Гречка или семь грехов Александра Попова

Если в повести и присутствует карикатура, то только на самого автора.

Глава 1. Чревоугодие

Больше всего Саша ненавидел гречку.
Водяная колонна рушится в круглые зёрнышки коричневого цвета. Шелестит прибоем, галькой забытых коктебельских берегов. Зёрнышки переворачиваются и пенятся под струёй.
Вода проходит сквозь крупу в круглом ситечке. Вода гулко бьёт в дно раковины, окрашенная в красноватый цвет.
Гречка.
Дешёвая, из прозрачных пакетов, выуженных с самых нижних полок ближайшего сетевого супермаркета. Из тусклого лабиринта с запахом подгнивших овощей, перегара, с вечной бабушкой у груды сизой моркови, ковыряющей там что-то который год.
Гул воды отдаётся замызганным стенам, вторит серому, осеннему дню. Пустые пакеты, чеки, тряпица, стол в пятнах вчерашнего чая. Грязноватая кухня на окраине.
Саша держит ситечко под струёй, промывая гречку. Ледяная колонна проходит по ровному слою крупы. Вода оставляет призрачную борозду. Борозда тут же стягивается обратно.
«Вот так. Вот так.
Ледяной струёй мы вернём тебе первозданную чистоту».
Гречка дешёвая, самая дешёвая, найденная исключительно по ценнику, который потом долго соотносился с названием на упаковке. Чтобы, не дай бог, не спутать, не мямлить у алтаря кассы – простите, секундочку, мне тут не хватает.
Гречка дешёвая, а потому в ней полно чуть ли не мелких камушков, коричневой пыли, непонятных ворсинок. Отвратительная гречка. За спиной холодильник, полный яркого соцветия обёрток, пакетов и упаковок. Геометрическое совершенство. Маленький супермаркет. Но Саша будет есть гречку. Саша будет есть гречку.
Саша ненавидел гречку с детства.
«Крупу залить холодной водой и поставить на сильный огонь, накрыв крышкой. После закипания огонь убавить наполовину и варить 10 минут до загустения. Затем убавить огонь до слабого и варить до выкипания воды (5-7 минут). Выключить огонь и оставить гречу в кастрюле под крышкой на несколько минут до полного впитывания воды». Аминь.
Саша высыпал крупу в кастрюлю, рассыпав часть на плиту, чертыхаясь, подобрал самые противные и мокрые орешки, смешавшиеся с подсолнечными пятнами. Он выгреб твёрдые липнувшие остатки из ситечка. Затем скинул их в кастрюлю, вынуждая себя соскрести с пальца каждую крупинку. Всё в кастрюлю. Всё.
«Клянусь себе. Клянусь. Неистово и беспрекословно. Как только у меня появятся хоть какие-то деньги, хоть какой-то проблеск, просвет, я никогда не буду есть гречку. Никогда».
Саше было двадцать три года. Был он высок и худ, не очень красив, с большими руками и носом, а волосы его были такие светлые, что в детстве его дразнили Блондинкой. Саша переехал недавно. За окном шёл двенадцатый год.
Пикнуло сообщение, всплыло из чёрных глубин смартфона. Саша метнулся к мобильному на столе.
«Лариса? Лишь бы сценарий принят, приходи за деньгами, благо, тут недалеко, 30 минут пешком через парк Университета, в тёмную подсобку…».
Палец пролетел по нижней стороне экрана, собрал из четырёх цифр дату рождения той, о которой запрещено думать, и:

«Ваш баланс менее 30…»

