Полукровка. Короткая ночь. Отрывок

       …Двигались медленно – Истмах во главе отряда в сотню воинов. Он понуро осматривался – справа от дороги насмерть стояла выгоревшая дубрава. Чёрные деревья нависали над самой дорогой, угрожая всяким путникам своими обгорелыми руками, их пальцы обуглились. Снега лежали лишь в понижениях, с северной стороны, но дыхание южных ветров истощало их с каждым днём. Причудливо смотрелся контраст меж чёрным тоном и таким грязным белым.
       Истмах, да и все его сопровождающие очень устали – двигались почти сутки без продыху. Это было нехорошо: терялась бдительность, да и боевые качества – не улучшались. Истмах знал, что ещё чуть-чуть, буквально до вечера, и он вообще перестанет воспринимать действительность: словно бы видишь, однако не реагируешь – он рисковал заснуть с открытыми глазами. И так уже несколько раз он вздрагивал, задремав в седле. Усталость накапливалась. Ещё не кружилась голова, ещё не подташнивало, но безразличие уже разлилось по всему тело – горизонт едва прыгал, но взгляд Истмаха останавливался.
       …Он был прав, так называемые зоны внимания в мозге человека, засыпают первыми…
       Нужно было передохнуть.
       Истмах поднял руку, останавливая движение. Проклятый своим жутким видом, выгоревший лес окончился: раны дорог видимо не дали огню распространиться дальше. Огляделся – вниз по склону было ровное место. Здесь, наверху останавливаться было не с руки – всё продувалось ветром, а вот там… – всё видно как на ладони. Он хлестнул коня, и весь отряд лавиной ринулся вниз: выбрали широкое место в долине давно высохшей реки, что просматривалось со всех сторон – так просто не подберешься незаметно. Истмах был на своей земле, однако и на знакомой тропе попадаются охотничьи петли. Это не паранойя, а осторожность.
       Разбили временный лагерь. Истмах даже не дождался горячей еды. Едва отдав приказ о смене дозоров через равные промежутки времени, различаемые по теням от солнца, дабы отдохнули все, он завернулся в плащ и прикорнул под ближайшим кустом на ворохе старой листвы.
       Но уже спустя совсем непродолжительное время его разбудили:
       – Что такое!? – Он не совсем понимал, где он находится, и что сейчас надлежит делать. Проспал мало, вот и был в таком состоянии.
       – Наместник Истмах, там, с запада – прошёл отряд...
       – И что же?! – Зло оборвал Истмах.
       …И воин был прав, что будил хозяина. И спать было нельзя, когда взял на себя ответственность за этот поход. Да, в общем-то, и злился Истмах не столько от того, что не выспался, а больше – от того, что было на ком выместить зло. Кто-то зависимый и слабый очутился рядом. Именно так…
       Оказалось, что совсем недавно по гребню склона, дальней балки прошёл отряд. Лишь несколько их воинов остановились, видимо советовались, а затем поспешили скрыться. Истмах думал не долго. Долина давней реки здесь делала поворот – и он вполне мог сократить путь, если проедет по изгибу. Кроме того, так он не будет виден врагу.
       …Так и вышло. Отряд Истмаха вышел совершенно неожиданно во фланг отряду, предводители которого имели наглость передвигаться по территории наместничества, а также – имели недальновидность выказать свою принадлежность цветами флага негодяя Дарина. Истмах атаковал скоро, во фланг: отряд неприятеля был расколот и воины наместника скорее уже не организованно, а хаотично метались по склонам, добивая растерявшегося неприятеля.
       Покончили скоро.
       Вечерело.
       К сидящему на невысоком пне, Истмаху, на носилках поднесли важного вельможу, раненного. Один из воинов спросил:
       – Он сказал, что вы знаете его?
       Истмах начал всматриваться в искорёженное болью лицо. Да он знал его. И помнил всё. Едва отвернул лицо в сторону, спросил:
       – Ранение?
       – Смертельное.
       …Я отметил, что Истмах облегчённо выдохнул. Не нужно метаться и делать вид, что можешь чем-то помочь. Не нужно обманывать себя и мнить, что убиваешь своего врага. Ты не будешь, Истмах, причастен непосредственно к его гибели. Его убило чужое оружие, хоть и приказ отдал ты…
       – Облегчи мою боль… – простонал раненный.
       Истмах отвернулся, резко, но глухо сказал рядом стоящему:
       – Поставить ещё шатёр. Нет, в мой нести не требуется. Быстро!
