Скамейка у клёна

 На нашей улице растет раскидистый клен. Он прекрасен в любое время года. Весной, когда в носиках набухших почек проклевываются клейкие листочки. Летом в тени его кроны можно найти прохладу. В зимнюю стужу ветки клена покрываются игольчатым инеем, и он превращается в сказочное дерево. Но особенно красив наш клен осенью. Его листья желтеют медленно, словно наливаются золотом. А после первого легкого заморозка становятся ярко-желтыми и прозрачными.

 С некоторых пор я стала замечать на лавочке под кленом старика. Грузный, кряжистый, он сидел вечерами один, опираясь на палку. В разное время года на нем были то клетчатая рубаха и видавшая виды кепка, то сетчатая майка и соломенная шляпа, то меховая безрукавка.

 Старик под деревом так вписался в вечерний пейзаж нашей улицы, что стал ее неотъемлемой частью.

 Шли дни за днями, а старик все вечера проводил на лавочке. Поговаривали, жена его Лукерья Ивановна умерла, вот душа старика и разрывается от одиночества. А тут, на улице, своя жизнь: ребятишки резвятся, кто-то на свидание опаздывает. Женщины, груженные сумками с продуктами, домой возвращаются. Сидишь и, наблюдая за людьми, вроде бы проживаешь кусочек чужой жизни. И свою вспоминаешь.
 
 Однажды я тоже шла с тяжелой сумкой и присела на лавочку рядом со стариком передохнуть.

– Вы, бабы, никак без сумок не можете, – сказал он миролюбиво. – Моя Лукерья тоже вечно с пакетами, до последнего дня. Зятя стеснялась попросить продукты привезти.
Он тяжело вздохнул.

– Хорошая она у меня была, – заговорил он, видимо, радуясь, что кто-то его выслушает. – Мы с ней в госпитале встретились. Я после контузии ничего не помнил. Очнулся: вижу – медсестра. Выхаживала меня как ребенка малого, хотя у нее таких гавриков, как я, полный госпиталь был. Но душой ко мне прикипела. И я, мальчишка не целованный, влюбился по самые уши.

 Оклемался когда, стал в свою часть проситься. Луша со мной поехала, сказала:

– Не для того я тебя нашла, чтобы потерять! Санинструктором у нас была. Под пули лезла, только чтобы со мной рядом быть. Поженились мы уже в сорок шестом. Помню районный загс, кадка с фикусом. У нее перед входом каблук сломался, так я ее в загс на руках занес.

 Старик говорил сбивчиво, словно боясь не успеть.

– А теперь вот нет ее. На гололеде упала. Так из перелома и не выбралась.

 Он вытащил из кармана платок и долго тер им очки.

 Так мы познакомились. И теперь, возвращаясь с работы,  я приветливо здоровалась с Иваном Фроловичем.

 Время летело неумолимо. И снова была весна. И снова промелькнуло лето. И снова осенью падали с клена резные позолоченные листья.

 Был воскресный полдень. На скамейке под кленом я увидела Ивана Фроловича. На этот раз он был в парадном костюме с орденами на груди.

– Друга фронтового жду! – улыбнулся старик, заметив мой удивленный взгляд. – Пашку Васильева. Мы с ним всю войну прошагали.
 
Я разглядывала боевые награды старика: орден Боевого Красного Знамени, орден Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За победу над Германией».

– А медаль «За отвагу» за что? – спросила я.

– Это еще под Москвой. Мы тогда совсем пацанами были необстрелянными. Я, считай, с перепугу по танку немецкому из пушки палил. Сам чуть не оглох.

Когда мне эту медаль вручили, фотокорреспондент приехал. Сфотографировал меня у пушки. Только блокнот достал, а тут немцы опять зашевелились. Обстрел начался. Куда этот корреспондент делся, не знаю, а потом и забыл о нем.

А тут как-то телевизор включаю, а там передача о фронтовиках. Сидит фотокорреспондент – седой как лунь, не узнать! – фотографию мою в руках держит и говорит: – Как хотелось бы мне этого солдата разыскать, я и фамилию его не успел записать!

Я по груди стучу:

– Вот он я, живой!

 А у самого комок в горле. Как вспомнил тот мороз, как после боя я пальцы на ногах и уши отморозил. Пашка меня тогда в медсанбат отволок. Если бы не он, не сидел бы я здесь с тобой!

 Он опять замолчал, погрузившись в воспоминания.

– Позвонил я на телевидение, а потом в Москву поехал, нас на 50-летие Победы пригласили. Встретились мы с этим фотокорреспондентом, поехали на то самое место, где он меня фотографировал. Снял он меня у памятника и большую статью написал в «Известия».

 Я газету Пашке посылал. Не знаю, получил ли он мое письмо. Писать-то он уж больно ленивый. Подъехало такси. Шофер помог ветерану выйти из машины. Сухонький старичок с орденскими колодками на лацкане пиджака бросился в объятия Ивана Фроловича. Они долго стояли, обнявшись, не скрывая слез. Глядя на них, я тоже прослезилась.

Потом сидели на скамейке, вспоминали своего фронтового друга Федора Федотовича, с которым дошли до Берлина и расписались на рейхстаге. Вспоминали, что творилось в мае сорок пятого, когда дошла до всех весть о Победе, какое было ликование, какой салют!

– Федька три года как помер, – с грустью сказал Иван Фролович. – Он ко мне в прошлом году заезжал, они с женой в санатории отдыхали. У него ведь осколок из шеи так и не вышел, а операцию делать побоялся.

Из дома выбежала девчушка с модно заплетенными косичками, правнучка Ивана Фроловича.

– Чего вы здесь сидите? – затеребила она деда. – Мама уже стол накрыла, остывает все!

Друзья встали. Закатное солнце осветило их лица, засверкало в орденах. Два ветерана, они стояли как живой памятник тем далеким огненным годам.

А клен бросал им под ноги золотую листву.