть женской ножки, это стопа. Когда порой случайно оголяется ее часть из под платья…
– Де Бурье, прекратите!
– Любой мужчина просто сходит с ума…
– Умоляю, перестаньте шутить, – она все же улыбнулась.
– Я серьезен, как никогда. – Он ощупывал теперь уже ее стопу, словно никак не мог понять, что с ней не так. – Знаете, когда я прочитал записку вашего друга, я был удивлен. Я не романтик, но мне и в голову не могло прийти высылать своей даме сердца такие циничные послания. Тем более после нескольких дней разлуки.
– Вы не вправе судить его…, – снова она попалась на старую уловку Генриха, и в следующий миг снова взвыла от боли.
– Вы не вправе судить его, – повторила она, когда боль затихла, – Никто не вправе!
Он рассмеялся:
– Я не читаю чужих записок, никогда. Я сделал предположение, что письмо было циничное, я оказался прав, вы это подтвердили. А там уж сами разбирайтесь между собой… Все, вы в порядке. Почти. Не считая синяков и ссадин. – Он сел напротив и теперь смотрел на нее с любопытством, теребя в зубах сорванный колосок.
– Не смотрите на меня так… Генрих! – тут же прикрикнула она, так как он не собирался отводить от нее взгляда.
Он белозубо улыбнулся:
– Я пытаюсь понять…,  он замолчал.
– Что?
Он не спеша вынул изо рта колосок, отбросил его в сторону и хитро посмотрел на нее:
– Что вы здесь делаете?
– Как что? Я хотела помешать дуэли.
– Я не об этом… Как то слишком удачно все совпало: ваш друг, видимо, вчера проследил за мной, когда я после разговора с ним, направился к Лувиньи, из чего и понял, что вы там. Но то, что вы получили записку, можно назвать маленьким чудом. В огромном доме, выйти именно к тем воротам, к которым нужно, чтобы найти там маленький листочек бумаги с посланием… Это ли не чудо? И найти именно тогда, когда нужно, ни раньше, ни позже, чтобы успеть помешать… Слишком много совпадений, и я думал вы погибнете, когда видел вас падающей, думал, что это снова наказание для меня, которое всегда меня настигает, когда я начинаю верить в не случайность происходящего. Я ошибся, вы живы и я очень рад, но теперь моя вера в не случайность возросла в разы. Все это мне напоминает театральную постановку. Словно кто то написал сценарий и заставляет нас играть его. Вся дуэль разыграна нами как по нотам.
– Вот уж нет! Какая постановка? Какой театр? Вы чуть не убили Чартера!
– Но вы помешали мне это сделать. Хотя, если честно, это была не дуэль и, не скрою, я слегка разочарован этим фактом.
– Не дуэль? Я же видела, как вы дрались на шпагах!
Генрих усмехнулся:
– Мальчишка совсем не умеет фехтовать, но энергии у него…
– А это тогда что? – она показала на запекшуюся кровь на его плече.
– Задел, случайно.
– Ах, вот как? Так значит, вы опытный фехтовальщик? Что же не даете уроков?
– Элизабет, обижаться на правду не стоит. А что касается уроков, то я не прочь преподать ему пару тройку… Не обижайтесь.– Он задумался и усмехнулся снова. – А он очень смел, этот ваш…
– Его зовут Чартер! – ответила она холодно.
– Да… почему вы обиделись? Клянусь, у меня не было желания убивать его!
– Кому тогда нужна была эта дуэль?
– Элли, – Генрих сжал ее руку, – мне незачем было вызывать его. Это он захотел драться.
– Но почему вы согласились? Вы могли отказать ему! Наговорить кучу всего, как обычно, запутать, наврать, но отказать!
Генрих молчал. Всем своим естеством он хотел, безумно хотел, чтобы она перестала говорить о Чартере. Видимо, она поняла это и перевела разговор.
– У меня есть к вам несколько вопросов. Вы клянетесь говорить правду?
– Клянусь, – он хитро прищурил глаза, – только предупреждаю, я не хотел бы раскрывать некоторые события из моей жизни.
– Ах, вот как?
– Я ведь должен внушить вам доверие на тот случай, если захочу жениться на вас.
– Так вот, значит, в чем причина вашей любезности?
– Это одна из них, на самом деле причин несколько.
– А если я вам откажу, то вы превратитесь в грубого, злого…
– Странная манера у женщин делать комплименты…
Он страстно хотел, чтобы она прекратила флиртовать с ним, потому что это делало ее очень похожей на всех знакомых ему женщин. Так же, как от них, от нее сейчас веяло ложью, она закрывалась все больше и больше, и он не знал, что с этим делать. Он был практически уверен, что если бы сорвал с Элизабет надетую непонятно зачем маску флирта, то на ее лице он бы увидел слезы…
Его до глубины души трогало то, что Элизабет, не обретшая еще до конца подвижность, наверняка испытывавшая сейчас физическую боль, умирая от душевной боли, старалась флиртовать с ним, улыбалась через силу. Он ненавидел ее сейчас за это, он сходил с ума от этого, влюбляясь все больше.
– Почему Марго вас так не любит?
Генрих пожал плечами:
– Я не знаю. У каждого человека есть свои симпатии и свои антипатии, над которыми он не властен. По большому счету, если отбросить формальности, то взаимоотношения между людьми делятся на «нет», «да» и небольшое количество «пока не знаю». Так вот со стороны Марго это очень большое «Нет», это прямо «Нет», высеченное на камне, написанное кровью по стенам. По ее мнению, я самое большое зло. Устав с этим бороться, и после того, как все же позволил ей навешать на себя воображаемые таблички с названиями качеств, которыми обладаю, по ее мнению, я успокоился, и мне теперь все равно. Раньше я боялся, что из за нее могу потерять друга, но теперь понимаю, что этого не произойдет. По крайней мере из за нее – точно. Нас с Лувиньи связывает очень многое. Мы жизнью обязаны друг другу, а по сравнению с этим  все пустое… Задавайте свой следующий вопрос.
– Чартер действительно не умеет фехтовать?
– Некоторый навык у него есть, но… никогда не научишься фехтованию, если не умеешь махать кулаками.
Видеть в любимом человеке только хорошее, не замечая его недостатков вовсе: способность безумно влюбленных женщин, и Генрих сейчас по улыбке Элизабет понял, что из всей фразы она услышала только про наличие навыка. Все говорило о том, что она влюблена в Чартера по уши, и это казалось ему до такой степени невозможным, что он хотел цинично рассмеяться, и не удержался бы от этого, если бы не почувствовал, что вот вот должен прозвучать ее главный вопрос, ответ на который у него давно был готов. Как и все существующие ответы на свете, он был единственно правильным.
Имея привычку отсчитывать временные промежутки между вопросами и ответами в общении с людьми, с годами Генрих научился, словно мысленно, переворачивать лишь ему одному видимые часы, отсчитывающие по крупинкам секунды между ними. Эти часы были его жизненным помощником, никогда не подводили и всегда были под рукой. Генрих был уверен, что долгое молчание перед вопросом, говорит о его важности, а долгое молчание перед ответом – скорее всего о лживости такового.
Часы были перевернуты, и тоненькая струйка времени отмеряла секунды…
– Вы… точно уверены, что наша встреча не случайна?
Только бы суметь убедить ее! Только бы суметь произнести ответ так, чтобы у нее не осталось ни капли сомнений в его правдивости.
На дороге, ведущей из города, показался экипаж.

***
– Я рад, что ты в хорошем настроении. У твоего человека все хорошо?
– Не совсем, но он надеется. Отец, я хотела спросить – могу ли я где то найти еще надежду для него?
– Ты можешь использовать надежды только столько, сколько ему отмерено.
– Но ведь есть судьбы совсем короткие, их полотна маленькие, я видела такие! Это значит, что от них остались кусочки надежды, любви и темных тонов тоже! Почему я не могу использовать их?
Волна негодования захлестнула разум Мастера. Сейчас Энж просила его забрать остатки чувств, оставшихся от полотен не родившихся еще или рано умерших детей. Он понимал, что, увлеченная судьбой наказанного Мастера, она не в силах догадаться о том, насколько чудовищна ее просьба.
Маленькие полотна были, пожалуй, единственным, что могло вывести его из себя надолго. Поэтому он всегда отказывался их собирать, но, как носитель безразличия, был более приспособлен к их сбору, чем носители теплых тонов, и поэтому ему приходилось делать это чаще остальных Мастеров. Кусочки чувств, остающиеся после маленьких полотен, не давали ему покоя. Порой, после сбора такого полотна, он опускал руку в вазу с оставшимися разноцветными кусочками, и, глядя, как те, словно песок, просачиваются между длинными пальцами, осознавал трагичность судьбы. Вновь и вновь он набирал чувства, оказавшиеся ненужными, в ладони и выпускал сквозь пальцы. Ему казалось тогда, что он воздает должное судьбе ребенка и просит у него прощения.
Потом на помощь ему непременно приходило безразличие, как и всегда. Однако он не уставал просить Хранителя о том, чтобы на сбор меленьких полотен выделялось меньшее количество чувств, чем на обычное, ведь достаточно того, что рамка для такого полотна намного меньше, так зачем же заставлять Мастеров переживать всю трагичность судьбы носителя?
Внезапно на их волне раздался голос третьего собеседника, неизвестно с какого времени присутствовавшего при их разговоре:
– Расскажи же ей, Мастер.
Он стоял недалеко, глаза его были печальны.
– Ты не вовремя, – проворчал Мастер, – и как только тебе удается встревать в разговоры Мастеров!
Хранитель самодовольно хмыкнул:
– Должен же кто то вас контролировать. К тому же, все ваши разговоры записываются в моей книге, хоть и временно.
– Энж, Хранитель может встревать в разговоры Мастеров, когда ему вздумается, – Мастер раздраженно обратился к Хранителю:
– Вот теперь говори!
– Ты недоволен не моим вмешательством, своим недовольством ты пытаешь перевести тему разговора… Расскажи ей, или я сам расскажу.
– Делай это сам, у меня времени нет совсем… – раздосадованный Мастер вышел, наступило недолгое молчание.
Хранитель вздохнул:
– Может быть, он и прав.
– Что он не хотел мне рассказывать?
– Как ты знаешь, на каждую судьбу выделяется определенное количество цветов, и для всех судеб количество чувств равное.
– Я слышу это так часто, что стала думать о том, что есть другая истина, которую вы скрываете за этим правилом.
– Ты права. Есть исключения. Дело в том, что среди людей есть долгожители, это те, кто живет дольше одного поколения. Дольше, намного дольше, чем все остальные… Теперь подумай, у тебя одинаковое количество розовых осколков, красных осколков, синих осколков… А иначе это полотно не побелеет! Только равное количество всех цветов даст белый цвет, а к нему то мы и стремимся.
Он шепотом, словно страшную тайну, прошептал:
– Не все полотна белеют! Не всем полотнам суждено побелеть!
И продолжил уже обычным голосом:
– И если учесть эти два факта, то напрашивается вопрос: люди  долгожители что? Имеют больше цветов в судьбе, чем все остальные? Ведь пока человек чувствует, он живет!
