Воспоминания 77 или Взаимопроверка

Сегодня я и мой, недавно сагитированный на ледяные купания, молодой друг Максим заходили в спокойные, свинцовые воды озера с заснеженного берега. Зима не сдаётся! И вода превосходна – остыла за эти пару дней и мощно бодрит наши закаленные тела.

Я обратил внимание Макса на великолепный, печальный и задумчивый пейзаж, на четкие, зелёно-желтые, изумительно прозрачные контуры верб на противоположном берегу, на спокойных уток среди свинцовой глади и, похоже, нашел отклик, что радует.
 
За те десять-пятнадцать минут, что мы с товарищем по купаниям проводим вместе, успеваем обсудить, подцепить какую-нибудь тему, каждый раз другую. Сегодня нас чего-то понесло разбираться с явлением профессионального, коммерческого спорта и такого дикого, на мой неискушенный взгляд явления, как привлечение иностранных легионеров в ряды наших футбольных команд. Никак я не могу этого понять, хоть убей. Что же все-таки защищает этот, купленный на неизвестно какие деньги, кудесник мяча?

Допустим, он просто услаждает взор болельщиков своей виртуозной игрой, тогда все, вроде бы, понятно – ему заплатили, он и развлекает почтеннейшую публику. Так к чему тогда здесь размахивание национальными флагами? Отчего возникает гордость за страну, чьи купленные иностранные игроки где-то, как-то обыграли других купленных игроков? При чем здесь страна?

Завтра этих виртуозов перепродадут, и они начнут забивать голы уже в наши ворота и замирать под чужой гимн.
 
Макс возражал, приводя мне в пример наемников, которым даже ставили памятники, за их купленную доблесть. Да, пожалуй, бывало и такое, и я даже слышал о подобных памятниках некоторым кондотьерам и солдатам фортуны, хотя я бы, например, таким людям памятников, уж всяко, не ставил бы, ибо их, кондотьеров этих, могли в любой момент перекупить и направить штурмовать тот самый город, где уже возвышается их конная статуя, и такие примеры, как мне кажется, бывали.

Пожалуй, единственное и совершенно непоследовательное исключение я сделал бы для швейцарцев, швейцарских наёмников, о которых все мы знаем по замечательным мушкетерским романам Дюма-отца. Швейцарцы эти самые, не находя ни малейшей возможности к выживанию в своей, горячо любимой, но нищей Швейцарии, служили, что называется, на совесть, хотя и могли, по окончании контракта, спокойно перейти к конкуренту.

Меня же поразил один единственные момент, обязательно фигурировавший в любом из подобных контрактов, где, под страхом смертной казни, наёмнику строго-настрого запрещалось петь свои, народные, швейцарские песни. Неужели они были такими уж неблагозвучными?.. Это они, что ли, поют этим самым, идиотским йодлем, или как его там?.. Я бы, наверное, тоже такое бы запретил, но не под страхом же смерти!

Оказалось, что дело совсем, совсем не в благозвучии швейцарских народных дум и частушек, а в том, неоднократно проверенном факте, что, стоит только швейцарцу, на чужбине, затянуть своё: «Ой, чий то кинь стоить…», как он, тут же, до такой степени затоскует по родине, что немедленно бросает и свою службу, и вознаграждение, и беспомощного туза-олигарха, да и бросается, очертя голову, в родные, бесконечно любимые, нищие, несчастные, голодные и холодные горы, милее которых для него ничего нет и не может быть.

Интересно, а у наших футбольных легионеров есть такой пункт в их многомиллионных контрактах?..

И тогда, чтобы прекратить наш с Максимом спор, я пустил в ход тяжелую артиллерию, и предложил моему другу выбрать, с какой из девушек он хотел бы создать семью – с любимой и чистой, или с продажной проституткой?

И пока мой Макс раздумывает над этим непростым вопросом, я тоже задумаюсь, кого из моих одноклассниц удастся вытащить из моей памяти на этот раз.

Вот, почему она у меня такая, эта память – впечатление о человеке настолько свежо, как будто я его видел буквально минуту назад, а ни имени, ни, даже, облика нигде обнаружить не могу. Ведь вот даже аромат впечатления, эмоция, тембр голоса и его интонация – как на ладони, но кто же это, кто?..

