Вольфганг Борхерт. Останься, жираф

     Ночь. Завывал ветер. Он стоял на пустом перроне в большом закопченном зале, который освещался серым  светом одинокой Луны. Ночью все вокзалы похожи на край света - вымершие и бессмысленные. И пустые. Пустые, пустые, пустые. И когда ты продолжаешь свой путь, то теряешься.
   
     Тогда ты теряешься, и начинаешь слышать ужасный голос темноты. От него не убежать, и он постепенно окутывает тебя. Он напоминает тебе про смерть, которой вчера удалось избежать. И он пробуждает в тебе крик. Никогда доселе не слыханный рыбий крик. Крик одинокой рыбы, которая тонет в собственном море. И этот крик разрывает твое лицо, наполняя при этом его страхом перед опасностью, которая пугает остальных. Немой, ужасный крик одинокой рыбы, которая тонет в собственном море. и он нарастает, как прилив, и угрожающе гремит, погружая в темноту. И шипит злобно, как морская пена.

     Он стоял на краю света. В холодном свете белых дуговых лам все выглядело нагим и жалким. Но позади них нарастала ужасная темнота. Не было еще такой черной темноты как та, что была вне белого света ламп на пустом ночном перроне.

     - Я увидела, у тебя есть сигареты, - сказала девушка. Ее красные губы сильно выделялись на бледном лице.
     - Да, - сказал он, - есть немного.
     - Тогда пойдем со мной, - прошептала она приблизившись.
     - Нет. Да и с чего бы? - сказал он.
     - Ты ведь совсем не знаешь, какая я, - сказала она, обнюхивая его.
     - Конечно знаю, - сказал он, - такая же, как и все.
     - Ты - жираф. Дылда, упрямый жираф! Может скажешь тогда, как я выгляжу?
     - Голодная, - сказал он, голая и разукрашенная. Такая же, как и все.
     - Ты длинный и глупый жираф, но выглядишь приятно, - сказала она хихикая. И сигареты у тебя есть. Пойдем же, а то уже ночь.

     Тогда он посмотрел на нее.
     - Хорошо, сказал он, - ты получишь сигареты, а я тебя поцелую. Но если я схвачу тебя за платье, что тогда?
     - Тогда я покраснею, - сказала она. Ее улыбка показалась ему пошлой.
 
      С грохотом через зал пронесся товарняк. И вдруг затихло.
      Его задний свет постепенно растаял в темноте. Грохот рельс и громыхание колес постепенно стихли. И тогда он пошел с ней.

     Потом были руки, лица и губы. Но ему показалось, что лица кровоточили. Кровь шла изо рта, а в руках были гранаты. А потом он почувствовал вкус её косметики, а ее руки держались за его худые плечи. Потом он тяжело задышал, а его стальной шлем упал на глаза.

     - Ты умираешь, - кричал он.
     - Умираю, - радостно ответила она.
     Она подняла шлем ему на лоб. Ее темные волосы тускло блестели.
     - Ах, твои волосы, - прошептал он.
     - Ты останешься? - тихо спросила она.
     - Да.
     - Надолго?
     - Да.
     - Навсегда?
     - Твои волосы пахнут как мокрые ветки, - сказал он.
     - Навсегда? - снова спросила она.

     И вдруг издалека донесся громкий крик. Он приближался. Рыбий крик. Крик летучей мыши. Крик жука-навозника. Неслыханный звериный крик локомотива. Раскачался ли на рельсах от этого крика переполненный страхом поезд? Новый, неслыханный ранее желто-зеленый крик под побледневшей Луной. Не расшатались ли звезды от этого крика?

     Тогда он открыл окно. Холодными руками ночь обхватила голую грудь.
     - Я должен идти, - сказал он.
     - Останься, жираф! Губы на ее белом лице стали болезненно белыми.

     Но шаги жирафа уже гулко отдавались по мостовой. А позади него оставалась одинокая каменная улица, освещенная серым светом Луны.

     Узкими мертвыми, будто затянутые молочным туманом, глазами поглядывали окна. Занавески, как сонные веки, тихо колыхались, будто от дыхания.
 
     Мяукнула оконная створка. Ее грудь замерзла. Когда он обернулся, то увидел в окне красные губы. "Останься, жираф!", ревела она.