– Я думала наоборот… Пока он живет, он чувствует…
– Как же так может быть то? – все больше распалялся Хранитель,  Ведь ты знаешь, что если исключить все случайности и характер человека носителя, которые могут ускорить его смерть, то длина жизни человека определяется количеством его чувств! Когда у Мастера заканчиваются кусочки, то он выставляет черные, и только после этого наступает смерть. Это, конечно, как я уже сказал, если учесть все возможные случайности…
– И что все это значит?
– Это значит,  подытожил он, – что если к обычному набору чувств, которые отмеряны для судьбы, добавить один кусочек любого цвета сверх того, то по закону превращения небелой судьбы в белую придется добавлять все остальные! Еще один набор чувств  еще четверть жизни, хотя может быть и меньше. Ты, конечно же, не задавалась вопросом, почему у кого то жизнь коротка, у кого то длинна. Ты ведь ни разу не заканчивала полотно, а значит, у тебя не было возможности сравнить длины нескольких судеб в пересчете на человеческие годы. В судьбах одинаковое количество цветов, но каждая жизнь будет длиться столько, сколько человек будет чувствовать. Если он бежит от чувства, то тем самым он свою жизнь сокращает, перескакивая с одного цвета на другой. Гоня от себя неугодное, он не проживает какие то свои годы.
– Я точно знаю, что когда перед сбором разбитой судьбы пересчитывала кусочки, то у меня получилось разное количество каждого! Это значит, что у меня набор был не полон? Может быть, я собрала не все с пола после того, как разбила полотно… А вдруг какое то количество любви или надежды затерялось, разлетелось по углам зала, и я их не заметила…
– Говоря «количество», мы подразумеваем не численное количество, а количество цвета в целом. Если бы твой набор был неполон, то это была бы ошибка, и моя книга обязательно дала бы мне знать.
– Но тогда мне непонятно, что ты хотел мне сказать, рассказывая про долгожителей. Ведь мой набор чувств такой же, как и у всех остальных и в нем нет дополнительного, лишнего кусочка!
– Ничего не скажу больше.
– Значит, есть возможность раздобыть лишний осколок? Но как?
– Ничего не скажу больше. – упрямо твердил Хранитель.
– Почему отец не хотел рассказывать мне об этом?
– Потому что у тебя мало времени. У тебя в глазах чернота, и если твое полотно не побелеет в скором времени, то ты умрешь. Он не хотел тебе говорить, чтобы ты не стала искать дополнительные осколки и творить судьбу долгожителя. У тебя нет на это времени. Он не хочет тебя потерять.
– Я могу один из кусочков разбить и тем самым разделить его на несколько? Таким образом, в судьбе будут чаще встречаться светлые чувства.
– Ни в коем случае! Ты же помнишь, что случилось, когда ты разбила судьбу? Ты услышала голоса! Голоса этой земной жизни здесь  в чистилище Мастеров! Мастера могут просматривать земные жизни, но голоса не должны звучать здесь! Быть свидетелем этого или еще хуже виновником  смертный грех! Он то и расплылся в твоих глазах, когда ты еще не была Мастером и не носила оберега. Поэтому раскалывать кусочки нельзя! …но можно разменять! – его лицо просияло.
– Как?!
– Можно разменять большой кусок надежды, например, на несколько маленьких. В таком случае, цветовая гамма не изменится и сама надежда будет встречаться чаще. Это не запрещено.
Энж радостно встрепенулась, но глубоко задумалась, услышав его следующие слова:
– Будь осторожна с этим разменом. Не злоупотребляй им…
На волне, общей с отцом, Энж услышала музыку, значит он все слышал, и сейчас давал таким образом сигнал к продолжению работы… Но Энж было не до нее, она решила найти Себастиана и попросить его помощи, ведь он то наверняка знал, где разменять надежду!
Искать его долго не пришлось, каким то чудесным образом он всегда оказывался рядом, как только был нужен. Но идея с разменом ему не понравилась сразу, он был категорически против. Несмотря на ее мольбы, он решил сначала переговорить с Хранителем. И их немой диалог продолжался некоторое время, в течении которого Энж внимательно наблюдала за Себастианом, пытаясь по его эмоциям определить тон разговора. Но ее друг, который был всегда эмоционален, сейчас же прятал свои чувства… Диалог продолжался несколько минут, и за это время Себастиан не выдал себя.
– Зачем это нужно? Зачем нужен размен надежды?
– Это поможет тебе в твоей миссии. Разменяй ей надежду из чувств твоей носительницы.
– Нет.
– Ты должен заставить страдать ее носителя. Я предлагаю тебе простой путь к этому. У него в полотне надежда будет встречаться чаще, и тем больнее ему будет, ведь как бывший Мастер он наверняка осознает ее ничтожные размеры, и пользы тогда от нее не будет никакой… Это ли не самый короткий путь к его страданиям?
– Но почему именно я должен разменять надежду? Почему ты снова толкаешь меня на предательство? Я не буду делать этого!
– Как хочешь, у Энж слишком мало времени, ты знаешь…
– Мы разменяем ее надежду где то в другом месте!
– Поиск Мастера, у которого найдется нужное количество надежды, займет много времени. Если ты разменяешь ее надежду у своей носительницы, ты выиграешь время, которое потратил бы на поиски нужного Мастера. Разменяешь и отдашь ей. Очень скоро наказанный Мастер осознает безнадежность своей любви, смертельная чернота в ее глазах вскоре остановится, хоть и временно… а, может быть, и отступит немного.
Себастиан молчал.
– Приступай к делу. Мне некогда объяснять тебе все снова и снова.
– Если у меня не найдется нужного количества надежды?
– У тебя ее ровно столько, сколько нужно, даже немного больше.
– Ты все рассчитал, верно? Наверняка в наше отсутствие ты позаботился о том, чтобы среди чувств моей носительницы нашлось нужное количество надежды! Ну, конечно! – он горько рассмеялся, – Как мне разменять надежду, но при этом не подпустить Энж к своему полотну? Тебя не волнует, конечно же, что она может увидеть, чьей судьбой я управляю! Никого не волнует!
Хранитель не отвечал. Он покинул волну их разговора. Но почти сразу же Себастиан увидел Мастера, он вошел и стоял за спиной ничего не подозревающей Энж.
– Хранитель сказал, что нужно помочь с разменом надежды.
– Отлично! – Себастиан рассмеялся, – вся компания предателей в сборе!
Мастер пропустил мимо ушей его слова, и снова задал вопрос:
– Ты можешь отвлечь ее? Увести куда нибудь ненадолго.
– Когда мы вернемся, надежда будет разменяна? И как ты ей это объяснишь? Она же сразу почувствует неладное. Давай уж тогда, покажись ей.
Что Мастер и сделал, его рука легла на плечо Энж.
– Это ты! Ну, наконец то! Ты бы знал, что нам с Себастианом пришлось тут пережить! Мой носитель чуть было не был убит на дуэли! – Энж была рада видеть отца и сейчас говорила без умолку, Мастеру пришлось прервать ее:
– У меня мало времени, меня прислал Хранитель, сказал, что нужно разменять надежду.
– О, как же это мило с его стороны! Всегда знала, что он добряк. – Энж рассмеялась и протянула отцу зеленый осколок средних размеров. – Вот, пожалуйста, разменяй!
Мастер выжидающе посмотрел на Себастиана, тот подошел к Энж, взял ее за руку и в обычной своей манере потащил девушку по коридорам.
– Куда мы идем?
– К фонтану, твое любимое место отдыха, так ведь? Мне есть, что рассказать тебе о людях.
– Здорово, это всегда интересно!
Позже, сидя на лавочке перед фонтаном и ловя его мельчайшие освежающие брызги, они беззаботно общались. Вокруг летали белоснежные бабочки, и Энж удивилась тому, как не замечала их раньше. Подлетая к отдыхающим Мастерам, они словно изучали каждого, но, не дотрагиваясь до него, улетали снова, будто ища среди них своего знакомого. Одна из них, подлетела к Энж так близко, что девушка кожей почувствовала легкий ветерок, создаваемый взмахами ее маленьких крылышек.
– Мне рассказали, что скоро один из наказанных Мастеров перенесет в ЧЖ …Человеческую жизнь, ты не забыла?
Энж весело помотала головой, он продолжил:
– Мне тут рассказали, что один из Мастеров скоро перенесет в ЧЖ манеру общения Мастеров. Конечно же, он сделает это не специально, но когда Мастера переходят в ЧЖ, у них на подсознательном уровне сохраняются здешние штуки… Потом у отца поспрашиваешь про это, он в этом спец.
– Ты доволен? Ты же восхищался всегда людьми.
– Конечно! Я ими и сейчас восхищаюсь, единственное что, – он погрустнел, – мне нравилось людское живое общение. Я его находил лучше нашего, а они его скоро поменяют на бездушные письменные сообщения. Мастера, общаясь, выдают свои эмоции голосом, люди же, пойдут дальше и заменят их глупыми нарисованными рожицами, которые станут обозначать улыбки, смех и все остальное.
– Но ведь тогда они должны будут почувствовать, что же потеряли, и опомниться.
– Все не так просто. Это одна из ловушек для человечества, я так их называю. Это вещи, которые люди придумали сами, но которые непреклонно несут для них самих же потерю чего то несомненно ценного. В данном случае человек приобретет возможность частого общения, но потеряет весь его смысл, кроме фактического, ведь энергетика таких разговоров на нуле, потому что передать чувства, объятия, взгляды написанными словами просто невозможно, а люди нуждаются в них больше, чем в словах! С появлением такого общения, я уверен, люди будут отдаляться друг от друга, потому что все их разговоры будут основываться лишь на воспоминаниях. А воспоминания  хитрая штука! С течением времени они все ярче, но все реже. Люди, чувствуя, что в любой момент смогут получить сообщение от близких людей, успокоятся, и будут делать это все реже.
– Все это очень грустно…
– Да.
– Хотела спросить тебя про общение Мастеров.
– Спрашивай, и за работу. Твой отец будет зол на меня.
– Как Хранитель может встревать в разговоры Мастеров?
– Тсссс… Я бы на твоем месте не называл его по имени. Не знаю, как, но только ему это удается, больше никому из нас. Хотя присутствие третьего собеседника возможно всегда. Кстати, у моих любимчиков  людей тоже бывает что то подобное. Они иногда понимают друг друга без слов. Общаются молча, порой просто улыбаясь.
– Если я буду разговаривать с отцом, ты сможешь присутствовать при нашем разговоре?
– Если ты будешь поддерживать со мной зрительный и мысленный контакт, то да. Я в таком случае буду слышать все, но если скажу что нибудь, то услышишь только ты.
– Отец догадается, что присутствует кто то еще?
– Это целиком и полностью зависит от тебя. Если сможешь не выдать эмоциями мое присутствие, то нет. Но сразу предупреждаю, что если он догадается, то как только назовет меня по имени, так я сразу вынужден буду ретироваться.
– Понятно…
– Такая, своего рода, игра в «угадай кто?»  Себастиан рассмеялся.
