М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 10

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II


ГЛАВА X.
Ожидание весны. - Хозяйство Василисы. - Офени или Коробейники. - Дормидон и Яша Рогуновы.


Солнце светило тепло и ярко. Март месяц был в половине, и весною уже пахнуло в воздухе. Пропала белизна зимнего снега: даже по полям он лежал тёмный и загрязнённый. Просасывая себе дорожки, снеговая вода пробиралась везде живыми ручьями, и громадные запасы снегу таяли незаметно для глаз, исчезая с каждым днём на поверхности полей, лугов и равнин.
Крепче всего держались уколоченные дороги, даже по Волге они отделялись от потемневшего льда беловатыми широкими извилистыми лентами, и видно было сверху из села Высокого, как огромные обозы, в семьдесят и более возов, тянулись по ним и день, и ночь, пользуясь последним санным путём.
Соломенные крыши крестьянских домов первые вышли из-под снегу чистенькие, и село, как из-под шубы, выглянуло опять на весеннее небо. Изба Михаила Васильевича и богадельня ранее других очистились кругом. Они стояли особняками, поставленные обе на небольших пригорках; от этого снег около них таял скорей, вода бежала живее, и солнышко сушило землю кругом их крылечек и под окнами.
Василиса с Илюшей проводили целые часы на солнце, на припёке, мальчик забирался к ней с утра, и если не помогал, то и не мешал её хозяйским занятиям. При нём она точно так же хлопотала со своей вседневной стряпнёй, при нём мыла и убирала посуду; мела горницы, кормила у самой лесенки кур, и в этом было главное удовольствие Илюши.
Куры уже неслись, - мальчик с такою радостью вынимал из лукошка снесённые яйца, и спешил их отдать тёте или няне, так называл он Василису, смотря, как ему придётся. Василиса сама с детским простодушием любила своих кур и радовалась на них не меньше Илюши.
Петуха Василисы можно было назвать, по справедливости, первым по всему селу. Она его сама из яичка осторожно вылупила, когда запоздалый этот цыплёнок как будто не имел сам силы разбить свою скорлупу. Потом он рос и худенький, и слабенький, - но кроме наседки, которая, как известно, всегда очень заботливая мать, всеми своими силами и уменьем ухаживала за ним и Василиса: и вот петушок выровнялся, выпрямился, и менее чем через год перещеголял всех Высокинских петухов и красотой и силой. Петух был, по правде, великолепный. Голова его и вся спина белые с жёлтыми золотистыми тоненькими перьями, так и блестели на солнце, - брюшко, бока и хвост по оранжевым, красным и чёрным широким перьям отливались ещё разными сизыми переливами; хвост такой был густой и красивый, что всякое перо можно было бы пришпилить на любую крестьянскую шляпу ради красы, только петушьих-то перьев у нас в деревнях не носят, а только павлиным одним оказывается эта честь.
Петяйка, так звали петуха, выступал гордо на своих крепких, серых лапах, глядел свысока из-под огненного цвета гребешка; серёжки его, чёрные с розовыми сборочками, придавали его красным глазам особенное выражение; вострый нос точно был из кости выточен; одним словом Петяйка был красавец, и Василиса с невообразимым наслаждением рассказывала Илюше про своего любимца разные проделки.
- Я больше люблю курочек, - говорил Илюша, - что петух? Курочка всякой день с яичком, вот оно что...  А ты, няня, за что петуха любишь?
- За красоту, Илюша, ты только посмотри, он точно в золото одет, точно сейчас из воды вышел, такой чистоты и у человека не найдёшь...
Между Василисиными курочками была одна чернушка, и прозывалась она Христовой. Как у многих других крестьян, эта курочка считалась заветною, и яйца её откладывались особо.
- Вот какая у меня беда! - жаловалась Василиса Илюше. - Христова курочка третий раз яйцо своё теряет - Бог её знает отчего... Пойдёт гулять, да где-нибудь и выронит... Надо бы подлезть под нашу богадельню, и там поискать...
- Хочешь, няня, я подлезу? Теперь там светло, солнце светит...
- Полезай, голубчик... А то будут ужо перед праздником приходить нищие, и оделять их будет нечем... Её все яйца пойдут на бедных, ради Христова дня... Зачем им пропадать?
Илюша в одну минуту соскочил с лесенки, на которой сидел, и, заглядывая под брёвна, лежавшие в основании богадельни, выбирал удобнейшее местечко, куда лучше подползти.
Видно было, что мальчику не в первый раз приходилось отправиться на такого рода обыск; он очень ловко пробрался там, где земля была повытерта из-под брёвен, вероятно, собаками и, может быть, даже курами, и очутился в довольно просторном сухом месте, ярко освещённом полуденными лучами солнца. Василиса заглядывала на него под брёвна, и ей издали видно было, как мальчик ползал на четвереньках, оглядывая все уголки.
- Не видать? - спрашивала Василиса.