       Сам Истмах отошёл, наблюдал, пока ставили самый обычный шатёр. Раненного внесли туда, вошёл сам и приказал всем выйти. Фонимах лежал на носилках. Истмах встал подле, садиться не спешил.
       …Как часто обиженные наблюдали агонию своих врагов? Какие чувства они при этом испытывали? Наверно много о том говорено. Три течения в той реке – Злорадство, Сожаление, Безучастность. Все мысли подчиняются этим трём направлениям.
       А что Истмах? Стоял, скрестив руки на груди?
       Стоя в единой точке своего бытия, тяжело оглянуться, и достойно принять всё что было. Детство. Юность. …Было всего много. Белым одеждам не было места в жизни моего Подопечного. И он даже не притворялся. Не отчищал тайком кровь и грязь со своих одеяний, украдкой не плевал себе на руку, дабы, повернувшись боком, стряхнуть пыль, не прикрывал рукой грязное пятно. Но он – всегда зашивал заплатами рваньё.
       …Этот человек не раз и не два, пока Истмах был мал, а после – молод, обижал его. Что сейчас можно было обдумывать, глядя на беспомощного? Сказать ему всё, что наболело? Чтоб и входя во врата смерти, он в страхе оглядывался, отмахиваясь от страдающего ребёнка? Чтоб понёс с собой всю боль и обиды подростка? Чтоб сгорбили его победы и достижения Истмаха? Нет, Истмах не прощал Фонимаха, даже теперь, когда тот был немощен. Он помнил все свои обиды, и именно они, как лесные ручьи, питали ту быстроводную ныне реку, какой была жизнь Истмаха. Копить злобу на всех людей, кто обидел? До некоторых Истмаху не было никакого дела – они были никчёмны. И он никогда не подаст им руки, не взглянет в их сторону не потому, что обижался. А потому, что помнил! – Они были никчёмны. А это всё равно, что поливать яблоню с кислыми, горькими, недозрелыми плодами. Правильно ли? В таком случае следует клеймить не только тех, кто рубит такое дерево, но и тех, кто проходит мимо, не оглянувшись на горькие плоды и увядшую, съеденную червями крону…
       Фонимах беспокойно зашевелился, приоткрыл глаза, закашлялся. На губах выступила кровь. Он прошелестел:
       – Что радуешься? Будь милосерден, …ты ведь всегда был слаб…, прояви и теперь слабость, окончи мои дни.
       – А ты себя считаешь сильным, прося о скорой и лёгкой смерти?
       – …не боишься, что и твоей агонией будут вот так же наслаждаться, радоваться ей?
       – Я не радуюсь.
       – Но ты должен радоваться, я ведь…, не раз…
       – Что было, то прошло. Я не могу облегчить твоих страданий. Но и убивать тебя – не стану. На моих руках достаточно крови. И пусть то не только кровь доблестных людей, однако, и приумножать свои грехи – не стану. Ты не стоишь того. – Истмах спокойно повернулся и, поискал, на что бы сесть – оставлены несколько валиков под голову раненому, если понадобиться. Сгодится. Он сел рядом с носилками, на которых лежал Фонимах. Безучастно смотрел. Тот некоторое время отдавал взгляд, а затем зло отвернулся.
       Истмах смотрел. На бледное лицо, на неопрятную бороду, на худые хрящеватые уши, на седые волосы на висках. Запекшаяся кровь в углу рта, несколько седых волос в ноздрях. Так ли стар Фонимах? Или это черты смерти, которая приглаживает морщины, ваяя маску для встречи с богами подземного мира? Будет ли зачтено это предсмертное страдание Фонимаху во благо? Так ли уж были важны те обиды, что нанес он Истмаху? Жаль, что нет единой меры для всех человеческих чувств. То, что клонит одного к земле, другого даже не заставит споткнуться. Как же боги определяют степень вины каждой души после смерти? Что вообще может быть мерой? Верность? Благие деяния? Так и они часто свершаются корыстно – для очистки совести. А может любовь? Та, которую воспевают заезжие песенники ради мелкой монеты, чтоб ту монету пропить в харчевне? Или та любовь, что творит вожделение? Заставляет изменять глупым мужьям и недальновидным жёнам? Или это любовь ко всему человечеству, когда, умиляясь и даря кусок хлеба красивому ребенку, отбираешь второй рукой деньги у его родителя, и ногой отпихивая второго ребенка, только потому, что он не вызывает восхищения: не красив, не белокур, не голубоглаз, не… Какая разница?