– Ну, в моем случае, в нашем разговоре можешь присутствовать только ты, ведь ему известно, что я ни с кем из Мастеров больше не знакома. Так что он раскусит нас сразу же.
– Да, это так… Зачем тебе мое присутствие в ваших разговорах?
– Я… Чувствую, что он что то недоговаривает про моего носителя. В последнее время все чаще мне сниться сон, будто к моим рукам, ногам, голове привязаны ниточки, которые мной управляют… Только не смейся, я понимаю, что это глупо, – она смутилась.
Как же было невыносимо сейчас Себастиану скрывать правду, которая вновь и вновь выплывала наружу, в своем намерении открыться.
Он улыбнулся печально:
– Ну, все, ужастик, пора за работу, нам с нашими полотнами нужно поторапливаться…
Себастиан машинально произнес разоблачающее «нам», и в его душе вновь возникли два противоречивых чувства  страх, что она может понять, кто он на самом деле, и надежда, что это наконец то произойдет, ведь это положило бы конец его лжи…

***
Генрих привез Элизабет в свой дом по просьбе Лувиньи, которому понадобилось отлучиться из города на весь день. Ее раны, полученные совсем недавно, почти зажили, о чем свидетельствовали более тонкие повязки, чем были первоначально.
Молча они поднялись по ступеням дома, и теперь, с волнением в душе, Генрих смотрел, как Элизабет делает робкие шаги по паркету гостиной, озираясь по сторонам, прислушиваясь к звукам дома, к его рассказу о себе и своих хозяевах и не хотел сейчас мешать их общению, остановившись в дверях. Он с улыбкой наблюдал за ней.
– Так много оружия!…  Она посмотрела на него вопросительно. – Зачем столько вам?
Он готов был сказать правду, но боялся быть непонятым. Правду о том, как с самого раннего детства старался окружить себя всевозможными «друзьями», способными, как ему казалось, постоять за него. Он гораздо спокойнее себя чувствовал, зная, что в любой момент при опасности сможет выхватить шпагу со стены и отразить нападение.
С годами Генрих понял, что мир не опасен по своей сути, все вокруг по большей части не представляет для него никакой опасности, а прошлый страх за свою жизнь был навеян отцовскими побоями, и всего лишь. Мальчишка, носящий с собой оружие постоянно, куда бы он ни направлялся  вырос, и сейчас оно снималось со стен только тогда, когда была необходимость.
Порой он всерьез задумывался над тем, чтобы в один прекрасный день снять весь арсенал со стен, сложить горой в одной из комнат, но откладывал это всегда на потом, находя различные предлоги. А чуть позже, в оружейной лавке, увидев достойный экземпляр для своей коллекции, вновь водружал его на стену и любовался его холодным блеском. Разоружение вновь переносилось на неопределенный срок.
– Люблю оружие с детства.
Она поежилась:
– Какой ужас, вы когда нибудь убивали им?
– И снова вы об этом… Когда же вы поймете, что убийца, приходящий в свой дом с кровавым оружием  это не я.– и не мог не пошутить, – Обычно я оставляю использованное на месте преступления.
Она испуганно посмотрела на него, и, увидев улыбку, улыбнулась в ответ.
– Я люблю холодный блеск оружия.
– Не понимаю.
– Никто не понимает. Даже мои друзья. А все потому, что вы, смотря на оружие, видите только тот урон, который оно может нанести людям.
– А вы нет?
Он покачал головой:
– Не только.
– Что же вы еще видите, в отличие от нас?
– Силу, – он перевел тему разговора. – Возможно, сад вам понравится больше.
– У вас есть сад? – она заметно оживилась.
– Да, позади дома.
– Много цветов?
– Довольно много, но я отдаю предпочтение розам.
– Почему?
Вопрос остался без ответа. Она, поняв, что не получит его, снова оглянулась вокруг и подошла к камину, присев перед ним на корточки.
– Любимое мое место пребывания, – он вошел в комнату и остановился в метре от нее.
Почувствовав его приближение, Элизабет быстро поднялась и обернулась, словно ожидая от него каких то действий. Ее глаза бегали, на щеках проступил румянец…
– Вы боитесь меня? – скорее утверждение, чем вопрос.
Она молчала.
– Вы боитесь, потому что не знаете, чего можно ожидать от меня. Вы находитесь в моем доме, рядом нет никого, кто помог бы вам, начни я распускать руки. Вы не знаете, как выйти отсюда, да и если бы знали, вам бы это вряд ли помогло. Вы сейчас в моей власти, целиком и полностью.
– Я не боюсь вас.
– Боитесь, ваш голос вас выдает.
– Нет!
Он рассмеялся и подошел к настенному панно с оружием, с которого снял один из кинжалов и, снова подойдя к ней, протянул его:
– Вот, возьмите.
– Зачем?
– Я вас вооружаю. Возьмите его в руки и почувствуете себя сильнее.
Она помотала головой, отказываясь, но он, вложив клинок в ее руку, поднес его к своей шее, самым острием уткнув в пульсирующую точку на ней… еще через мгновение Эльза держала кинжал уже самостоятельно, рука ее дрожала.
– Вот видите, теперь я в роли жертвы. Я в вашей власти. Вы можете убить меня, стоит только нажать чуть сильнее… Вам стало спокойнее?
Несколько секунд молодые люди смотрели друг другу в глаза.
– Элли, – он ласково прошептал ее имя, – я вам не враг. И я не способен причинить вам зло, я никогда этого не сделаю, клянусь. Вам не стоит меня бояться.
– Ваш голос… как вы делаете его таким? Вы как будто пытаетесь заколдовать…
– Правда?
Ответить она не успела: где то совсем рядом послышалось громкое рычание. Она вскрикнула и выронила кинжал, увидев, как на них надвигается огромный черный пес.
– Ареон, перестань, – приказал Генрих.
Пес остановился, но рычание не прекратилось.
– Ареон, сидеть!
Пес пару раз взвизгнул и зарычал снова.
Испуганная Элизабет схватилась за рукав рубашки Генриха.
– Не бойся, он не тронет. Видимо, подумал, что мне угрожает опасность. Это моя вина, прости, я должен был предугадать его появление. Ареон, знакомься  это Элизабет.
Пес обошел девушку вокруг, обнюхал подол ее платья, лизнул ее ладонь, после чего отошел к камину и улегся перед ним, положив огромную голову на передние лапы.
Элизабет рассмеялась:
– Он забавный.
– Ну, не говорите так при нем, он себя считает очень грозным и может обидеться. – Генрих улыбнулся, – Так что там про голос? Кого я заколдовал?
Девушка смутилась и молчала.
– Обожаю такие моменты, – продолжил он, – они полны правды. Если люди и не способны сказать что то друг другу из за боязни показаться слабыми, то держа оружие, направленное на соперника, они осознают свою силу и могут сказать все. Если бы вы знали, какие порой чувства и факты открываются в такие моменты, сколько я их слышал, сколько рассказывал сам…
Она молчала по прежнему.
– Вы уже не боитесь меня? – он подобрал оружие с пола и протянул ей.
– Нет.
– Ну, вот и славно, но это подарок. Мне будет спокойнее, если вы будете вооружены… А теперь, – он потер ладони, – я вас представлю другим комнатам.
Гуляя по дому, Элизабет удивлялась тому, каким большим он был и как просто был обставлен по сравнению с домом Лувиньи. Ей это нравилось: без лишней помпезности, без шика, открывающиеся перед ней одна за другой комнаты, были полны именно теми вещами, которые должны были там быть, и только. Так, на кухне, например, был лишь стол и стулья, а также необходимый набор посуды. В отличие от дома Лувиньи, где приходилось обедать под пристальными взглядами героев картин, из за чего у Элизабет пропадал аппетит, здесь веял легкий аромат специй, и только. В спальнях были лишь кровати, в каминной – только камин и кресла. Все было просто, понятно и… правдиво. Единственное, что хозяин дома, по всей видимости, считал уместным во всех комнатах, были книги. Старые, потрепанные и не только, они были везде: стояли ровными стопками, порой очень высокими, порой нет, манили своими цветными корешками, словно гипнотизируя, заставляли открыть хотя бы одну, вдохнуть аромат старины и чернил, пробежать глазами по буквам и на мгновение уловить отдаленный смысл отдельных предложений, а потом закрыть глаза и думать, думать…
Элизабет не удержалась и, с позволения Генриха, пролистала пару книг.
– Любите читать?
– Да, очень.
– Понимаю, – Генрих улыбнулся.
И он отвел ее в библиотеку, где, после высказывания удивления по поводу огромных размеров этой комнаты, пробегая рукой по корешкам книг, Элизабет читала названия и удивлялась тому, какое же их количество библиотека вмещала в себя. Здесь были книги на иностранных языках, большое количество книг по медицине, романов и произведений авторов, о которых она даже не слышала.
– Эта коллекция вам не кажется ужасной? – Он веселился, глядя на ее беготню, – Не возникает вопросов: зачем, почему так много?
– Нет, – она снова и снова пробегала глазами по названиям.
– Вы хоть понимаете, какая вы необычная женщина?
Она прижала к груди одну из книг:
– Чего во мне необычного?
– Ну, например, то, что коллекция оружия вас удивила, а коллекция книг нет.
– Это необычно?
– Для любой другой женщины да. Ведь мы с вами понимаем, что столько книг прочитать за одну жизнь невозможно. Любая другая задалась бы вопросом: зачем тогда они нужны в таком количестве? Вы же, напротив, посчитали это естественным и даже обрадовались. Эта коллекция вас не удивила ничуть и не испугала, в отличие от оружейной.
– Вы сравниваете совершенно разные вещи: греховное, созданное убивать, и духовное, способное чему то научить, затмить боль, объяснить некоторые вещи и успокоить.
Он вздохнул:
– Вот тут я мог бы поспорить с вами. Книги иногда являются более мощным оружием, чем острие рапиры…
– Снова вы умничаете, де Бурье,  упрекнула она.
– Извините.
– Вы не показали мне свою коллекцию ядов.
Он тихо рассмеялся:
– Давайте остановимся на книгах.
– Но почему?
– Потому что на один день с вас хватит. Вы можете решить, что я действительно чокнутый убийца. Какую книгу вы выбрали?
Элизабет опустила глаза и показала Генриху ее название.
Он удивленно присвистнул:
– Ого! Вы увлекаетесь травами?
– Все мое детство я изучала их свойства, вертясь под ногами у кормилицы.
– Хм, ваш раны зажили так быстро, благодаря ее стараниям?
– Да. Ее бальзамы творят чудеса… Так говорят. Всю жизнь травы кормили нас: Создавая бальзамы, лекарства и духи, мы получали от господ деньги. На них, в том числе, и я получала образование.
– Очень хочу познакомиться с вашей кормилицей.
– Она вам понравится.
– Не сомневаюсь.
Повисло молчание. Была потеряна смысловая ниточка разговора, но, несмотря на то что была еще ощутима и где то совсем рядом, ни один из собеседников не хотел хвататься за нее.