- Не видать, тётя, - отвечал звонким голосом Илюша, продолжая везде шарить. - Нашёл! - закричал он наконец весело и живо. - Три яичка рядом лежат; ишь, какая лукавая! Она их не то, что кинула, али потеряла... Она, видно, нарочно на одном месте снесла...
- Ты тихонько, мой птенчик, не разбей, сперва неси одно, а там другое, а там и третье, - учила Василиса, и действительно, мальчик, одно после другого, подал ей все три яйца по очереди и хотел уже вылезать на улицу, как она его остановила:
- Нет, посиди там маленько; нам надо, Илюшенька, её глупую отучить, чтобы она не таскала туда свои яйца. Я тебе подам грязную тряпицу, она же и дёгтем пахнет, ты положь её на то место; вот Христова-то наша курочка и сама бросит туда бегать, полюбит и своё чистое лукошко в чулане...
При этих словах Василиса отправилась в избу, а Илюшка, высунув головёнку, выглядывал на улицу. Мальчик был совершенно здоров: страшный его ушиб не имел никаких пагубных последствий, но всё же он был ещё худ и бледен: милое его личико носило на себе отпечаток чего-то невыразимо привлекательного, возбуждающего участие.
Когда он исполнил последнее поручение Василисы, то вылез на улицу, она его взяла на руки, подняла, обняла и понесла домой, приговаривая ласково:
- Твои ручонки яички нашли - твои же и милостыню ими подадут. Слышь, Илюша - как увидишь, что идут по улице нищие, беги прямо ко мне; сам им эти яички отдашь... Христова-то снесла - да потеряла, значит, тебе спасибо, пусть нищие за тебя и Богу молятся.
Посиделки у Михаила Васильевича чрезвычайно оживились с приближением весны. Главное занятие работ были мережи и невода. Иные чинили, другие вязали, и толсто намотанные челноки так и мелькали в руках ловких работников. Девочки не отставали от мальчиков, им отданы были на починку рыбацкие паруса, и, кроме этого, они ещё сучили посконные бечёвки для мелких сетей.
По берегу реки и на самой Волге, на зимовавших судах, деятельность также кипела; удары плотничьих топоров раздавались везде. Сидя верхом на новых тесовых досках, сложенных друг на дружку, мужики усердно стучали, и рубаны их скользили с визгом, рассыпая стружки кудрями на обе стороны. Рыбачьи лодки и челноки, обороченные дном кверху, приводились также в порядок. Иные смолили, другие конопатили, а тёплое мартовское солнце пригревало уже так тепло, что все работники были в одних рубахах, и накидывали на плеча старые шубёнки только по окончании работ.
По скату горы разостланные громадные паруса белились на весеннем снегу. Нельзя себе вообразить величину этих парусов - но можно судить о ней, когда себе представишь, что расшива подымает на парусе, против течения, слишком пятьсот кулей муки, что составляет пять тысяч пудов весу.
Расшивами называются те суда, которые со времён Петра Великого служат на Волге для перевозки грузов. Оне о сию пору строятся по рисункам, утверждённым великим хозяином России, или лучше сказать, эта постройка вошла в плоть и кровь нашим волжским судостроителям, и все расшивы точно вылиты в одну форму. Из немецкого слова рейс-шиф - то есть путевое судно, наши крестьяне сделали расшиву, слово привилось к нашему языку, а о происхождении его никто на Волге и не заботится.
Кроме пароходов и подчалок, то есть, плоскодонных барок с грузом, которых пароходы подымают вверх по реке, на Волге ежегодно идут вверх от 50 до 60.000 разных судов, и большая часть из них расшивы с грузом муки, железа и другими произведениями наших низовых губерний. Иногда внезапная зима застигает их на пути, и тогда часто расшива зимует, где придётся. По этому случаю, под самым селом Высоким стояли, в ожидании вскрытия реки, несколько расшив; и тут судохозяева готовились вместе с рекой встретить весну, и на них работа кипела.
Мальчики наши, Степаша, Миша, Кондратий, Антип, Федя и Гриша не отставали от больших. На Волге всякий умеет справиться с лодкой или закинуть удочку или сеть. Наша кормилица, могучая река, сдружилась, так сказать, с ребятами, как бы она была им родственница, или по плечу; и нельзя не за-метить, что она много способствует к тому, что её пребрежные жители и смелы, и ловки, и даже так бесстрашны на своих утлых и ненадёжных челноках.
Как-то в субботу, в самый обед - приехали в село офени или коробейники: это торговцы разных мелких товаров, большею частью малоземельные крестьяне Владимирской губернии, которые ходят пешком, а иногда и разъезжают на паре со своими коробами по сёлам и деревням, и ведут довольно выгодную торговлю.
Приезд коробейников - всегда событие в деревне. Старый и малый, женщины и ребятишки - все спешат взглянуть на привезённый товар, которым коробейники стараются прельстить своих покупателей, уложив его на санях видным образом.