Сейчас попытаюсь сравнить с девочками из киевской, сто девяносто пятой своей школы, они, почему-то, для меня чем-то схожи – и тех, и других, я бешено стеснялся.

Качан Марина? Спицына Альбина? Нет, не похоже. Может, дивная наша Леночка Спектор? Немного поближе. Но, как мне кажется, наиболее подходит, к моей знакомой незнакомке, образ Ларисы Лозоватской, девочки с умным и грустным лицом, которое повергло одного моего приятеля в пучину совершенно ему не свойственных, нежных чувств, увы, безответных. А, может, её звали иначе, нашу печальную, правильную Лозоватскую, ведь в моем альбоме значатся только инициалы?

Ладно, пусть уж эта девочка так и останется безымянной, тем более, что с её участием остался в памяти только один, совершенно незначительный и мелкий эпизод, который, тем не менее, я намерен описать, пусть уж и он будет запечатлен в моих записках.

Всего-то навсего и запомнился мне тот, единственный случай, когда наша «язычница» Эмма принудила подведомственный ей класс к взаимной проверке ошибок друг у друга, да еще и с выставлением оценок, во как! Ну, мы с Яном, естественно, с удовольствием потирали свои маленькие, в чернильных разводах ручки, с вожделением представляя, как мы влепим друг другу по пятерочке с плюсом. Однако, наша Эмма перебила нам весь кайф, и передала мою тетрадь этой самой барышне, имя которой я совершенно не помню, а мне, значит, взамен вручила экземпляр творений незнакомки.

Ну, что же тут поделаешь? Я взял простой карандашик и легонько пометил то, что мне показалось не совсем корректным у моей коллеги, и поставил ей пятерочку, правда, без плюса. Думаю, дева подправит, что нужно, и – порядок!

Там еще была какая-то байда с определением количества слогов в словах, но этого я вообще не касался, не понимая, зачем нужно вообще знать, сколько в слове этих самых слогов. Вы, кстати, не знаете часом?.. Как-то там, в каких-то правилах нужно ставить под ударение безударный слог, чтобы проверить то, что мне и так было совершенно ясно. Еще, говорят, в поэзии как-то это влияет на ритм, хотя я с трудом представляю себе поэта, который бы вел подсчет слогам, слагая стихи. По идее, оный поэт должен нюхом, восемнадцатым чувством ощущать этот самый ритм, это биение, этот пульс и нерв без всяких таких подсчетов…

Ну, ладно. Меняемся мы с барышней своими тетрадями и я, при этом, еще и слегка ей поморгал – мол, давай подруга, обдурим Эмму! Пусть не сваливает на нас свою работу! Ишь, чего выдумала – чтобы мы топили своего брата, то есть, сестру в угоду её лени. Наивная училка…

И вот, открываю я свою, прямо скажем, не очень образцовую тетрадку, и у меня темнеет, вернее, краснеет в глазах! Ошибок-то не так и много, и в основном в том разделе, где нужно считать эти самые слога, будь они неладны. Но как же ярко, обидно и зверски внесены все эти поправки! Даже мой знаменитый Монстр с таким остервенением не черкал моих работ! Да, гляньте-ка, внизу – огромнейшая пара! Красная, как… Это что же, за пару ошибок в этих долбаных слогах?!
 
Надо отдать должное Эмме, в том, что она перечеркнула гигантский шарабан и поставила мне четверку. С минусом.

А оная барышня еще и подошла ко мне на переменке и начала, с каким-то странным, сочувственным любопытством допытываться, почему, де, я думаю, что, сколько в слове гласных букв, столько и слогов? И дались им всем эти самые слога!.. А я только, с ехидцей, вкрадчиво так, переспросил: «А, что, я действительно так думаю?..»

Девочка немного смутилась, и что-то стала бормотать, что она так поняла из моей работы, и, вообще, что я очень нерешительный и неуверенный, потому, что, сомневаясь в правильности своих находок, подчеркнул её ошибки простым карандашом… И я с радостью согласился, что я действительно, ну, такой нерешительный, такой неуверенный, до такой степени, что даже сам в этом не до конца уверен…

Так и оставил я, в задумчивости, этот, уникальный для меня экземпляр правильности, и суровой требовательности. Пусть немного подумает…