Первым молчание нарушил Генрих:
– Ну, а теперь в сад…
Очень скоро Элизабет поняла, что влюбилась в дом и во все, что его окружало. Ей безумно нравились серые каменные стены, старинные деревянные двери, большие окна… она была уверена, что у дома есть душа, которая имеет много общего с ее душой. Будто дальние родственники, они узнавали друг друга с каждым произнесенным словом, с каждым шагом Элизабет по его холодному полу. Наконец, прогулка по саду добавила последний штрих к портрету, и в нем Элизабет узнала старого знакомого. Знакомого, с которым хочется общаться и по которому она будет непременно скучать, как только расстанется с ним.
Сад был истинным сокровищем. Элизабет он поприветствовал дорожками, великолепными резными лавочками, ухоженными кустами роз, продолжил знакомство с солнцем, проглядывающим сквозь кроны высоких деревьев, ну и напоследок представил ее новой знакомой: беседке, находящейся посреди сада. Ее резные стены были опутаны вьюном, что делало ее практически полностью зеленой. Беседка была довольно большой, по ее центру возвышался стол, окруженный тремя стульями.
Элизабет не отказала себе в удовольствии присесть на один из них.
– Вы утомились?
Во время прогулки по саду Генрих не проронил ни слова. Слова были не нужны, ими бы он все испортил. Любое произнесенное слово, могло разрушить его воспоминания. Совсем скоро Элизабет здесь не будет, а он хотел вспомнить завтра ее молчаливую улыбку, восхищенные глаза, шуршание подола платья и, наконец, само чувство ее присутствия рядом.
– Я как маленький ребенок, – она улыбнулась ему, – устала от восторга.
– Я знал, что вам понравится сад.
– Как может не понравиться такое чудо? У вас чудесный дом, де Бурье! В нем есть все, что нужно для того, чтобы быть счастливым.
Он молчал и смотрел на нее со странной улыбкой. Сказать ей, что в его доме нет самого главного? Или промолчать? Ведь ему известно, какая реакция последует за его словами. Не самый ли сейчас подходящий момент для того, чтобы просить ее руки?
– Снова этот взгляд…
– Что не так с моим взглядом? – он улыбнулся, но глаз не отвел.
– Вы словно говорите мне что то, но не вслух… У меня такое впечатление, что я заткнула уши и лишь поэтому не слышу вас.
Он пожал плечами:
– Вы же понимаете, о чем я говорю вам.
– Кажется, да…
– И вы боитесь моих слов. – он говорил медленно, делая паузу между словами, – В следующий раз, совсем скоро, я попрошу вашей руки и спрошу каковы ваши условия… Подумайте хорошенько. Я даю вам время.
– Условия? Разве существуют условия, при которых я добровольно могу отказаться от любимого и стать женой другого? Не нужно никаких условий, де Бурье! Это низко.
– И все же подумайте. Я уверен, их несколько, и даже могу перечислить некоторые из них, – он улыбнулся.
Дрожащий голос выдал ее волнение:
– Я хочу, чтобы вы устроили мне встречу с Чартером.
Он тихо рассмеялся:
– Конечно! Вот и первое. Хочу сказать, что ситуация с замужеством для вас безнадежна, замуж выходить вам все равно придется, и очень скоро. Если это буду не я, то кто то другой… И я вас уверяю, он то не будет спрашивать вашего мнения, он не прислушается к вам, не будет нести обязательства и данные обещания. Он вас сломает, сломает вашу волю, и вы превратитесь в одну из матрон, ненавидящих молодых женщин за то, что у них есть надежда выйти замуж по любви. Вы станете злой и коварной. Вы станете как Марго. Просто куклой с тоской в глазах.
– Зачем вы мне все это рассказываете?
– Не знаю… хочу, чтобы вы выбрали меня.
– Я не хочу никого выбирать. Выбор все равно делать не мне.
– Это верно. Но неужели вам проще пустить все на самотек и не сказать решающее слово? Элли, неужели вы до такой степени фаталист… Что мне делать? Мне невыносимо вас заставлять страдать! А также мне невыносимо даже представить, что отдаю вас другому. Я приму любые ваши условия.
– Вы не будете требовать от меня любви?
Генрих рассмеялся:
– Как я могу требовать ее?
– Вы поможете мне встретиться с Чартером?
– Думаю, что да.
– Вы будете позволять мне хотя бы изредка видеться с ним?
Он покачал головой.
– Вы должны мне пообещать, что встреча будет прощальной.

***
– Хранитель, я хочу поговорить с тобой! – Энж впервые произнесла его имя, стараясь вызвать на откровенный разговор, но ответ услышала не сразу.
– Хорошо, давай поговорим. Сегодня много сделано?
– Несколько дней, и у меня есть время. Отец занят, Себастиан тоже…
– И ты решила, что самый незанятой  это я? Ты ошибаешься.
– Если ты занят, то не буду беспокоить.
– Конечно же, я занят. Но для тебя могу найти пару минут.
Чуть позже они встретились вне Мастерской и, прогуливаясь по коридору, разговаривали. Хранитель то и дело находил недостатки во всем окружающем, ворчал, вызывал кого то, изредка доносились его реплики: «почему так мало света!», «здесь могло быть и почище…», а то и вообще, открыв книгу, хмурился и кивал чему то, словно соглашаясь с невидимым собеседником. Она понимала, что Хранитель так же, как и Мастера не разговаривает вслух, поэтому такому ворчуну как он нужен собеседник, на общей волне с которым он бы мог высказаться. Но выбора у Энж не было, она терпела, ее мучали вопросы.
– Кто такие фаталисты? Что люди подразумевают под этим словом.
– Что тебе уже известно о них?
– Немного. Только то, что сказал мой носитель.
Хранитель кивнул то ли ей, то ли снова невидимому собеседнику.
– Ты ведь знаешь, что судьбы могут меняться самопроизвольно? Каждого человека Всевышний наделяет характером, духом, силой воли. А эти качества могут при определенных обстоятельствах вытеснять неугодные чувства из полотна. Те кусочки, которые выпали, на те же места вставлены быть не могут. Полотно их не примет. И тогда судьба ремонтируется. Это обычный процесс, где в образовавшиеся прорехи вставляется безразличие.
– Отец рассказывал мне об этом немного. А фаталисты?
– Фаталисты  люди, которые никогда не пытаются изменить свою судьбу. Не скажу, что они рождены бесхарактерными, слабыми духом. Это не так, не все такие. Для того чтобы довериться судьбе, уверовать в то, что существует полная зависимость от нее, тоже нужна сила, это не так просто. Фаталисты уверены, что менять что то бесполезно, принимают все как есть. Когда им приходится делать жизненно важный выбор, они начинают словно сумасшедшие искать знаки в происшедшем, происходящем, придумывают себе сами вещие сны…, в общем, им всегда необходимо знать, что их выбор судьбоносный. Если же знаков нет, то они просто бросают жребий. Что угодно, только не сами… Ведь так приятно осознавать, что ты избранный и решение тебе подсказала сама судьба, тем более что таким образом не приходится ни за что отвечать и некого винить.
– С ними, значит, хлопот у Мастеров меньше?
– Почему ты так решила? – он удивился.
– Ну как же… Если они не имеют желания менять свою судьбу, значит полотно должно быть всегда целым, они не препятствуют судьбе и никакие чувства из него не вылетают.
Он улыбнулся:
– Наоборот. Дело в том, что на судьбы фаталистов влияют характеры близких им людей, которые что то меняют в своих полотнах. Какие то чувства у них должны быть схожи с чувствами фаталиста в определенный момент, ведь они близки друг другу, а это всегда основывается на прожитых вместе чувствах. По закону близости людей чувства не могут быть долго невзаимными, если они не подогреваются надеждой, рано или поздно безразличие поглотит все, или же возникнет взаимное. И еще: судьбу фаталиста и не фаталиста легко отличить между собой; достаточно поднести по одному из чувств к полотну. И, если какой либо кусок притянется магнитом, то значит, человек такую судьбу носящий, никак не фаталист. Он сам решает все, по крайней мере, пытается. Полотно фаталиста не притянет ни одно из чувств, оно будет ждать.
Энж осторожно спросила:
– Значит ли это, что любовь тоже следует закону близости? И если человек кого то любит и надеется вопреки всему, то вскоре должно вспыхнуть ответное чувство?
– Чувства не появляются одно за другим по этому закону. Появляются они стараниями Мастеров и только. Если у носителя оно настолько сильно, что он проносит его сквозь всю свою жизнь, не желая отпускать, подогревая его в себе надеждой, то вероятность взаимности появляется лишь тогда, когда в полотне судьбы человека, к которому эти чувства испытываются, появляется кусочек этого чувства. Почему ты спросила?
– Мой носитель безответно влюблен, и я хочу ему помочь… Значит, нужно, чтобы в полотне Элизабет появился кусочек любви…, – пробормотала она последние слова уже будто про себя.
Старая ее привычка  произносить все вслух, осталась с ней от ее прошлой жизни. Но если тогда она могла сказать мысль вслух, не боясь быть услышанной, то теперь ей приходилось следить за своими словами. Ведь известно, что нет более чутких слушателей, чем Мастера. По их законам сказанные слова  это обязательно то, что должно быть услышано. Как же нестерпимо порой было для Энж держать мысли при себе!
Вот и теперь, Хранитель, конечно же, услышал ее:
– Ты потратишь время, если будешь уделять этому внимание. Всегда помни о том, что нужно лишь составить полотно, и все. Реже просматривай его, больше собирай. Ты рискуешь, вдаваясь в подробности и стараясь осчастливить своего носителя.
Хранитель сейчас говорил так же, как и ее отец, и это вызывало у нее желание не слушать ни того, ни другого, и сделать все по своему. Энж была в возрасте, когда желание принять собственные решения возобладает над разумом, а он своими словами, сам того не понимая, подтвердил то, что она права.
Сейчас же Хранитель был как никогда близок к тому, чтобы рассказать ей правду, но понимал, что еще не время. Слишком хорошо он знал молодых Мастеров, знал, на что они способны в своем стремлении защитить носителей. Нельзя этого делать сейчас, только не сейчас. Возможно чуть позже.

***
Она сказала «да». Генрих понимал, что это «да» было сказано сгоряча, но все же был несказанно счастлив, ибо это слово означало для него новую жизнь.
Сейчас, когда наступила тишина, он, сидя у камина и смотря на языки пламени, вспоминал события вечера.
Вспоминал, как увидел в окно прислугу, возвращающуюся с пустым подносом из беседки, где по желанию Элизабет происходила прощальная встреча с Чартером. Словно сумасшедший, он тогда помчался туда, увидев над беседкой облако опасности, увидев, что слишком много черного в ее отливах. Опасность была смертельной.
Позже, одного взгляда хватило, чтобы понять происходящее, и его рука сама выхватила пистолет из за пояса.
Генрих успел как раз вовремя. Слава Богу, Элизабет была жива и только собиралась взять чашку и отпить из нее, как он выстрелом расколол чашку на мелкие кусочки, и ее содержимое пролилось на пол беседки.