Тут и пояса ярких цветов, и рукавицы, и платки набивные, и бусы разноцветные, серьги, запонки точно из драгоценных каменьев, тесёмки и кружева, - а кружевами крестьянки наши называют те шёлковые узорчатые ленты или тесьмы, которыми они обшивают свои китайчатые сарафаны, - тут же и ножницы, и ножи, иголки, гребешки, серебряные кольца, стальные и деревянные игольники, шёлк, нитки, иногда ленты, веретёна, всё это по копеечным ценам, но по ценам, единственно доступным там, где и копейка наживается в поте лица, трудовыми руками.
Не успели коробейники разложить свой товар, как народ, старый и малый, так и осыпал их кругом, сами протискиваясь друг перед другом вперёд, чтобы полюбоваться ближе на предлагаемые сокровища. Никакие бриллианты в свете, никакие золотые и драгоценные украшения и шёлковые материи в наших роскошных городах не могут прельщать более, как эти стеклянные ожерелья, или кумачные жёлтые и красные платки, как эти грубые гребешки и игольники прельщают наших неизбалованных деревенских щеголих. Про ребят и говорить нечего - их глаза так и сверкали, и каждый нёс свою копейку, в надежде приобресть что-нибудь желаемое.
И Михаил Васильевич пришёл купить себе гребешок. Старший из коробейников, молодой ещё, впрочем, мужик, красивый и честной наружности, отмеривал, получал деньги, отдавал сдачу с замечательною расторопностью. Он был ловок и разговорчив, шутил и смешил, - и товар его так и продавался нарасхват. Другой, помоложе, как видно, менее опытный и привычный к этому делу, был во всех своих движениях гораздо медленнее, и разбросанный его товар как будто ускользал от его малопроворных рук и незоркого внимания. Около него теснились кучи ребят.
Заплатив за свой гребешок, Михаил Васильевич присел тут же, на оглобли саней, и наблюдал за покупателями. Его забавляли и взрослые, и дети. Удалая ямщичка Федосья, прежде чем купить за восемь копеек нитку красных стеклянных бус, полчаса торговалась с такою настойчивостью, что даже офеня плюнул и сказал:
- Фу, ты Господи! Этак торговать - так и жизнь проторгуешь...
Тогда только рассчётливая ОФедосья развязала узелок своего платка и отдала за бусы требуемые деньги.
Степанида купила запонку с изумрудом, как уверял её коробейник, и любуясь ею, улыбалась так весело, что ровные её зубы, на подбор, все были видны. Она и в ум себе не брала, что эти славные зубы были сто раз красивее её запонки, оправленной в серебро.
Грише отец купил пояс. Федя приобрёл на собственные деньги ножик, и нельзя себе представить, до чего он был в восторге от своей покупки.
Маленькие ребята ничего не покупали, но, не менее того, толпились плотно друг возле друга. Михаил Васильевич, глядя на них пристально, не мог не заметить жадных взглядов Яши Рогунова, того самого мальчика, которого он никак не мог убедить, что не всегда следует самому съесть то, что должно отдать голодному.
Яшка с такою завистью глядел на товар, что на лице его, как в зеркале, отражались его грешные чувства. Никому, впрочем, до этих чувств дела не было, никто, кроме Михаила Васильевича, их и не замечал, и мальчик, стоя у саней, ежеминутно перебирал в руках то пояса, то рукавицы, то то, то другое, пока коробейник, не прерывая своего дела, не отнимал их у него из рук и не клал на место.
Выбрав удобную минуту и воображая, что никто его не видит, и что Михаил Васильевич на него не смотрит, Яшка вытянул потихоньку из связанного пучка пояс и опустил его на землю, продолжая стоять на своём месте, как будто ни в чём не бывало. Потом, оглядевшись кругом, он, как будто невзначай, нагнулся, поправил будто сапог, запахнул шубёнку и пошёл от продавцов и толпы покупающих в сторону по улице.
Михаил Васильевич был уверен, что мальчик что-нибудь украл, но не мог этого знать наверно; его раздумье взяло - как поступить, что сделать? Догнать ли Яшку, допросить ли, обыскать ли его или постараться добиться добровольного сознания и раскаяния в вине?
Около Михаила Васильевича продажа продолжалась также живо и весело, а мысли о Яше так его заняли, что он сидит на том же месте, а сам ничего не слышит и не видит, что около него делается. Он очень хорошо знал, что человек с самых ранних лет детства может втягиваться помаленьку и незаметно в тяжкие пороки, и что если не уберечь вовремя, то с летами эти пороки становятся непреодолимыми привычками, и он от них гибнет и часто совсем пропадает. По чрезвычайной своей доброте, он знал также, что наказывать, бить, не всегда значит браться за верные средства к исправлению, и что, поймав Яшку и осрамив его при всех, он ещё не достигнет главного: а именно, чтобы он сам почувствовал, что сделал дурно, чтобы дрогнула и шевельнулась его совесть; он встал в раздумье и отправился тихими шагами домой.