       Фонимах закашлялся, вновь приоткрыл глаза, растянул губы в оскале:
       – А сам-то, собака-полукровка, не боишься подохнуть? Где будет валяться твой труп? Кто погребёт его? Не думал? За твои дела… Не даром я … Не даром… Проклинаю тебя, полукровка! Чтоб ты издох, как последний шакал! Чтоб разорвали тебя свои же! Чтоб никогда не познал ты покоя! Чтоб друг тебя предал, вонзив в тебя кинжал! Чтоб та, которую ты полюбишь, издохла страшной смертью! Чтоб…! Чтоб…– Он захрипел, изогнулся, новый приступ боли оборвал его речь.
       Истмах молчал, смотрел, опершись локтями на колени и попирая руками подбородок.
       …Несчастия иных воспринимаются совершенно равнодушно не оттого, что человек бездушен. Он порой просто не понимает, что скот может переживать, что имеет чувство. Вот и Фонимах…, вряд ли понимал, что кто-то иной, такой безродный как мальчишка-полукровка мог чувствовать, переживать свои неудачи, плакать украдкой от обид. О нет. Истмах то понимал. Но не прощал. Лишь констатировал. А Фонимах – не понимает. Но… Истмах не гневался на него за это. Он презирал его за то, что тот не учился пониманию, не хотел того… А сам Истмах? Сам-то ты стремишься к тому? Достаточно ли у тебя времени, дабы обернуться к каждому и рассмотреть, что посеял ты в душах тех, кого оставил позади? О чём ты рассуждаешь, Истмах…?
       Было далеко за полночь… Фонимах дышал ровнее, казалось, ему полегчало. Веки его дрожали, губы порой корчились. И нельзя было понять, в бредовых радостях то, или от боли. Он не стонал. Но вот он открыл глаза и совершенно чётко произнёс:
       – Прости меня, мой мальчик. Я был тебе плохим опекуном. Но я…, мне просто… Я ненавидел тебя за то, что ты такой. Ты ведь… был лучше всех троих моих сыновей. А я… не мог… Я ведь так хотел, чтоб они… Мой род… А ты… За тобой никого не было…, а ты сам…, всё сам… Прости меня?
       Истмах кратко ответил:
       – Нет.
       А что ещё говорить? Что обиды Фонимаха стали толчком для осознания того, что человек, сколько бы ему не было лет, всегда остаётся сам, даже если его и окружают толпы лицемерных людей? Или что никто никому в этой жизни ничего не должен? Или что все стараются лишь для себя, словно птицы запихивают в клювы птенцам гусеницу за гусеницей? Что дальше своего носа видеть не надобно и, безусловно, стоит отвернуться, когда обижают такого же – двуногого и двурукого, но безродного и бедного? Того, кто похож на человека, но за спиной его нет богатых, обеспеченных родственников? И желательно – до десятого колена? Нет, всё то – пережито и отброшено. Из выводов – построен каркас нынешнего благополучия Истмаха.
       – …нет? Нет! Ты… Ты… – всегда был трусом, жалкий мальчишка! Нищеброд…! – Фонимах попытался приподняться, но губы его окрасились кровью и он обессилено откинулся на ложе.
       …Истмах хотел спать. Уставал последние дни, нормально не удавалось прикорнуть. Но ныне он даже не дремал. Косо улыбнулся. Такой ли он неудачник, если в этой краткой жизни занимался тем, что ему нравилось? А ведь и правда. Не многим моим Подопечным так везло. А остальные? В детстве – мечтали стать хорошими людьми: охотниками, героями, воинами. И непременно с приставкой «великий». Свершить множество подвигов, полюбить непременно самую красивую девушку, покорить и оставить после себя много…, много… Но жизнь внесла свои коррективы – кто-то испугался, кто-то покорился, у кого-то не хватил денег. А кого-то убили в пьяной драке, затоптала испуганная лошадь или, ограбив, его убили в тёмном переулке. Ведь не мечтают о том люди? А если даже и те, кому «повезло» в этой жизни… Чем они руководствовались, без меры копя золото, объедаясь на пирах, купаясь в крови, ногой отталкивая того, кому повезло лишь чуть меньше, чем им? На что надеялись? Заграбастать всё и ещё чуть-чуть? Потому что плохо лежало? Или потешить своё обеднённое, бледное самолюбие? Похвастать, дескать, вы все недоумки в меня не верили, …а я…? Зачем люди заглатывает больше, чем могут съесть? Но в этот раз пускай получится, а после? Ведь смеяться будут окружающие, потешаться да злорадствовать – «подавило». А …их детям то не нужно, презирают они его, не как неудачника, а всего ли – как свою обслугу. И жена изменяла, и соседи тихо грабили. В чём смысл жизни?