Настало время объяснений. Чартер клялся в любви, говорил, что хотел уйти вместе с Элизабет из жизни, чтобы навсегда быть вместе. Что хотел отравить и себя…
Но порой, сколько бы слов ни было сказано, поступки решают все. Генрих просто выпил содержимое чашки Чартера, доказывая тем самым, что напиток чист. В том, что это так, он не сомневался ни на секунду.
Невидимые до сих пор нити, связывающие Элизабет и Чартера, вдруг проявились, и Генрих рвал их одну за другой. Крепкие, как канаты, они сперва никак не хотели поддаваться, но потом вдруг стали лопаться сами: лопнула нить доверия, надежды… Пока Элизабет сама не сбросила остатки пут, вдруг поняв, что это действительно единственный выход для нее. Нити рвались со стоном, обрыв каждой отражался на лице девушки очередным потоком слез.
А потом она сама попросила Генриха взять ее в жены. Она ведь даже грозила ему в случае отказа завтра же выйти за кого нибудь другого. И это было смешно и печально одновременно: смешно, как бывает, когда кто то пытается отрицать очевидные вещи, допуская сам факт существования другой возможности, и печально, потому что Генрих понимал, что ее толкает на это нестерпимая душевная боль, а не ответное чувство к нему.
Ей хотелось начать новую жизнь, и это желание было естественным.
Он тогда крепко ее обнял, стараясь поделиться своей уверенностью в том, что все будет хорошо, и удивился тому, что руки помнили ее в своих объятиях, помнили, с какой силой можно обнять ее, чтобы не причинить боль.
Последний не разменянный кусочек надежды сыграл свою роль, Генрих надеялся.

***
Мастер пришел на зов дочери и, несмотря на недовольство ее работой, вынужден был отвечать на вопросы. Первый же из них его ошарашил не потому, что он возник у нее, а потому что слишком уж неожиданно прозвучал.
– Расскажи мне о том, как мастера переходят в Человеческую Жизнь.
– «ЧЖ», – услышала она на общей волне со Себастианом и сдержала смешок.
У нее получилось! Он рядом, он все слышит, и она была спокойна. Но надолго ли? Как быстро Мастер обнаружит пребывание третьего собеседника?
– Откуда тебе это известно?
Она задумалась, но услышала голос друга:
– Можешь сказать.
– Мне Себастиан рассказал немного.
Мастер был удивлен:
– Себастиан? – и спросил уже у того. – И зачем ты ей рассказал?
– О чем? – он не выдал своего присутствия на волне общения дочери с отцом.
– О том, что мастера переходят в Человеческую жизнь.
– Случайно проговорился…
– Раз случайно проговорился, чего же не рассказал все, как есть? Почему же тогда не рассказал, кто он, почему он там? – негодовал Мастер, – Надо было! И почему только Хранитель выбрал именно тебя, чтобы присматривать за ней!
На волне Мастера и Себастиана, куда не допускалась сейчас Энж, раздался голос Хранителя:
– Его выбрала книга, ты же знаешь!
– Вот тебя только здесь не хватало! Стоит произнести твое имя, как ты тут как тут! Оставь нас, дай поговорить без лишних ушей.
Энж видела, что сейчас происходит диалог Мастера и Себастиана, но не понимала, почему Себастиан не пускал ее в их разговор. И ей стало немного обидно.
– Ты ведешь себя так, будто не являешься носителем безразличия, – Себастиан усмехнулся.
– А ты являешься носителем надежды, как я вижу. Что ж так безнадежно все стало с твоим появлением?
Себастиан хмыкнул и продолжил работу.
Мастер взял себя в руки. Кулон в его руках вспыхнул, и затем погас, унося со своим свечением лишние эмоции.
– Итак, что тебя интересует, спрашивай.
– Мастера переходят в Человеческую жизнь, становясь обычными людьми. Зачем?
– Либо в наказание, либо для выполнения определенной миссии.
– Что за наказание?
– Ну… Наказание, как наказание. Это бывает редко. За невыполнение правил, за нарушение порядка, много за что. Но еще раз повторюсь: это бывает крайне редко. Гораздо интереснее их переход туда, связанный с выполнением миссии.
– Расскажи. Мастера помнят что нибудь из своего существования? У них остаются какие то навыки, способности, они похожи на те, которые у нас? Они такие же светловолосые и зеленоглазые, как мы? – Она была готова забросать отца всеми вопросами сразу, но он остановил ее:
– Я сам расскажу тебе, а ты просто послушай. У мастеров людей очень развита интуиция, и они чувствуют многие вещи на подсознательном уровне, они чувствуют, что переход из этой жизни в ту происходит через смерть. И поэтому порой, не найдя себе места в мире людей, либо исполнив свое предназначение и не желая доживать Человеческую жизнь до ее логического конца, они хотят умереть и ищут смерти. Но самое главное  переход в основном односторонний и, убивая себя в Человеческой жизни, мастер чаще всего находит свою настоящую смерть. Перехода сюда не происходит.
– Кто занимается судьбами таких мастеров?
– Обычные мастера. Не путай меня. Просто слушай, а иначе…
Энж кивнула, Мастер продолжил:
– Очень сложно собирать судьбу мастера. Будучи человеком, он через всю жизнь проносит чувство того, что неспроста родился, порой даже чувствует, что настоящее место его не в Человеческой жизни. А тут еще некстати гениальность, которая не дает покоя, заставляет вести себя не так, как остальные люди: уходить с головой в свое «я», выкапывая по крупицам вселенские знания из своего подсознания, которые иногда осеняют, будто крохотные вспышки в темной комнате, а иногда приходят во сне. В его снах Человеческая жизнь встречается с жизнью мастера, происходит передача информации, но его разум не всегда способен ее запомнить. Мастер просыпается, испытывая отчаянье оттого, что не смог запомнить что то важное, но чувство истины живет еще долго, оно преследует его не один день…
Он продолжил, подумав:
– Любой мастер, рождаясь в Человеческой жизни, уже имеет посыл к определенным знаниям. Такие люди не всегда отличаются в юные годы хорошей учебой, потому, что слишком сосредоточены на своих собственных знаниях. Изначально заинтересовавшись какой либо наукой, он быстро теряет к ней интерес, как только понимает, что это не та область, в которой он должен совершить открытие. И так, исследуя одно за другим, прочитывая одну книгу за другой, творя, он ищет себя. Но когда находит  это подобно вспышке озарения. Мастер начинает развивать то, что является для него настоящим, словно безумец. Не всем мастерам суждено найти свое предназначение, и счастливы те, которым это удается. Иным же суждено жить с вечным чувством того, что он находится не в то время и не в том месте.
– Мастера всегда несут в Человеческую Жизнь только хорошее?
– Нет, не всегда. Они как лекари порой действуют жестоко, но во благо великой цели. Это и выделяет их всегда из общей толпы людей. Многие гении, которые когда либо совершали открытия, признанные и непризнанные гении человечества  были мастерами.
– Хорошо. Наука, наказание… Это все?
– Конечно, нет! А как же искусство, как же твоя любимая музыка? Когда то один, посланный на землю Мастер, придумал ноты, другие мастера написали музыку, третьи придумали инструменты, способные издавать именно те звуки, которые имеют большее воздействие на человека. Когда человечество услышало музыку, мелодию, оно уже просто не могло обходиться без нее, мир изменился! Музыка научила людей исцеляться и исцелять.
Энж подумала, что она тоже, подобно людям, уже не станет прежней с появлением музыки в своей жизни.
– Мастера сильно отличаются в Человеческой жизни от других людей? Есть ли что то общее между ними, какие то признаки, объединяющие их? Подобно тому, как мы все здесь – светловолосые и зеленоглазые.
– Внешне они ничем не похожи, – покачал головой Мастер, – есть лишь только некоторые признаки, привычки… Например, вот это, – Мастер взъерошил волосы на голове, – чаще всего признак мастера, нежели просто приобретенная привычка. Пожалуй, их объединяет любовь к книгам, мастера самые вдумчивые, преданные читатели книг… Они часто видят сны, которые тесно связаны с нашим миром. И кое что еще, пожалуй, длинные, тонкие пальцы рук, но это редко. Упрямство, связанное со своим любимым делом, тоже признак мастера. Они правдолюбы, не терпят ложь, не могут не только лгать сами, поскольку это приносит им страдания, но и пытаются сами вывести лгунов на чистую воду. А ложь они чувствуют всегда.
– Как все происходит? Откуда становится известно, что мастер должен перейти в Человеческую жизнь? Ведь не сам же, верно?
– Верно, все действия, прошлые, будущие, настоящие прописываются в Великой книге Хранителя. Именно из нее и становятся известны ответы на все эти вопросы. – Она почувствовала его улыбку.– Кстати, именно поэтому мастера в Человеческой жизни питают слабость к книгам, для них они являются чем то божественным, словно что то подсказывает им, что когда то они следовали ее приказам беспрекословно. Да что там: оказались в Человеческой жизни именно по ее милости. Видя книгу, мастер человек не может устоять, чтобы не открыть ее. Я думаю, что это также связано с тем, что мастерам в книгу Хранителя заглядывать запрещено, но они так же, как и мы, знают, что из нее можно подчерпнуть любые знания, найти ответы на любые вопросы. Порой, не находя своего предназначения, мастер в обличии человека начинает искать его в книге, и часто бывает, что находит, ведь мозг Мастера, даже в Человеческой жизни, способен увидеть нужные слова в любом контексте, они для него словно выскакивают из общих слов и пишут свое собственное, понятное лишь для него, послание…
Разговор был окончен, отец ушел, а Энж еще долго не отвечала на вопросы Себастиана, словно не слыша их. В том портрете, который нарисовал отец, рассказывая о Людях мастерах, она узнала Генриха…
А Генриху снился странный сон, словно он стоит перед большим зеркалом в гостиной своего дома и видит свое необычное отражение: его волосы седые, глаза светятся розовым свечением… А может, это и не зеркало вовсе? Может, он стоит лицом к лицу с незнакомцем, чем то очень похожим на него самого… Генрих протянул руку и дотронулся ладонью до ладони незнакомого человека в зеркале. И все таки это было зеркало! Светловолосый тип сделал то же самое.
Генрих обернулся. Вокруг никого не было, в камине потрескивали поленья, ночной ветер раздувал занавеску на окне. Снова обернувшись к зеркалу, он увидел перемены в образе незнакомца: его одежда превратилась в белый балахон, руки протягивали розовый камень…
– Кто ты?
Ответа не последовало. Камень, притягивающий взгляд Генриха вновь и вновь, словно в нем заключалась самая суть, искрился, переливался, казалось, внутри него была целая жизнь…
Посмотрев в глаза собеседнику, Генрих вздрогнул  ему показалось или действительно розовое свечение практически пропало, а на смену ему пришел черный цвет?
Словно умоляя, незнакомец все настойчивее протягивал Генриху камень. Решив его взять в руки, молодой человек обнаружил, что уже держит его в своих руках… Вновь подняв глаза на собеседника, он увидел, что того простыл и след… Молодой человек снова видел себя и только лишь. Но что то в своем отражении ему сразу показалось странным… Черные глаза! Они стали такими же, как у незнакомца!