Степаша сидел у окна и что-то вырезал своим ножом, учитель воротился к себе в избу. По пословице, что у кого болит, тот о том и говорит, Михаил Васильевич сказал:
- Знаешь, Степаша, жаль мне Яшку Рогунова, и... как бы он не сделался дрянным парнишкою?..
- Как так? - спросил с удивлением мальчик.
- Да так - мне сдаётся, что он что-то украл с саней у коробейников... А коли теперь ворует... потом ему не сдобровать... Сгибнет - пропадёт.
- А они уехали?
- Нет ещё – они, верно, у нас кормить будут, а пожалуй, и переночуют.
- Так надо отнять у Яшки, что он унёс, и им отдать... назад...
- В том-то и дело - что всё это надо сделать умненько! Я наверно не знаю: украл ли он что-нибудь действительно или нет, может, мне и показалось; поэтому накинуться на него нельзя, да, пожалуй, было бы и без толку. А следует поступить осторожно, с истинным желанием добра этому мальчику, которого надо стараться вразумить, исправить, если даже грешный порок воровства и вкрался в его ребячью душу.
- Да как же это сделаешь, дяденька? Я не пойму сразу... ты мне растолкуй.
- Ты мальчик сметливый, не глупый, слушай же. Вы между ребятами все знаете, кто что купил, чем кто завёлся; присматривай за Яшкой ближе; только так, чтобы ему это и в ум не шло. Если он действительно что украл, то ведь кому-нибудь да покажет; не станет же прятать, да беречь... Тогда надо будет его допросить, а может быть и усовестить... Это моё дело... Ты только добейся, есть ли у него в руках что из товаров коробейников?
- А если он украл, а коробейники уедут, тогда что? Их не догонишь, а всё же товар их - и стоит денег...
- Оно так, но большой потери для них тут быть не может. Яша дороже и товаров и коробов, да и всех их саней с лошадьми: главное, нам следует позаботиться о том, чтобы Яшу уберечь, чтобы его спасти от такого страшного зла, как вороство. Коробейники от одной потерянной вещи не обеднеют и не разбогатеют, а от первого воровства человек может в острог попасть, да пожалуй, и совсем сделаться вором, грабителем, разбойником.
- Экие страсти! - отвечал Степаша, тряхнув головою.
- То-то, Степаша. Вот отобедаем, ты и поди на село, ребята все на улице, может быть, что-нибудь и прознаешь... Понял ты, в чём дело? Только смотри, никому ничего не рассказывай - может быть, я и ошибаюсь...
- Понял, - отвечал мальчик, почёсывая в раздумье затылок. - Надо, надо постараться.
В весь этот день Степаша - как ни желал присмотреть за Яшкой, но мальчик был веселёхонек, и помину не было о какой-нибудь обнове или вещице из товаров коробейников. Сами продавцы остались в селе ночевать, и только на другой день на рассвете уехали далее.
Прошло всё утро в воскресенье; вечером ребята кучками теснились под окнами на лавочках у тех изб, кругом которых было посуше, и шумные их разговоры раздавались так же весело, как в кустах по огородам щебетали крикливо воробьи, приветствуя весеннюю погоду. Десятилетний Дормидон Рогунов, третий брат Яши, рассказывал, как Яша нашёл сегодня в снегу красный шёлковый пояс и веретенцо - да такое расписанное - даже с золотом.
Степаша невольно поднял глаза на Дормидона.
- В каком месте он их нашёл? - спросил он мальчика.
- В снегу, - отвечал тот.
- Да где - в снегу?
- Не знаю - знаю,  что в снегу... Верно, коробейники обронили.
- Плохо, плохо, - сказал сам себе Степаша. – Видно, дяденька правду подумал на Рогунова...
Ребята продолжали расспрашивать Дормидона, как увидели издали Яшу. Многие из них бегом кинулись ему навстречу.
- Покажи, покажи что ты нашёл? - спрашивали они наперерыв.
- Я отдал маме, - отвечал тот.
- Ты что нашёл? - спросил его Степаша.
- Пояс и веретенцо.
- Да где?
- Там, в снегу.
- А на каком месте?
- Там, - сказал Яша и, указав пальцем на улицу, он побежал далее.
Когда Степаша передал всё это Михаилу Васильевичу, то уже сомнения никакого не было, - и пояс, и веретено Яша украл, и теперь рассказывал, что нашёл их в снегу. Но Яша в школу не ходил. Учитель мало даже в лицо знал его отца и мать, и потому сам затруднялся, как приступить к разъяснению этого дела. Он знал, что, пожалуй, ему никто и спасиба не скажет, если он затеет расправу: его же, пожалуй, обругают люди невежественные и неразумные... Но совесть ему всё-таки кротко и убедительно шептала: «Не дай погибнуть детской душе». На другой день, после класса, пошёл он походить по тропинке на подсолнечной стороне улицы, перебирая в уме: как бы за дело взяться, как вдруг ему навстречу выбежали из калитки человек восемь ребят, они тащили на верёвке мохнатую чёрную собаку, которая вырывалась у них изо всех сил, но, видно, смирная и добронравная, она не огрызалась, не кусалась, и глупые ребята воспользовались тем, что их было восемь, а она одна, навязали ей на шею пук соломы, к хвосту прицепили ещё другой, и всё это было перетянуто так крепко бечёвкой, что бедная Рыска даже зубами не могла высвободиться.
