Воспоминания 76 или Прости меня, Зиночка Зимина!

Ну, вот, Снакин, и сбылась твоя мечта идиота и на втором этаже твоего дома, на даче, в ночной тишине ранней, зябкой весны, ты нежно касаешься клавиатуры компа зябнущими пальцами. Отчего же тебе не радостно? Может, слишком уж непривычно здесь, в нагромождении досок и всяческих инструментов, смотрится кое-как, впопыхах собранная композиция из системника, клавиатуры и монитора? Или замерзшие, уставшие от таскания вёдер с глиной, шаловливые твои пальчики бастуют и не хотят бегать по клавишам?

Как бы то ни было, но отсюда, из дома в саду, на склоне молчаливого холма мне никак не удаётся целиком окунуться в атмосферу прекрасного днепропетровского детства, а без этого я не получу своего привычного кайфа, с замиранием сердца и приятной, щемящей вибрацией эмоций.

Значит, придётся взять в руки «один палка-два струна» и, подобно акыну, выдать на-гора свой очередной лирический отступ из серии: что вижу, то и пою. А четверостишие сложилось в салоне маршрутки и я записал его на обратной стороне какого-то чека, так что с этим всё в порядке.

Недремлющий Ворд подсказал, когда текст достиг моего обычного минимума в тысячу слов, и я, раздевшись догола, юркнул под перину. Такой способ сна в одиночку, в нетопленом доме, я отработал еще прошлой, поздней осенью, когда, из-за слабости матушки, мы не смогли больше ездить на дачу вдвоем с моим главным критиком и ночной грелкой, по совместительству. Всем соседям, которые всегда недоумевали, как это возможно - спать в такую холодину без печек и кондишинов, я объяснял, что два индейца под одним одеялом никогда не замерзнут. А вот один индеец…

Но, где-то я вычитал, что наше тело, разные его части, почему-то имеют различную энергоёмкость, то есть выделяют разное количество тепла. Отсюда я сделал простой вывод, что, если раздеться догола, то все эти разновеликие потоки тепловыделения перемешаются и создадут голяку необходимый температурный комфорт, что целиком и полностью подтвердилось в процессе прошлогодних испытаний. Голяк, то есть я, оставался совершенно доволен и под  утро демонстрировал отличную работоспособность и был весел и бодр, как воробушек, несмотря на десятиградусный мороз за бортом.

Непривычно, правда, как-то, лежать в чистой постельке, совершено голому и в одиночестве. Чего-то явно не хватает. Книжки на ночь, что ли?.. Так руки с книжкой сразу же отмерзнут и отвалятся! Ладно, обойдусь и без книжки…

А на утро – мама моя дорогая! Зима в разгаре! Все в снегу и привычном ветре. Ничего, согреюсь своим любимым способом – с помощью лопаты и двух вёдер, только, предварительно отсыплю себе сухонькой, рыжей глиной, транспортную магистраль, чтобы не растянуться во весь свой рост на моих косогорах. Моя родная глина, в отличие от чернозёма, вполне поддаётся стальной лопате, и не даёт своему беспокойному хозяину окоченеть в утреннем приморозке, который, великолепными своими природными картинами, так и норовит отвлечь оного хозяина от полезных занятий. За работой по всему телу разливается приятное, здоровое тепло и я погружаюсь в свой обычный, мемуарный транс и начинаю вспоминать детские, самые лучшие, самые прекрасные и безоблачные годы в родном Днепропетровске.

…Из одноклассниц вспомнилась Зиночка Зимина, милая и скромная, невысокая, черноволосая девочка, которая трогательно и немножко неуклюже, зазвездилась после знаменитой нашей анонимной анкеты, когда многие одноклассники - кавалеры отметили её своим вниманием, чтобы не раскрывать подлинных симпатий и предметов страданий и неосознанных, а, возможно, и вполне уже определившихся желаний.

Изменилась даже походка нашей незаметной скромницы, даже голос зазвучал как-то медленнее и нараспев, что мне, например, явно бросалось в глаза.

Возможно, ничего плохого в этом и не было, ведь любому человеку не помешает некая толика самоуверенности, чтобы проявить, без излишнего стеснения, свои скрытые таланты и возможности, только уж очень тонка эта грань, за которой могут начаться катастрофические провалы и конфузы.

