Каста неприкасаемых

- Закройте окно, а!
Все удивлённо обернулись к ней. Уборщица вновь опустилась к ведру с водой и резким, словно обиженным движением, с плеском бросила в него тряпку. Не выдержав внезапного, непривычного внимания, она продолжила, не решаясь поднять головы:
- Солнце светит мне прямо в глаза, ничего не вижу.
На мгновение в вылизанном, белом помещении офиса повисла тишина.
Женщина, вернувшись в привычное, сгорбленное положение, будто стремилась слиться с серым, грязным полом. Серая плитка, холодная, казённая и лишённая всякого эстетического предназначения, принадлежала к касте неприкасаемых предметов – по ней всегда ходили только в обуви, словно огораживаясь от её холода, грязи и пыли, занесённых сюда безразличной толпой в белых воротничках. Женщина, склонившаяся над ней, словно была раздавлена собственной смелостью. Она начала суетиться, пытаясь наклониться как можно ниже и слиться с привычной, невзрачной серостью касты неприкасаемых.
Эта женщина превращалась в часть обстановки, в некий предмет, который необходим всем вокруг, но его присутствие разумеется само собой и его уже перестали замечать, освободив силы своего разума для чего-то более важного. Женщина средних лет в презентабельной одежде, соответствующей обстановке офиса, но нацепленной так неряшливо, что она уже ничем не отличалась от тряпки на конце швабры, сама становилась полом, до которого не принято касаться обнажёнными частями тела. Она – это то, чему не нужно дарить своё тепло. Ей даже не улыбались, словно все присутствующие в комнате были отделены от неё резиновой подошвой. На неё не поднимали глаз.
Она тоже не решалась отделиться от пола и встретиться глазами с кем-то живым. Все вокруг неё суетились, жонглировали в разговорах непонятными словами, казавшимися языком древних богов с недостижимых вершин, каждое их движение было преисполнено смысла, нужности и, главное, каждое движение, даже стрёкот клавиш, стоило больших денег. Всё, что они делают, стоит слишком дорого. Они получают огромные деньги. Цифры, которые выглядывали из стопок бумаг, кофемашин, кулеров с водой и кожаных кресел, из сгорбленного положения выглядели чудовищно внушительными. Всё в этом офисе выглядело большим, значительно больше её самой. Иногда, словно в фантасмагорическом кошмаре, ей казалось, что олимпийские боги, в экстазе своей пляски, раздавят её одним взмахом руки – уволена! не нужна! –, даже не заметив её.
Её выцветшее от усталости лицо сливалось с серой, мутной водой, а их лица служили продолжением чистых, белых стен и огромных окон, освещённых золотом и роскошью солнечных лучей.
Но вдруг что-то толкнулось в её груди, то ли усталость, со временем закостеневшая в безразличие, то ли инстинктивная, неподвластная злость, рождённая слабостью. Это что-то толкнулось и вырвалось наружу резкой, громкой фразой. Случилось то, что не должно было произойти, то, что выбивалось, словно бурный поток, из надёжных плотин усвоенных правил. На секунду всеми овладело оцепенение.
- А вы не смотрите туда, - отозвалась одна из белых фигур, освещённая солнцем. Она стояла ближе всего к окну и всё, что было нужно – это протянуть руку и потянуть за штору. Рука оставалась неподвижной, и солнце по-прежнему освещало его лик, преисполненный достоинства, божественной грации и магии денег.
- Это последние солнечные деньки, наслаждайтесь. Скоро снова будут дожди.
На остальных фигурах, где-то в вышине, мелькнула тень ухмылки. Стрёкот клавиш, треск чёрных машин на столах и гул незнакомого олимпийского языка продолжился с прежней силой, вытесняя фразу, которая вклинилась в это напористое течение, словно крохотная щепка. Волны звуков, цифр и человеческого потока, плывущего по коридорам и циркулирующего в кабинетах, быстро уносили брошенную в поток занозу, желая скорее выбросить её на берег.
Женщина средних лет с почерневшими мешками под глазами, крупными, мясистыми морщинами и пятнами в глазах от ослепительного солнечного света снова опустилась к ведру.