Когда, наконец, ребята выпустили Рыску из рук, она без памяти кинулась в круги, догоняя свой хвост; бросалась на снег, каталась по нём, чтобы отделаться от пучков соломы, которые её колотили, визжала и лаяла с таким отчаянием, что жалость было смотреть.
Но крестьянские ребята, большею частью, жалости не знают, они во всё горло хохотали, потешались беспощадно тем, что собака из себя выходит; кричали громко, окружая её со всех сторон, а Дормидон и Яша Рогуновы, как первые зачинщики этого дела, более других выказывали своё жестокосердие, и стегали ещё Рыску своими кнутиками, приговаривая:
- Ну, в круги... Ну, ещё в круги...
- Не дело, ребята, - закричал Михаил Васильевич строгим голосом, лишь только поравнялся со всею этою ватагой. - И не жаль вам собаки?
Рыска в эту минуту, точно безумная, кувыркалась посреди улицы. Ребята присмирели.
Михаил Васильевич подошел к ней, хотел её развязать, но следовало быть осторожным, потому что шерсть на шее бедного животного была стёрта в кровь, и, вероятно, бедная собака от боли так неистово прыгала и кружилась. Рыска тотчас поняла и почувствовала, что Михаил Васильевич был её освободитель; припав к его ногам, она жалобно визжала, и когда он с помощью ножа перерезал связывавшие её бечёвки, она кинулась к нему как к другу, хотя в первый раз при этом случае пришлось с ним познакомиться.
Мальчишки стояли кругом молча, и хотели уже разойтись по домам, когда Михаил Васильевич сказал:
- Ребята, пойдёмте ко мне - я вам хочу штуку показать.
Так как Михаила Васильевича никто не боялся, то мальчики переглядывались, как будто подзывая друг друга идти за ним.
- Какую штуку? - спросил Дормидон.
- Увидите сами, - отвечал учитель.
- Живую? - спросил кто-то.
- Я вперёд не буду рассказывать - пойдёмте и увидите...
Ребята пошли - Яшка как-то шёл с нерешимостью, но Михаил Васильевич, поравнявшись с ним, шутя потрепал его по щеке и спросил ласково:
- Яша - ты меня не любишь?
- Не люблю, - отвечал тот прямо...
- А я тебя люблю...
- А за что меня любить? - простодушно заметил мальчик.
- За то, что из тебя выйдет, Бог даст, человек - а я всех людей люблю.
Мальчик посмотрел на него, и продолжал смело:
- Я на тебя сердит!
- За что? - спросил учитель.
- А помнишь? Ты ж мне тогда не дал хлеба с мёдом?..
- То было одно, а теперь другое: теперь, пожалуй, я на тебя сердит, - сказал учитель, - а всё же зову тебя в гости.
С этими словами они вошли в избу. Михаил Васильевич вызвал вперёд Дормидона, и покуда ребята смотрели на него с любопытством, стал связывать ему руки и ноги, потом продёрнул между ними палку, и положил мальчика на пол, потом опутал шею его и голову клочком новой рогожи, и сказал:
- Сними рогожку и встань на ноги... а мы поглядим.
Мальчик, не воображая, что это невозможно, катался по полу, выбивался из сил, а всё-таки ничего сделать не мог, и рогожа только похлопывала его по носу, царапая лицо. Сперва ребята хохотали, а потом притихли.
В эту минуту вошли в избу Степаша и Миша; они в недоумении глядели, сначала вместе с прочими смеялись, но, наконец, Дормидон, теряя терпение, закричал почти сквозь слёзы:
- Развяжите, Христа ради...
Ему было не до смеху.
Михаил Васильевич, занимаясь чем-то у стола, будто и не слыхал его просьбы.
- Ребята, развяжите, устал, ей, ей, устал! - продолжал молить Дормидон.
- Не сметь его развязывать, - сказал учитель повелительно.
Тогда Яша с пылающими глазами подошёл к учителю и чрезвычайно решительно и смело сказал:
- Собаку, пса простого, ты жалеешь - а брата не жалеешь?
- Нет, Яша, я вас всех жалею сто раз больше всякой собаки, от того и показал вам эту штуку. Ты слышишь, Дормидон говорит, жалуется, просит... а собака этого сделать не может: вы Рыске оборвали на шее всю шерсть в кровь, и если бы я не шёл мимоходом, вы, пожалуй, ещё часа два её бы промучили... Я видел, что вы сами не знаете, что творите, и только хотел вам ближе показать, каково отнять у кого бы то ни было силу защищаться? Каково связать кого-нибудь по рукам и по ногам... Теперь можно Дормидона развязать, он был совсем не так ещё туго связан, как Рыска, а спросите его, хорошо ли ему было?