«Чёрт. И это теперь ещё», – мир, совершив призрачное сальто, упал обратно в кухню двушки на окраине, 40 минут от метро, но тут маршрутка ходит, мебель не вся есть, да, но проспект! За такую цену не найдёте лучше, а окна, окна видели, сколько света, сколько.
«Сколько?»
Саша в которой раз мысленно перебрал три оранжевые купюры, отложенные на квартиру. Деньги притаились в книге стихотворений, подпирающей этажерку.
Время Суток. Александр Попов. 2009.
Три года назад.
Сборник был выпущен рано, второпях, непродуманно. Когда спала первая эйфория, когда на белоснежные берега полей вспыли опечатки, корявости, ужасный слог, Сашу пронзил жгучий неловкий стыд, и тираж остался на мамином складе нетронутым. Случайные экземпляры, пробравшиеся в сутолоку переезда и брюхо клетчатых баулов, теперь подпирали редкую мебель съёмной комнаты. В частности, эта книга под ножкой шкафа должна была показывать ироничное отношение автора к своему труду – хлёсткое фото в новостной ленте под контрастными фильтрами. Фотография должна была набрать тысячи лайков и сотню остроумных комментариев в той параллельной Вселенной, где он не хуже самой Веры, голос поколения, стремящийся в вечность.
Поэт.
Глашатай.
Пророк.
Но фото с трудом перевалило за 11 лайков, превратив никнеймы сжалившихся в два небоскрёба его скорбного таланта. Сашу сетевые обыватели вежливо, но боязливо обходили стороной, в том числе, за подобные причуды с книгой под ножкой шкафа.
Слава обступала Сашу, как вода каплю подсолнечного масла – она доставалась кому угодно, но не ему. А вот и капля падает в ненавистную гречку, чтобы хоть как-то скрасить вкус.
«Иностранцы вообще не едят гречку. Говорят, вкус отдаёт лекарствами. Только индейцы ещё едят и русские… Где взять денег?»
Живот был пуст. Комнату заполнял ненавистный с детства запах.
Было ещё полпакета риса, но от риса тоже тошнило, и он всегда превращался в разваренную кашу в мутной водице, готовить Саша не умел. Были ещё сладкие сокровища в холодильнике, мясные нарезки, сыр, фрукты и овощи, айва, халва и прочее. Но всё это Димино, он-то не против, если чуток, но не сметь.
«Я не хуже. Не хуже».
За квартиру платить через полторы недели, три оранжевые купюры между страниц с неумными стишками в нетерпении ждут четвёртую, чтобы общими силами добраться до отметки в 20 тысяч рублей за комнату, да только где ей, четвёртой, взяться, откуда?
Саша подумал, как потратить догорающий день.
Можно лениво и придирчиво потыкаться мышкой в вакансии. «Опять найти что-то неплохое, да только с опытом, ну, отправлю, бог с ним, а чёрт, сопроводительное письмо обязательно. Начать писать, уважаемый работодате… или как лучше? – так и застрять на полдня в первой строке, ходить маяться, есть остывающую гречку, редактировать резюме в вечной неуверенности, что лучше поставить: точку, тире, буллит. Затем незаметно от себя сорваться в интернет-бордель видеозаписей – запрос на любое женское имя латиницей с отключённым безопасным поиском выдаст кучу комнаток-окошек, выбирай любую из обнажённых тёзок. Очнуться с тёплым на руке, смыть в ванной, опустошённым, измученным…»
Можно сразу залезть в этот железный обшарпанный карман, набрать почти кипятка, лежать и думать историю для сериала «Цыганка», где Саша был внештатным сценаристом, нижайшая из позиций, да только второй сценарий завяз между редакторов и их замов на уровне заявки, не хватает жизни, Саша, подумайте ещё, и героиня, она у вас всё-таки сука или ****ь, вы определитесь, и жести побольше, суеверий больше, больше ада.
Сашу тошнило от этого сериала, где разведённые барышни приходят к Цыганке, а та возвращает им мужей, но не сразу, а в три акта, в двадцать восемь эпизодов, общим хроном в сорок минут, у вас опять недохрон в тысячу слов. А главное, его тошнило от лицемерной Ларисы Вайчук – заплывшие глаза, плохо припудренный алкоголизм, высокие каблуки на многоопытных пятидесятилетних ногах, взгляд уставшей теледивы, явно преувеличивавшей своё звёздное прошлое под блеском студийных софитов – всего лишь создавала «Верь мне», вела её пару раз, да довела до этой бойкой дочки-внучки – («не помню точно») – советского писателя-актёра. Потом ещё где-то пару раз блистала, в основном, продюсировала, сейчас спилась, скатилась в полное «мыло» Главного Магического, на брифингах ведёт себя непоследовательно, сбивает автора с мысли, не давая даже подстроиться под формат, гоняя одну идею по расставленным вкруг стульям три-четыре раза, мусоля среди сценаристов. А текучка пишущих колоссальная, в основном невнятные барышни лет по тридцать, писатели детективов, сумасшедшие экстрасенши с накладными ногтями и грязными туфлями, редкие мужчины с седыми хвостиками – бывшие телеоператоры, уволенные за неизменный коньячный шлейф в рабочие часы. Все играют в большое ТВ, все коренные москвичи, ясное дело, при таких деньгах квартиру не снять. На молодого нервного Сашу поглядывают с ленивым изумлением, слушают плохо, вот опять Лариса спутала историю, а эта ведьма слева уже развивает другую линию, при чём здесь сын-то, ой дура, а тот мужичок, оператор с первых каналов, ухмыляется, к чёрту.
