про нас

Весь август мы днями напролёт дремали, пережидая жару — читали Мариенгофа, пили южное вино и готовили пасту. Выходили из дома только после заката. Болтая о чём-нибудь отвлечённом, брели по пустым улицам в кино на последний сеанс. Когда я насвистывал выдуманные мелодии, простыни во дворах раскачивались в такт, движимые мнимой жизнью, а собаки подвывали в ноты. Земля, за день зацелованная солнцем, отдавала сухой жар, который ощущался сквозь подошвы. Словом, мне жилось так прекрасно и легко, что на все вопросы знакомых о моих делах, я отвечал, делано хмурясь, чтобы не спугнуть это своё ничем не заслуженное счастье.

В маленьком кинотеатре нас запомнили как "странных ребят". Мы ходили на последние сеансы и сидели одни в пустом кинозале в первом ряду, жадно запрокинув головы. Через неделю билетёры стали жать мне руку, а тебе, улыбаясь, кивать.

Возвращались домой мы всегда молча. Половину пути я молчал, потому что был увлечён сюжетом фильма, а половину — потому что мне нравилось это молчание. В нём будто обитало что-то важное, какая-то общая тайна, настоящая жизнь. Это молчание было много больше слов, поэтому никому из нас не приходило в голову его нарушить. Это было удивительно.

Мы шли ночью по пустой парковке. В воздухе висел неслучившийся дождь, мятые газеты, гонимые ветром, гуляли в неоновом свете, точно перекати-поле. Ты старалась идти по белой разметке и взмахивала руками, балансируя. Это было невозможно красиво — я шёл поодаль, любуясь тем, как ты так увлечённо и сосредоточенно ступаешь по белой линии, будто от этого зависит вся твоя жизнь. Мне хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда, чтобы солнце не подымалось, чтобы утро не наставало, чтобы не наставало завтра — потому что завтра поезд домой.

Порывом ветра или половиной выпитой бутылки вина тебя снесло с линии разметки, и ты, удивлённо, по-чаячьи, вскрикнув, упала прямо в мои руки. И это было жутко и прекрасно, как на пожаре.