В это время связанный Дормидон лежал неподвижно на полу; из-под откинутой рогожки его лицо пылало от всех усилий, которые он делал, чтобы сбросить её с головы - волосы все растрепались, и он действительно такой же был мохнатый и хохлатый, как Рыска.
Михаил Васильевич сам его развязал и спросил:
- Что, брат, хороша ли моя штука?
Оконфуженный мальчик молчал, глядя в землю, и чуть слышно выговорил:
- Нет, не хороша.
- То то же, любезный, вперёд будь милосерд и ты к собаке. И собаке больно... и собаке тяжко... Скажи мне правду - будешь ты Рыску мучить?
- Нет, не буду, - отвечал Дормидон.
- А вы? - спросил учитель, обращаясь к другим.
- И мы не будем, - отвечали мальчики в один голос, только Яша не сказал ни одного слова.
- За то, что ты и покряхтел, и попотел, валяясь связанный по полу, - продолжал Михаил Васильевич, взглянув на Дормидона, - мне хочется тебе что-нибудь подарить... Да не знаю что? Пойдём, я поищу в столе, не найдётся ли какой безделушки…
Он подошёл к столу, и спросил:
- А что, вчера у коробейников ты ничего себе не купил?
- Ничего, - отвечал мальчик.
- Скажи правду, чего тебе хотелось?
- Гребешка.
- Оно и кстати, погляди, какой ты хохлатый по моей милости, вот тебе гребешок, что я себе купил, - и с этими словами Михаил Васильевич вынул из стола и подал удивлённому мальчику новый гребешок.
Дормидон, не веря своим глазам, схватил его в руки, и на лице его выразилась такая радость, которую только ребята способны чувствовать при такого рода подарке. И уста, и глаза, и вся его разгорячённая рожица весело улыбались.
- А ты, как умный мальчик, поклонись и скажи спасибо, - продолжал учить Михаил Васильевич, видя, что мальчику и в ум не приходило его поблагодарить.
Дормидон тотчас же поклонился и сказал:
- Спасибо, дедушка, спасибо.
- А вы, ребята, покупали что у коробейников?
- Нет, - отвечали дети, но Яша молчал.
- Теперь идите все по домам, и помните, что ни собак, никакую другую тварь мучить не должно... Это и дурно, и даже грешно. Будете вы милосерды к тварям, и между людьми будете жить смирнее, дружнее и лучше. Степаша, Миша, идите их провожать - мне надо с Яшей поговорить, с глазу на глаз.
Дети, тотчас же вышли из избы, хотя и переглядывались, как будто друг у друга спрашивая: «Что это значит?», а Яша, устремив испуганный взгляд на Михаила Васильевича, был в явном недоумении.
- Яша, - начал учитель, - скажи мне правду, что ты вчера сделал худого?
- Я? Ничего, - отвечал мальчик, как-то нерешительно.
- Чем ты провинился перед коробейником?
Яша, вместо ответа, побледнел и затрясся всем телом.
- Коли ты ничего худого не сделал, отчего же ты трясёшься?
- Не знаю, - был ответ.
- А я - знаю, - сказал Михаил Васильевич; он взял мальчика за руку, притянул его к себе и, ласково взглянув прямо в глаза, продолжал твёрдым голосом:
- Ты сделал очень худое дело... Расскажи мне сам... как это было?..
Яша зарыдал, но не говорил ни слова.
- Знаешь, Яша, что я тебе скажу? Ты плачешь, ты трясёшься потому, что совесть тебе попрекает это худое дело. А когда ты скажешь прямо мне всю правду, тебе будет легче. Бога не обманешь - Бог видит, что у нас лежит на сердце, видит и то, если сделав что худо, нам стыдно... А худое твоё дело... даже и я видел... ведь я тут был...
Мальчик рыдал всё громче и, кинувшись в ноги Михаилу Васильевичу, едва-едва выговорил.
- Прости меня!
Михаил Васильевич его поднял.
- Не кланяйся в ноги. Одному Богу можно так кланяться; скажи лучше, что же ты сделал? Признайся прямо, честно, ничего не утаивая.
- Я... я взял потихоньку с воза пояс и веретенцо... - был ответ.
- Где они?
- Я отдал их маме.
- Разве она у тебя не спросила, откуда ты их взял?
- Сперва, как я их унёс... мне было стыдно, - продолжал Яша, плача навзрыд, - и я забросил их в снег...
- Ну - а потом?
- А потом, как коробейники уехали... я не стерпел... жаль стало... вот я бросился к тому месту, где они лежат, я взял и принёс их домой... Говорю... нашёл, верно, коробейники обронили...
- Тебе, видно, и поверили?
- Поверили.