Но у Зиночки ничего такого, как мне помнится, не наблюдалось,  а некий неловкий конфуз случился как раз со мной, когда зимний, морозный день свёл нас с новоявленной принцессой класса на одной крутой горке, неподалёку от моего дома, на съезде с Паторжинского в сторону частных домиков, обсевших крысиную балку.

У меня были простые, обычные алюминиевые санки, которые совершенно не годились для слёта по самОй, крутейшей нашей улице – такие санки просто не доезжали до конца бешеной, на четыре квартала, естественной горы и разлетались на куски, гнулись и приходили в полную негодность. Суровая наша мать-гора допускала к своему ледяному телу только старинные, кованные, мощные конструкции, каковыми семейство Снакиных еще не обзавелись, да и было это совсем не просто.

Поэтому я, со своими несерьёзными санчатами мог себе позволить только стремительный, но короткий спуск в боковой кювет, что тоже не исключало наличия всех ребячьих удовольствий, с лихим разгоном и полётом в морозном воздухе, после захватывающего  дух пенделя, полученного на крутом, самодельном трамплине.

Помню, что предавался я этим чрезмерным наслаждеиям в полном одиночестве – Юрик где-то отсутствовал.  А мне и самому не бывало скучно, хотя в компании, безусловно, все удовольствия воспринимались острее, глубже и полнее.

И вдруг я заметил знакомое, милое, раскрасневшееся от мороза и бодрящего движения, личико Зиночки Зиминой, и приветственно замахал ей рукой, каковой мой жест наша звезда полностью проигнорировала и ринулась, на своих саночках, с крутого откоса, мне навстречу. А я как раз, таща свой снаряд за переднюю кромку, поднимался для приятнейшего повтора удовольствий. Волочить алюминиевый боб за верёвочку считалось как-то не по-пацански и, поэтому, мне было очень легко поприветствовать свою одноклассницу, легонько стукнув по её, летящим во весь опор санкам, своим, аналогичным инвентарём, что я и не замедлил сделать – привет, мол, подруга! Чего загордилась-то? Своих не узнаешь?..

Однако, я как–то не рассчитал свой удар или, скорее, со мной злую шутку сыграли потрясающие ботинки на скользкой, до невозможности, кожаной подошве и приветственный мой хлопок соскользнув, вместе со мной, пришелся не по металлу санок загордившейся подруги, а прямо по её кругленькому колену, обтянутому тёплыми штанишками с начёсом.

Удар получился довольно сильным и болезненным, так что бедная девочка даже вскрикнула, а проходившая по краю улицы женщина начала меня, совершенно справедлива, костерить нехорошими, обидными словами за такой зверский поступок. Я же, вместо того, чтобы попросить прощения у едва не заплакавшей, от боли, Зиночки, начал оправдывать, перед строгой прохожей,  свой, получившийся совершенно дурацким и необъяснимо жестоким, поступок тем дивным обстоятельством, что, мол, это ж моя одноклассница! Все в порядке, гражданочка! Идите себе спокойненько, и не обращайте внимания на такие пустяки, как товарищеские забавы с избиением санками миниатюрных девочек, невинно спускающихся с горки, каким-то болваном в очках и шапке-ушанке.

А Зиночка, слегка прихрамывая, молча прошла мимо очкастого болвана и скрылась в морозной дали, как обиженный мираж, который не нашел должного внимания, а, вместо этого заработал, ни за что, ни про что, болезненный удар по коленям.

И до сих пор, до этих самых пор, у меня перед глазами стоит та, давняя, сцена и мне и сейчас стыдно и неловко вспоминать мой дикий, как по сути, так и по моей глупейшей, судорожной реакции на происшедшее, неуклюжий поступок. И ясно видна мне эта странноватая картина, в которой румяный, дебильно улыбающийся очкарик всё лупит и лупит санками по ножкам летящую с горы девочку, громоздя и наворачивая одну неловкость на другую.

Прости меня, пожалуйста, милая моя Зиночка Зимина! Я так больше никогда, никогда не буду!

Прощаешь?..