       …А я был рад, что данного моего Подопечного, пусть даже у смертного одра этого несчастного, посещали подобные мысли. Рад…
       Фонимах приоткрыл глаза:
       – Истмах, я боюсь умирать. Позови лекаря…, позови… Сделай милость. – Он был настолько слаб, что и эти слова его истощили. Он вновь затих.
       Истмах выпрямился и скрестил руки на груди. Держать осанку. Несмотря ни на что. А что до смерти…? Если человек не боится умереть – он не составил ценности понятию «жизнь». А если так, что зачем было всё? Всегда что-то остаётся позади. Вот только разве что страдания, такие, от которых и жизни-то не жалко. Хотя… ведь все уверенны, что жизнь – лишь только начало настоящей жизни. Что ждут за пределами смертельного шага есть и грудастые девки, и вина без меры, и пиры весёлые. А вот хватит ли на то сил? Если хорошо себя вёл в земной жизни – наверняка боги дадут и сил без меры, дабы бесчинствовать да предаваться утехам там… – Истмах усмехнулся: глупо то всё то, глупо. Сгниёт мясо, сгниют кости, а пустым черепом будут щенки играть. Тогда ради чего живут на земле люди, стараясь быть добрыми и хорошими? Вот, Истмах, ради чего ты некоторые дела, до которых сильна тяга – не делал? …Отчего не пил без меры вина? Знал, что тяжко потом от того будет отказаться? А ради чего? Голова поутру будет болеть? Так ведь в данную минуту – хорошо и весело? Хочешь потом что-то соображать? А зачем? Живи здесь, радуйся – за пределами смерти ведь ждёт тебя то же самое? Сколько раз говорил ему тот же Грастаслав – сосед, ещё в молодости: «Истмах, живи легко, сколько той жизни осталось?». И что? Как жил Грастослав легко и весело со своей женой, так и живёт – жрать нечего, дом – хибара со сквозняками, сколько раз валялся в грязи, сколько раз вмерзал по первому морозу в лужи. И ничего! Жив, вполне здоров. А что речь невнятна – так понимают его те, кто хочет. Что ходит скособочено да дергано – так ведь идет-то: до выпивки добрести возможностей хватает. Что должен всем – сами виноваты: верили, давали. Да впрочем, и жёнка молодая у него ныне – две уже померло от вина. Хоть эта прибилась. А сам-то Истмах, неужели не любишь выпить? Сладкого, хмельного греческого вина? Да и здешние виноделы стараются – хорошее получается. Что ж порицаешь иных за свои-то слабости? Или мнишь себя сильным: не делаешь того, от чего потом будет тяжело отказаться? А ради чего? Ради той или ради этой жизни?
       – Истмах…, Истмах…, передай…, моим…, передай…, что люблю их…, люблю… – Фонимах не открыл глаз, но прохрипел эти слова.
       …Передать… Кому? Никчёмным сыновьям? Или их мачехе – молоденькой жене Фонимаха? Или тому ссохшемуся старью, что была его прежней женой?
       …А что, Истмах, чем никчёмнее человек, тем хуже он ведёт себя с любимыми и любящими людьми…?
       С первыми лучами солнца, что проникли сквозь щели входа в шатёр, Фонимах едва дёрнулся, дважды судорожно вздохнул; он словно силился встать, открыть глаза… Но только хрип, только дрогнули веки, только судорожно сжалась рука… И нету больше человека. Хорошего или плохого…, добро или худого…, знатного или последнего простачка…
       Истмах стал, безучастно осмотрел на… не Фонимаха, …тело. И вышел. Многие при появлении наместника насторожились – что всю ночь творил степной полукровка с телом беззащитного врага? Но твёрдо сказанные слова, выверенные движения, взгляд господина всегда служат оправданием. Ведь так?
       …Человек до тех пор человек, пока он не начал говорить то, что действительно думает. Тогда он становится либо гением, либо безумцем….

       (Отрывок из романа: «Три истории от Ангела-Хранителя. История вторая. ИСТМАХ: ПОРОЙ ПРОЩЕ ОСУЩЕСТВИТЬ ЧУЖУЮ МЕЧТУ, ЧЕМ ПРИНЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ВЫПОЛНЕНИЕ СВОЕЙ»)