- Видишь, Яша, тому никак недели две - ты, вот на самом этом месте, ни за что не хотел сознаться, что человеку не всегда следует съесть свой кусок хлеба, если его просит кто-нибудь: нищий или голодный. Это уж было худо, не по-христиански. А теперь тебе и чужое добро понадобилось... Ты решился на тяжкий грех... на воровство...
Яша рыдал.
- Знаешь, что надо сделать? Пойдём вместе к отцу и матери, и покаемся перед ними; коробейники уехали, перед ними каяться уж не приходится...
- Меня дома прибьют, - еле выговорил мальчик.
- Воровство - такое скверное дело, что, пожалуй, и утерпеть трудно, чтобы вора не прибить. Подумай только, что было бы, если бы коробейник увидел, что ты у него с воза тащил товар? Он бы так на тебя и кинулся... и за дело...
- Не буду, никогда не буду... - повторял, всхлипывая, Яша.
- Теперь дело уж не в том. Надо совесть свою очистить и сказать, что эти вещи чужие, надо, чтобы отец и твои это знали... Пойдём к ним, Яша, пойдём со мной, не бойся - перестань плакать. Они тебя простят... как и я давно простил за твои горючие слёзы...
Михаил Васильевич встал, взял шапку, и хотя Яша все ещё горько плакал и утирал слёзы кулаками, они вышли на улицу и пришли в избу Савелья Арефьева, которого не было в эту пору дома; мать Яши сидела за пряжей, качая ногою висячую у потолка колыбельку. Увидя Михаила Васильевича и расплаканного Яшу - она посмотрела на него недоверчиво и сказала:
- Верно, напроказил что-нибудь... Здравствуйте, батюшка! А вы что пожаловали? - продолжала она, кланяясь Михаилу Васильевичу.
- Матрёна Ивановна, - отвечал учитель, - провинился твой Яша, да и покаялся, а ты как мать не без милосердия - прости его.
- Что ты сделал, говори? - спросила мать, толкнув мальчика под бок.
- Я сам взял потихоньку с воза и пояс, и веретенцо, - отвечал Яша, приударив снова в слёзы.
- Значит украл? - вскричала крестьянка и вскочила с места. – Ах, ты негодный щенок...
Она хотела на него кинуться, чтобы с размаха ударить, но Михаил Васильевич остановил её вовремя:
- Матрёна Ивановна, полно, пощади своё дитя... Бог - и тот грешников прощает. Он вперёд не будет...
- Никогда не буду, - вопил сквозь рыдания Яша.
- Как же ты сказал, что в снегу нашёл? - спрашивала рассерженная мать...
- Уж об этом лучше не станем и вспоминать, - продолжал Михаил Васильевич, - не для чего и другим рассказывать; только пояс и веретенцо, грехом добытые, надо повесить на стенку вот хоть тут, у образов, чтобы Яша их видел, и чтобы они ему всегда случайно напоминали, в какой тяжкий грех нечистый его попутал...
- Вот тебе, батюшка, кирпич и гвоздочек; вбей его и повесь, пусть его смотрит, пусть и перед образом кается, - говорила Матрёна, выбирая из стола гвоздик, она подала его Михаилу Васильевичу, подала и кирпич, гвоздь в одну минуту вбили, и пояс, и веретено повесили.
Яша всё время стоял неподвижно, как приговорённый; по выражению бойкого личика, по робким его взглядам на краденые вещи видно было, что волнение взбаламученной его детской души ещё не утихало, и если бы кто обнял мальчика, то почувствовал бы, что сердце его ускоренно билось; но можно было надеяться, что это к его пользе, что добро и правда яснее будут в его понятиях после случившегося, и что забытая минутно совесть проснулась в нём с большею против прежнего силою, чтобы вперёд уберечь его от всякого искушения.
- Теперь, Матрёна Ивановна, скажи ему, что ты его простила, - просил кротким голосом Михаил Васильевич.
- Если ещё случится с тобой такая беда, я тебя из своих рук изобью, - говорила мать, толкнув виновного в шею, - не жди тогда пощады... Научишься воровать - будешь и из дому отцовское добро тащить...
Не так бы следовало матери простить сына, который покаялся и сознался в своей вине - но ведь и Матрёну учили пинками, да толчками, и она, бедная, с младенческих лет ничего иного не видала; не будем же мы её судить и осуждать. Михаил Васильевич обнял Яшу - с улыбкой потрепал его по щеке, и сказал весело:
- Теперь, Яша, ты можешь быть и покоен, и весел. Я чай, у тебя, как гора с плеч свалилась...
- Правда, теперь полегче, повеселее, - отвечал мальчик... и вышел из избы.
- Да как ты, батюшка, прознал об этом? - спросила Матрёна Михаила Васильевича.