Он проснулся, вскрикнув, сердце бешено колотилось.
Розовый камень… розовый цвет… Что то знакомое было во всем этом. Камень был огранен, словно драгоценный. У Генриха возникло желание зайти в комнату с вещами матери, чтобы найти подобный в ее драгоценностях.
Хватит сходить с ума! Завтра, все завтра. Завтра трудный день. Подготовка к свадьбе, разговор с Элизабет… А это был всего лишь сон.
Но, как всегда, движимый желанием найти ответы на свои вопросы, Генрих спустился в библиотеку. Брал одну за другой книги, открывал, но не находил ничего и закрывал снова. На миг останавливался, слушал голос разума, твердящий о том, что уже поздно и пора спать, но продолжал свои поиски снова… – Розовые камни… Розовые камни…, – твердил он, словно сумасшедший.
– Ты  мастер! Ты  мастер! – восклицала Энж, наблюдая за действиями Генриха, – Ты такой же, как и я! Я люблю тебя! Я все сделаю для того, чтобы ты был счастлив!
Энж рассмеялась, увидев, как Генрих после этих слов остановился в растерянности посреди книг и медленным движением взлохматил волосы на голове, отчего они стали торчать в разные стороны. Совсем как у ее отца.

***
Генрих подошел к Элизабет, взял ее руки в свои и поцеловал ладони.
– Добрый день, Элизабет, – прозвучал его красивый голос, который каждый раз, как она слышала его после нескольких дней разлуки, пробирал ее до мурашек.
– Видеть невесту до свадьбы плохая примета, – единственное, что она нашлась сказать ему в ответ на его нежданный утренний приезд.
Он усмехнулся:
– Это в том случае, если свадьба нормальная и скучная  по любви. В нашем же случае никаких правил не может быть.
Она рассмеялась:
– Я рада вас видеть. Все вокруг будто с ума сошли, бегают вокруг меня, суетятся. За это утро я уже пару раз успела поссориться с Лувиньи и кормилицей.
Генрих не мог отвести от нее взгляда – он вспоминал вчерашний вечер… Ей однозначно было лучше. Она сильная, его Элизабет. Она справилась. Правда, темные круги под глазами и припухлости говорили о том, что без слез не обошлось, наверняка, и ночь была бессонной, но… а у кого она была нормальной, эта ночь? Внезапно он понял, что снова взглядом вогнал ее в краску.
– Знаю, знаю: «не смотрите на меня так, де Бурье»?
– Видимо, мне придется привыкать теперь к этому вашему взгляду.
– Видимо, да. Я не умею смотреть на вас по другому. И я… немного растерян, Элли.
– Немного?! Я в полном ужасе!
Они рассмеялись оба.
Услышав на лестнице, ведущей в комнату, голос Лувиньи, Генрих вздохнул и притворил двери.
– Элизабет, – начал он разговор, – нам так и не удалось поговорить с вами, и сейчас не самое подходящее время для этого, но другого времени у нас нет, верно? Рассказывать друг другу свои ожидания от семейного союза после свадьбы, было бы неправильно, я думаю. Предлагаю каждому из нас выложить все карты.
Она молчала, и он продолжил:
– Я не люблю недоговоренность. Когда то совсем недавно я просил вас продумать условия…
– Какие могут быть условия?
– Я не отстану.
Она подумала и ответила:
– У меня есть несколько просьб.
– Я слушаю.
– Я хочу, чтобы свадьба была скромной.
Он кивнул:
– Я тоже хочу этого.
– Мое платье не должно быть пышным.
– К черту пышные платья!
– В вашем доме я сама хочу выбрать себе комнату.
– Конечно, а как же иначе.
Она замолчала, вопрос повис у нее на языке.
– Это все? А как же самое главное условие?
Элизабет подошла к окну, отвернувшись.
Генриху казалось, что в наступившем молчании он слышит стук ее сердца. Конечно, он знал это последнее условие. Любая девушка боится отдаваться нелюбимому мужчине. Она боялась первой брачной ночи.
– Элли, – его шепот раздался совсем рядом, – Я читаю вас, словно книгу. Знаю, чего вы боитесь. Но уверяю, что ваши опасения напрасны, потому что без вашей любви ко мне, ваше тело мне не нужно. – Он улыбнулся лукавой улыбкой. – Но знайте, что рано или поздно я рассчитываю получить вас целиком.
– А если нет? Вы сами говорили, что нет никаких «рано или поздно» и «когда нибудь», есть только «да» и «нет», – сказала она почти шепотом, так и не решившись обернуться к нему лицом, зная, что непременно встретится с его насмешливым взглядом.
Он не ответил на вопрос, и его голос зазвучал уже с другого конца комнаты:
– Я снял груз с вашей души? Теперь я прошу вас: выслушайте меня. Я буду требовать от вас откровенности, Элли. Обещайте, что не будете мне лгать. Это самое главное условие. Второе: я хочу, чтобы мы с вами стали друзьями, ведь два чужих человека под одной крышей  это невыносимо, согласитесь. И последнее: чего бы ни случилось за день, мы будем ужинать с вами вместе и делиться новостями за день. Конечно, я допускаю, что к ужину у нас могут быть гости, и в таком случае наши разговоры будут переноситься на более позднее время. Ваш невыход к ужину я буду расценивать как приглашение в вашу спальню… Это мои условия, при соблюдении которых я согласен выполнять ваши.
– Я согласна с ними.
– Вот и отлично! Стало легче, правда? – Он улыбнулся.– Предлагаю уведомить наших родственников о наших планах по поводу свадебной церемонии. Судя по суете, которую создает за дверью Лувиньи, мы разрушим все их планы! – он рассмеялся.
– Он будет в ярости, – хихикнула она.
– Его я беру на себя.

***
– Себастиан, он мастер! Представляешь, как это здорово! – Энж восторженно закружилась около фонтана, раскинула руки и распугала всех бабочек.
Себастиан почему то не разделял ее радости:
– И что в этом хорошего?
– Как что? Ты слышал, что говорил отец? Ты же был там, верно? Это значит, что он – особенный. Он один единственный и очень умный. Он хороший, он гениален!
– Ты бы себя слышала со стороны!
Она рассмеялась и снова закружилась. Себастиан невольно залюбовался ее развевающимися одеждами и волосами. Она излучала радость.
– Почему ты не можешь порадоваться вместе со мной? Это не по дружески!
– Почему ты уверена, что он такой прямо хороший, весь из себя. Ты не знаешь, почему он там.
Энж перестала кружиться и повалилась на скамейку, рядом со Себастианом.
– Я узнаю у Хранителя. Пока он занят.
– Не смей! – закричал Себастиан на общей волне с Хранителем, – Не смей ей говорить! Ты ведь здесь, я прав?
– Да, я здесь. Рано или поздно придется ей сказать.
– Как только она узнает, начнет искать мое полотно.
– Это неизбежно.
– Только не сейчас, умоляю!
– Ты носитель надежды, Себастиан. Для тебя подходящее время никогда не наступит!
– Я разберусь сам, только не сегодня, умоляю!
– Хорошо…
Энж толкнула Себастиана в плечо:
– Себастиан, ты не выспался? Что с тобой?
Он улыбнулся через силу и тоже толкнул ее в плечо.
Она рассмеялась и схватила его за руку:
– Пошли, скорее! Я хочу показать тебе кое что!
После беготни по коридорам они подбежали к полотну Генриха:
– Смотри! Ты ведь можешь присутствовать вместе со мной при просмотре…
Они увидели, как Генрих, оставшись наедине с любимой, вручил ей свой свадебный подарок  серьги и кулон с розовыми опалами…
Он нашел их среди украшений своей матери, как и думал, и решил, что непременно должен подарить их Элизабет в знак своей любви.
– Прошу, наденьте эти украшения завтра со свадебным платьем.
– С удовольствием, они прелестны.
Он поцеловал ей руку на прощание:
– До завтра, Элли. Выспитесь, прошу. Завтра сложный день.

***
Энж снова и снова просматривала свадебную церемонию. Вновь и вновь слушала слова клятвы Генриха. И хоть его голос и вторил словам священника, глаза все же говорили свою собственную, неслышимую ни для кого, кроме Элизабет, клятву.
Шквал эмоций бушевал в душе Энж. Ее кулон засветился пуще прежнего, а когда Генрих поцеловал жену, и Энж почувствовала при этом то же, что и он, то не смогла находиться в Мастерской среди остальных Мастеров. Ей стало необходимо побыть одной, чтобы успокоиться и насладиться чувством его счастья. Ведь есть чувства, которые нельзя ни с кем делить, потому что если поделишься, то непременно почувствуешь себя обкраденным.
Ее уход из Мастерской не остался незамеченным для Себастиана. Он был готов к тому, что скоро Энж будет вести себя подобным образом: закрываясь от всех, переживать чувства наедине с собой, теряя драгоценное время.
Она сидела одна в большом зале перед фонтаном, ее волосы были растрепаны, на лице улыбка, глаза закрыты. И это было по мастерски.
– Энж, – тихо позвал он, не желая напугать ее.
– Себастиан…, произнесла она растерянно, но потом, верная себе, поддалась порыву откровенности, – Чью судьбу ты собираешь?
– …Женщины.
– Она молода?
– Да.
– Она любит?
– Да.
– Объясни мне… Когда человек целует любимого… что может вызывать такое… чувство, – она совсем растерялась.
Себастиан улыбнулся:
– Ты же носитель любви, я сам хотел от тебя получить ответ.
– Но ты понял, о чем я говорю?
– Конечно. Вот почему я люблю людей: благодаря им мы можем испытывать такие эмоции. Когда я еще не был Мастером, но только обучался этому, я знал, что у людей существуют чувства более сильные, чем просто желание продолжения рода, которому предшествует любовь. Но при сборе своего первого полотна я был поражен тем, насколько не понимал всей сути… Жаль, что у Мастеров не происходит ничего подобного.
– И если я поцелую тебя, то почувствую то же самое, что и он?
Себастиан растерялся:
– Не знаю… Ведь до тебя не было ни одной женщины Мастера и поэтому это никому неизвестно.
– Поцелуй меня, Себастиан.
– Энж!…
– Я прошу. Пока нет никого рядом. Такое бывает редко. Когда еще, если не сейчас?
– Я не думаю, что это хорошая идея. Мы с людьми слишком разные. То, что у них является лишь прикосновением, то для нас может грозить гибелью.
– Но ведь внешне мы очень похожи! Я хочу узнать, что чувствуют Мастера при поцелуе. Я не сдвинусь с места, пока ты этого не сделаешь! Неужели самому тебе неинтересно? Подумай только: еще никто и никогда не целовал женщину Мастера, – продолжала уговаривать она его. – Ну, хорошо! Я думаю, что найду желающих испытать это в первый раз…
Себастиан рассмеялся. Этой манере общения Энж наверняка научилась у земных женщин. Шантаж чистой воды. Но он поддался. Губы Мастеров встретились.