- Видно, прознал! - отвечал он уклончиво. - Я, как вижу, что кто из ребят грех на душу берёт - ну, и жаль мне его: всё думается - теперь одна шалость; он и сам-то не знает, что на зло труден только первый шаг. Сегодня полюбился чужой пояс и веретенцо, а завтра и большего захочется - а там вырастет, войдёт это воровство в привычку... и кончится, пожалуй, Сибирью…
Если Михаил Васильевич повторял эти слова и Степаше, и Яше самому, и его матери, так это потому, что он очень ясно видел, как мало заботятся в деревнях о наклониостях детей вообще, и как родители сами едва замечают, что они делают или как растут.
- Избави Господи такой напасти! - сказала Матрёна, всплеснув руками. - Всё же благодарю тебя, батюшка, что ты его усовестил. Авось теперь и будет помнить.
Поговорили, потолковали и Михаил Васильевич ушёл домой, довольный и утешенный.
После этого обстоятельства Яша, встречаясь на улице с Михаилом Васильевичем, всегда ласково и весело ему кланялся - видно было, что, несмотря на свои слёзы по случаю пояса и веретена, несмотря на тяжёлые признания и упрёки, в сердце мальчика не осталось ни горечи, ни досады.
Яша даже очень хорошо понял, что Михаил Васильевич никому не рассказывал об его проступке, и мальчик, как ни был мал, а оценил такое доброжелательство.
Нельзя не обратить внимания, что крестьянские дети, лишённые всякого надзора, несмотря на это, бывают обыкновенно очень добродушны, они чувствуют и понимают всякое о них попечение, и даже кротче образованных наших детей выслушивают упрёки или наставления - между ними почти никогда не встречается закоренелого упрямства. Годовое пребывание Михаила Васильевича в селе Высоком убеждало его в этой истине, и с каждым днём более и более привязывало к Высокинским ребятишкам. Он, который так строго замечал их каждый дурной поступок, был их первый защитник, если видел, что с ними обходятся несправедливо или жестоко. По его советам и настояниям, в селе совершенно повывелось бить или сечь детей. Крестьяне вообще, и матери в особенности, поняли, что побои почти всегда более вредят, чем исправляют, и что не битый и не сеченный мальчик глядит смелее, живёт веселее, да и за всякое дело принимается предприимчивее. Иногда ученики школы рассказывали Михаилу Васильевичу с некоторым ужасом, что вот такого-то Архипа мать высекла, или Дуню побила, собственно потому, что в этом отношении многое переменилось к лучшему, и то что прежде считалось за вещь обыкновенную, наводило уже на детей неудовольствие и огорчение.
Благодетельное влияние школы, под руководством такого доброго человека, каков был Михаил Васильевич, было несомненно; ученики его и ученицы отличались добронравием, честностью, опрятностью и трудолюбием.
Ни ссоры, ни драк между ними не было, и в несогласиях своих они всегда бежали к нему на суд, безусловно веря его справедливости.
Историю Яши он никому не рассказал, кроме своего любимца Степаши, который был при начале в этом деле поверенным, - но и тут он требовал от него скромности, говоря: что, умея помолчать, он докажет, что не хочет срамить Яшу перед другими. И Степаша не сказал ни слова о случившемся даже Мише, с которым особенно был дружен.
Михаилу Васильевичу было и жаль, и тошно, что между Высокинскими крестьянами были некоторые привычки и приёмы не честные, - они даже в безделицах оскорбляли его чистую душу. Отцы и матери часто, в его присутствии, посылали ребят поворовать яблоков ли, перелезая через забор, горошку ли, или бобов в чужом огороде, - и неблагозвучное это слово как-то шутя слышалось у них на устах, а между тем, как бы воровство ни было мало, всё же оно воровство - и нечистое чистым никогда не будет. Ему казалось, что, не придавая никакой важности такого рода поступкам, и ребята смотрели на них без стыда и без страха. Летом предметы соблазна были на каждом шагу, и дети приходили часто домой с полными пазухами, наворованными то тем, то другим, так смело, так весело, как будто слаще им было съесть то, что они исподтишка стянули; родители никогда им этим не попрекали. Михаилу Васильевичу трудно было даже и вмешиваться в это, при поселении его в Высоком; но с устройством школы, с значительным прибавлением учеников, его убеждения и честные правила незаметно стали переходить к ним, и добро тихо прививалось на нетронутую почву хотя и невежественной, но неиспорченной ещё природы; любить добро, вещь самая естественная; даже тот, кто делает зло, всегда чувствует, что добро лучше.
Не прошло недели после происшествия Яши Рогунова, как он явился к Михаилу Васильевичу с просьбою принять его в школу. Учитель улыбнулся:
- Что тебе вздумалось учиться? - спросил он мальчика. - Ведь Дормидон тебя старше, а и он в школу не ходит.
- Он не хочет - а я хочу, - отвечал Яша.
- А отец и мать твои, что на это говорят?
- Им любо; они сказали: иди, спросись. Вот я пришёл.
- Что же? Милости просим - у нас хоть и тесненько, а места найдётся. Приходи хоть завтра.
Этими словами все условия на определение в школу били заключены, и Высокинская школа пополнилась ещё учеником.