В тот же миг Энж пронзило надеждой. Тем чистым, ни с чем не перемешанным чувством надежды, которое она испытывала так давно и так недавно при выборе кулона. Все вокруг, казалось, осветилось зеленым свечением. Душа кричала от восторга  наконец то! Наконец то все будет хорошо, у нее, у ее носителя, у всех! Спокойствие и вера в хорошее поселились в душе девушки, и остались там даже тогда, когда поцелуй закончился.
Она улыбалась:
– Это невообразимо, Себастиан! Я чувствую надежду, ты передал мне ее!
– Энж, пошли скорее отсюда! – Он схватился за кулон, чтобы надеждой затмить то чувство, которое возникло при поцелуе, но стало только хуже, и он бессильно вздохнул.
Если Себастиан раньше и сомневался в своей любви к Энж, то теперь был уверен в ней настолько, насколько только это было возможно.
Но та любовь, которую она показала ему при поцелуе, была слишком духовна и неразумна, и толкала его на единственное возможное для любви решение. Что для него самого важнее? Ее счастье или ее жизнь? Он может спасти ей жизнь и непременно попытается это сделать, но может случиться так, что больше не увидит, ни ее улыбки, ни ее радости. Горе ее носителя, которое она будет нести до конца своих дней, сотрет их бесследно.
Под воздействием чистого чувства любви чаша весов с духовным содержимым неумолимо стремилась вниз, а жизнь Энж становилась все невесомее…

***
Хотя свадебное торжество было скромным по желанию жениха и невесты, гости все еще не хотели расходиться, несмотря на наступивший вечер. Дом де Бурье испытывал громаднейшее терпение к тому балагану, который происходил в его гостиной. Терпя смех и радостные возгласы гостей, он словно с мольбой посматривал на Генриха, желая увидеть хоть намек на то, что скоро все, наконец то, закончится и вновь наступит привычный покой. Генрих видел все это, но внимание его было приковано к Элизабет. Она была растеряна и не находила себе места среди пьяной компании, была так трогательна и печальна, что Генрих стал винить в этом себя.
Ну, почему ему дана проклятая способность видеть то, что чувствуют другие люди, как никому другому, и эгоистический характер, толкающий на то, чтобы воспользоваться этой способностью в своих целях! Порой одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, под властью какого чувства находится человек и сделать правильные выводы о его последующих поступках. Это практически всегда помогало ему добиваться своего, но никогда не делало его счастливее. После получения желаемого он чувствовал себя негодяем. Но почему то поступал подобным образом снова и снова.
Так случилось и в этот раз… Ведь знал же он, что так будет, что Элизабет осознает вскоре свою ошибку, и будет проклинать тот день, когда попросила взять ее в жены. Ведь он видел, как сильно она ошибается, но не сделал ничего. Проклятая розовая пелена!
– Элизабет…, – он подошел к ней и без лишних слов вывел ее за руку из гостиной и затворил двери, тем самым приглушив звук веселых голосов за ними.
– Говорите же!
– Что? Все хорошо, я просто устала.
Он усмехнулся:
– Первая ложь? Помните: «откровенность»… – напомнил он ей и молча ждал, когда она справится с нахлынувшими чувствами.
– Все неправильно! Все должно было быть не так… Словно все происходит не со мной. Мне кажется, что я сплю, но не могу проснуться. И остается только потихоньку осознавать, что это не сон.
Он молчал.
– Мне страшно, Генрих. Еще вчера я знала, что завтра будет новый день, я знала, что начнется он с солнца в моем окне, продолжится вкусным завтраком, прогулкой, помощью кормилице, что она замучает меня своими разговорами и причитаниями, и это продлится до обеда, после которого у меня будет возможность остаться одной в комнате. А потом наступит вечер, и я, может быть, буду смотреть на закат солнца, а потом сяду за книгу. И, наконец лягу спать с надеждой, что завтрашний день будет лучше… И мне всегда будет чего ждать и на что надеяться.
– Разве это не скучно? – Он улыбнулся. – Хотите я расскажу, как будет теперь проходить ваш день? Утро начнется с солнца в вашем окне, продолжится вкусным завтраком, может быть прогулкой, после которой у вас будет возможность остаться одной в комнате… А когда вам надоест быть одной и реветь, вы просто выйдите из комнаты для того, чтобы жить. Чтобы найти друзей, многому научиться, чтобы радоваться и много смеяться,…продолжать меня мучить и сводить с ума своим присутствием и недоступностью…
– Генрих… – покачала она головой.
Он же продолжал:
– Потом будет ужин, за которым мы сможем поговорить обо всем, что происходило за весь день. И я постараюсь внушить вам уверенность, что все хорошо, ни разу не обняв вас… Не уверен, что получится, но я буду стараться превратиться в то бесчувственное бревно, которым вы хотите меня видеть.
– Вовсе не хочу…, – ее щеки покрылись румянцем.
– В моем описании вашего дня нет лишь одного… того, которого нет и сейчас, и его отсутствие вас почему то беспокоит. Я прав?
Она молчала.
– Я прав. Вы хотите к нему?
– Я не знаю… Я хочу к нему прежнему.
– Вы влюблены в призрак. Люди не меняются.
– Я не попрощалась с ним.
– А он с вами почти попрощался.
– Я уверена, что он раскаивается в содеянном. Наверняка раскаивается и хочет попросить прощения, но у него нет такой возможности.
– Если он страдает, то только оттого, что не сумел отомстить.
– Нет, вы не правы!
У Генриха на скулах заходили желваки, он был зол. Глаза его так и сверлили жену. Сомкнув руки на груди, он произнес:
– Вы хотите его увидеть? Прямо сейчас. Я могу отвезти вас к нему.
– Да. Я хочу попрощаться.
– У меня есть условие.
– Какое?
– Я отвезу вас к нему в обмен на ваш поцелуй.
– Вы обещали…
– Вы тоже. Я говорил, что встреча должна быть прощальной, помните? Почему я должен переступить через себя и испытать вновь адские муки, наблюдая, как моя жена смотрит влюбленными глазами на другого мужчину?
– Вы злитесь…
– Да, черт возьми, я злюсь! – воскликнул он, но тут же взял себя в руки. – Итак, я жду ответа и мое терпение на исходе.
– Я согласна, – тихо произнесла она и закрыла глаза, когда Генрих решительно шагнул к ней и, схватив за талию, прижал к себе.
Но только на миг. Целовать не стал. Открыв глаза, она столкнулась с его насмешливым взглядом. Генрих держал перед ее лицом листок бумаги, который непонятно каким образом попал к нему в руки: ведь все утро он находился за поясом ее платья.
– Что это? Вы думали, что я не замечу?
Она молчала.
– Элизабет, это письмо от него?
– Да.
– Почему вы не сказали мне о нем? – он сверлил ее взглядом,  Что он пишет?
– Прочитайте сами.
– Я не читаю чужих писем. Что он пишет?
– Он… просит меня приехать к нему.
– Ну, конечно же!
Генрих взлохматил шевелюру и закрыл на минуту глаза. Наступило молчание, но вскоре на его лице появилась улыбка и он произнес:
– Надевайте плащ. Мы едем.

***
Энж вошла в жилище Хранителя, тихо постучав в дверь. Судя по его удивленному взгляду, он не ожидал ее увидеть.
– Энжел? … Заходи же.
Она тихо притворила за собой дверь и огляделась по сторонам. Рядом никого, кроме Хранителя не было, в доме царила тишина. И это было удивительно: за последнее время ей не удавалось слышать тишину, и она отчаянно скучала по ней. Ведь только в тишине можно услышать голос своего сердца.
– Я немного устал, зашел отдохнуть и выпить чашечку травяного чая… составишь мне компанию?
Она кивнула.
– Присаживайся,  Хранитель подал ей чашку удивительно больших размеров.
Сам же расположился напротив нее.
– Итак, что привело тебя ко мне? Готов биться об заклад, что новые вопросы?
Она кивнула, почувствовав, как приятное тепло от чашки разливается по пальцам.
– Спрашивай же.
– Мой носитель… он  мастер?
– Да.
– Почему он там?
– Ты готова выслушать меня и принять все так, как есть, не задавать лишних вопросов, которые только отнимут у тебя драгоценное время?
Она на миг задумалась, но ответила:
– Да, готова. Почему он там?
– Пей чай и слушай, – приказал он, и она подчинилась приказу, – Он наказан.
– За что? Что за наказание  переход в человеческую жизнь? Я знаю некоторых мастеров, которые хотели бы сами перейти туда и мечтают об этом…
Хранитель кивнул:
– Ты говоришь про Себастиана. Мальчишка тебе запудрил голову. Да, я знаю об этом. Но, если мастер наказан, то он наказывается тем чувством, носителем которого был здесь. Совсем недавно я рассказывал твоему отцу об этом.
– Он был носителем любви?
– Да.
– Он был таким же, как я… И как можно наказать любовью?
– Любовь  наказание, если она невзаимная. Твой носитель должен страдать от любви.
– И… как долго?
Хранитель красноречиво молчал.
– Значит, его любовь должна быть невзаимной всегда? – спросила она и, увидев его кивок, продолжила. – Неужели наказание нужно проносить через всю жизнь? Нельзя обойтись двумя годами, скажем…
– Он сам захотел быть наказанным именно так. И теперь это в твоих интересах, Энж. Ты должна составить полотно таким образом, чтобы любовь таковой оставалась, иначе погибнешь.
– Но почему мне сразу об этом никто не сказал?
– А что бы изменилось? Мы вообще не хотели тебе говорить. Мы тогда не знали, что ты проникнешься таким глубоким чувством к своему носителю. Ты должна была составить его полотно, а не влюбляться в него самого.
Румянец залил щеки девушки.
– Да, да. Я все знаю, Энж. Вы, носители любви, ненормальные мастера. Да и вообще само чувство любви  великое и ненормальное. Твой носитель сделал такую же ошибку, как и ты. Он полюбил носительницу, ту женщину, полотно которой он собирал. Но он был не начинающим мастером, полотно было не первым, лишь очередным. Уж не знаю, чем его привлекла эта женщина, но она сводила его с ума. И он не следовал правилам, как и ты сейчас: не стал собирать ее жизнь до конца, а собирал лишь на несколько дней вперед, просматривая вновь и вновь. Ведь он тогда знал, что как только полотно будет собрано и побелеет, просматриваться оно уже не будет. Ему нестерпимо было думать о том, что он ее не увидит больше.
Хранитель поставил чашку с чаем на столик и стал намерять комнату шагами в обычной своей манере.
– Его отправили туда за любовь?
– Нет, конечно. Само чувство не под запретом. Но оно коварно и толкает мастеров на необдуманные поступки.
– И что он сделал?
– Он не смог смириться с ее любовью к земному мужчине… это я так считаю. Но он объяснял все по другому. Снова и снова он приходил ко мне, и мы с ним спорили. Он утверждал, что ее полотно не принимает ни одно чувство, лишь смерть, а моя книга говорила о том, что женщина будет жить. Он кричал, что я его обманываю лишь из своего упрямства, требовал прекратить ее страдания. Этот мастер был глупым упрямцем, не желающим сделать все так, как положено. И, в конце концов, после очередного спора, в котором он пытался убедить меня в том, что полотно его носительницы не принимает ни одно из чувств, кроме смерти, он сгоряча вставил в полотно черный осколок. А порой достаточно всего одного осколка. Мастер убил ее.
Энж молчала, Хранитель продолжил:
– Женщина успела дать жизнь ребенку. Родилась девочка. На ее руке было такое же родимое пятно, как и у матери…
– Значит Элизабет  дочь женщины, в которую он был влюблен, будучи мастером?
– Не совсем понимаю, кто такая Элизабет, но могу догадываться и, думаю, что ты права. Тогда среди мастеров было в моде помечать носителей. Я решил, что будет справедливо, если его сердце разобьет женщина, которая осталось сиротой из за него. Книга была не против этого. И, когда он пришел ко мне, требуя наказания, у нас не было сомнений в том, как его наказать. Он осознал свои ошибки и хотел быстрее перейти в человеческую жизнь, хотел искупить убийство. Но перед этим взял с меня обещание, что наказание будет суровым.
– Я не хочу, чтобы он страдал.
– У тебя нет другого выхода. У нас его нет. Ты должна.
– Я не смогу это сделать.
Хранитель улыбнулся:
– Ты знаешь, сколько мастеров  носителей любви? Их – очень много. И они все мужчины. И почти половина из них влюбляется в женщин носительниц. Именно поэтому земные женщины более удачны, счастливее, и все это благодаря тому, что их судьбами занимаются мастера, влюбленные в них. За судьбой каждой женщины стоит мастер мужчина и в сорока случаях из ста любит ее всей душой, поэтому некоторые земные женщины, живя в одиночестве, не чувствуют себя одинокими. Они обладают сильной интуицией… И, кстати, земные женщины обычно живут дольше, чем мужчины. Полотно влюбленного мастера видно сразу: кусочки не одного размера, очень много мелких, потому что он не жалел времени, разменивая темные и светлые чувства до нужных размеров, чтобы женщина, характер которой он изучил до мелочей, проходила мимо неугодных и легко справлялась с невзгодами. Его полотно  это не просто полотно, это произведение искусства!
– Но с Генрихом такого не произошло, верно? Он погубил свою носительницу.
– Генрих? Его зовут Генрих? – Хранитель усмехнулся. – И почему Генрих? Неподходящее имя для Мастера, хоть и бывшего.
– Что оно значит?
– Его имя означает – «могущественный» …И зачем его так назвали… Тяжело тебе с ним? У людей имена значат многое. Он, должно быть, довольно умен, у него нелегкий характер, но с ним весело, у него отличное чувство юмора. Тяжело тебе с ним?
Энж пожала плечами:
– Нет.
– Ну, конечно! – проворчал Хранитель, – Влюбленная девчонка! Кстати, ты знаешь, что у тебя есть помощник? Я не мог оставить тебя одну, догадывался, что ты не способна будешь заставить страдать носителя, и я дал тогда тебе помощь в лице одного мастера… Он занимается полотном той женщины, любовь которой и должна стать причиной страданий. Этот мастер тщательно следит за тем, чтобы чувства у твоего носителя были не взаимны. У него дар управлять людьми. Если когда нибудь он перейдет в человеческую жизнь и у него останется хоть капля его способностей, то он будет Великим.
– Хранитель… Мне невыносимо будет выполнять наказание.
– Твой носитель… Он всего лишь человек сейчас. И должен поплатиться за то, что убил другого человека. Всегда помни об этом. Помни, что он сам хотел этого! … Ты видела черноту в своих глазах?
– Нет.
– У меня нет зеркала, мастерам запрещено иметь его при себе, но я знаю, что у твоего отца оно точно есть. Спроси у него зеркало и посмотри на себя, я закрою глаза на это… А теперь иди, тебе пора.
– У меня еще много вопросов. Почему запрещены зеркала?
– Они запрещены только для Мастеров. Я думаю, что ты до прихода сюда тоже смотрелась в него.
Энж пожала плечами:
– Иногда. Очень редко…
– Как же ты приводила себя в порядок? – он усмехнулся.
– Я знала, что я в порядке и без зеркала.
– Как?
– Ну… каждое утро я умывалась, мама причесывала мне волосы, я одевала чистую одежду… Мне больше ничего не требовалось, – она подумала вдруг, что Хранитель может счесть ее неряхой и стыдливо улыбнулась.
– Нет, ты права. Ты еще сама даже не знаешь, как ты права и какая ты умница… – Хранитель впервые похвалил ее.– Все верно. Тебе достаточно было осознавать себя представителем своей расы, хорошо себя чувствовать физически, и ты уже была счастлива. Как ты уже поняла, люди многолики: у них разная внешность, и порой они слишком часто смотрятся в зеркало…
– И чем это грозит?
Хранитель улыбнулся и покачал головой:
– Зеркала сгубили людей и продолжают делать это все с новыми и новыми поколениями. Когда рождается человек, ему не нужно знать, какого цвета его волосы, глаза, как он смотрится в своей одежде… И не потому, что он мал и не понимает ничего. Когда ребенок впервые видит зеркало, в его глазах не читается ничего. Только позже он начинает осознавать, что видит в зеркале свое отражение, но по прежнему не понимает, для чего оно нужно. Ему и в голову не приходит, что когда то оно было придумано! Специально! И он обычно не придумывает ему лучшего применения, чем покорчить в него рожи…
Энж сдержала улыбку, поняв, что не такая великая разница между проделками детей человеческой расы и расы Мастеров. Дети они везде дети.
Хранитель тем временем продолжал рассказ:
– Но со временем Ребенок начинает понимать, что от того, как он выглядит, зависит отношение к нему окружающих, что внешность в человеческом мире играет очень большую роль. Постепенно взрослея, он убеждается в этом все больше… и он прав, как ни странно! Порой, просматривая судьбы, я видел людей, у которых в жизни было все хорошо, они должны были бы в тот момент находиться во власти светлых чувств… Ну, ты меня поймешь  ведь так хочется порой после дарения светлого чувства полотну просмотреть его и увидеть, что носитель счастлив… Но вдруг ты видишь, что это не так. А причиной этому служит внешность человека. Люди так часто стали соотносить самочувствие со своей внешностью, что даже самые счастливые свои дни сводят на «нет», закрываясь в своем «я», закрывая двери от всех в свой дом, в свою душу: ведь им начинает казаться тогда, что и она недостойна того, чтобы показаться окружающим.
Он замолчал, но только на мгновение.
– Есть люди, которые по разным причинам с рождения выглядят не так, как все остальные. Их тела исковерканы, порой они ограничены в движениях, порой у них не хватает даже каких то человеческих органов… Но, смирившись с этим, осознав это и приняв себя такими, какие они есть, осознав, что они никогда не будут такими, как все, эти люди находят счастье в духовном. Они не позволяют взять верх визуальному над духовным. И поэтому им дано видеть лучше, дальше, больше, чем обычным людям. Их души прекрасны… Как и твоя.
Энж смутилась и подумала, что неспроста Хранитель ее хвалит второй раз.
– И еще много мелочей… Что такое зеркало по своей сути?
– Это человеческий предмет. Из того мира.
– Верно. Но что еще? Скажешь, «отражающая поверхность»?
– …Да.
– Что она отражает?
– Действительность, – подумав, ответила она.
– Все верно. Оно отображает действительность, только с точностью до наоборот. Да. Зеркало расширяет реальность. Позволяет увидеть то, что находится за спиной,…но, пожалуй, самая главная причина того, почему зеркала запрещены среди мастеров, это то, что смотрясь в зеркало, мастер может оказаться видимым для своего носителя… А мы должны сохранять свое существование в тайне. Люди должны знать, что существует Бог, и больше ничего они знать не должны. Иначе начнутся предположения, убеждения, сны и прочее, и прочее… Как ты думаешь, откуда у людей возникла страсть к сверхъестественному, если они даже знаки судьбы, оставленные порой для них мастерами, распознать не в силах? Все оттуда. Зеркала… Бывает, что человек, проходя мимо зеркала, краем глаза улавливает в нем мимолетное движение, странное, стороннее, либо замечает там что то, чего не должно быть в принципе. Ему кажется, что он видит это явно, четко, он вздрагивает от испуга и решается присмотреться внимательнее. Конечно же, ничего не обнаруживает, ведь там уже ничего и нет. Это произошло потому, что в этот момент мастер случайно посмотрелся в зеркало, либо в какую то отражающую поверхность. Но своим внезапным появлением он может совершить непоправимое: человек расскажет кому то о том, что видел; со слушателем, возможно, случалось такое тоже, они захотят рассказать кому то еще, потому что по людским законам  то, что случилось дважды  уже факт. И, пожалуйста! Люди придумали новую веру! Веру в зеркала, в тех, кто там живет, и прочее… Мы не должны лезть в Божественное… А если мастер говорили бы вслух, как все остальные представители нашей расы, тогда страшно подумать, что случилось бы! Велика вероятность того, что Человек услышал бы еще и голос мастера. Думаю, что это многих людей сводило бы с ума…
Энж кивнула головой, но подумала про себя, как бы было здорово, если бы ей удалось показаться Генриху …Вот было бы здорово! Он бы увидел ее… А она наверняка захотела бы ему рассказать о наказании…
Тем временем, не догадываясь о преступных мыслях Энж, Хранитель продолжал свой рассказ:
– А если учесть еще, что зеркала всегда имеют погрешность, отображая, а то и вовсе бывают кривыми, то они окончательно превращаются в зло для людей и невозможное зло для Мастера.
– Но ведь ты сказал, что у моего отца есть зеркало. Откуда оно у него?
– Я не знаю, откуда, не спрашивал. Но знаю, что он прячет его в своих одеждах. Он  носитель «безразличия» и ему важно не потерять себя в нем. Хотя, маловероятно, что для носителя безразличия духовное когда то потеряет власть над визуальным…
– У многих мастеров, носителей безразличия, есть зеркала?
– Да. Но знают об этом единицы. И ты не рассказывай никому об этом, иначе будешь наказана: у тебя отберут имя.
– Отберут имя? Разве такое возможно?
Хранитель усмехнулся:
– А как имя твоего отца? Он просто Мастер и все. Ты когда нибудь слышала, чтобы к нему обращались по имени?
– Мама наверняка… Она должна знать его!
– Должна, но не знает. Забыла. Но не спрашивай у нее, просто поверь, что это так. Иначе она может задуматься, насколько это странно… Тебе пора.
Энж поднялась с кресла и, пролепетав «спасибо», подошла к двери, где обернулась, чтобы задать последний вопрос:
– Помощник – кто он? Как его имя?
– Себастиан.
Она ушла, а Хранитель некоторое время смотрел ей вслед. И что бы он делал, если бы она не согласилась выпить с ним по чашке чая? Если бы ее чувства не притуманились действием травы безразличия, которую он выращивал с недавних пор как раз для таких откровенных разговоров с мастерами.
Он подошел к столу, и, взяв стоящую рядом лейку, полил молодые синие побеги.