Саша выдохнул.
Убавил огонь под кастрюлей.
«На брифинг не зовут, на телефоны не отвечают, отмашки писать поэпизодник нет».
Пахло гречкой. Саша тоскливо взглянул в сторону рокочущего серого айсберга, таящего Димины богатства.
«Нет».
Дима умел спасать Сашу деликатным милосердием, оставляя упаковку сыра или колбасы открытой, дабы исчезнувший кусок нарезки был незаметен, что было ещё унизительней. 
Переехали они с Димой вдвоём пару месяцев назад. И пока Саша ходил на брифинги «Цыганки», скучал по дому, а главное, по ней («…не думать»), Дима как-то сразу нашёл работу веб-разработчика с головокружительными суммами даже на испытательном, стремящимися перейти в трёхзначные числа. Саша с трудом сдерживал пылающую чёрную зависть к другу детства, что в параллельной Вселенной занимал деньги, пока имя Александра Попова красовалось на всех афишах внутри главного кольца страны. Успокаивало Сашу то, что Дима опять пристрастился к траве. Только войдя, он опускал пластиковую ракету в ведро и уносился в космос, не успев  даже переодеться в скафандр домашней одежды. К ночи кухня заполнялась запахом осени, гашиша, Дима листал бесконечные видео с авариями и падающими людьми, говорил медленно, ворочая красными белками, оставлял груду обёрток от сникерсов, утром не мыл посуду. Раньше Дима очень неаккуратно ходил по тонким звенящим полоскам амфетамина, худея, теряя волосы и килограммы, потому сейчас отдыхал в зелёных рощах спокойно, легко и без опозданий в офис, но Саша всё же надеялся, что где-то он оступится, переборщит, будет уволен.
Саша выключил гречку, слил остатки воды, сдался самому себе, украв у Димы кусочек масла на кончике ножа, наложил дымящегося месива в миску, обжигаясь, съел первую ложку.
Можно, конечно, зайти на её страницу, поперебирать фото, написать сообщение, получить сдержанное, болезненное, закрытое, почти официальное в ответ, в котором истина угадывается только по пресловутым запятым, отступам или отсутствию оных.
В последние недели разлука стала невыносима обоим. Боль была огромной, короткого общего прошлого заткнуть эту бездну уже не хватало, песни их заслушаны до оскомины, новые кажутся пошлыми, каждый старается быть деликатней, избежать пронзающей, как игла, почти ушной боли.
Диалоги превращались в разбор ненавистных мелочей, телефонные откровения, а уж, тем более, скайп, избегались взаимно и подспудно, дабы не разрыдаться, не распасться, не выпустить эту пропасть. Расстояние медленно и уверенно побеждало только зародившееся чувство меж ними. «Надо её перевозить, она и сама намекнула, но она собирается всегда долго, все в их маленьком городке ждали её в машине у подъезда по полчаса и шутили над этим, а уж в другой город, в самый большой и страшный – решится ли? Так всё неловко вышло, прямо перед переездом, закрутился их этот роман. Но ведь намекнула на днях сама, как-то так не фразой, а полуулыбкой, скобочкой, смайлом. Она вообще молчалива, скрытна, как река подо льдом, но он уже научился её читать, слышать, разгадывать. 
Саше вспомнилось Девятое мая, незадолго до переезда, они закупались с Олей продуктами на праздник, и она взяла пачку сигарет у кассы, а Саша сказал, что с её сердцем нельзя курить, но Оля настаивала, Саша был против, и их очередь приближалась, и Саша пытался её мягко уговорить, и тогда они поссорились первый раз, при всех, некрасиво, и Оля положила пачку обратно на полку, и они стояли молча, а потом она вообще вышла. Саша, весь красный от стыда, взял сигареты с полки под насмешливым взглядом кассирши, и уже на парковке протянул ей пачку, Оля взяла её молча, потом обняла Сашу, и они даже заплакали, и Оля тихонько выкинула сигареты в урну, Саша это увидел, но сделал вид, что ничего не заметил. В тот день он впервые спросил её о переезде.
Правда, куда перевозить, куда, в гречку, в кухню эту, Диму обкуренного, в весь наш хлам, бардак, неустроенность. Она девочка домашняя, любящая уют, её в такое нельзя. Работу надо искать, работу, но как расстаться с мечтой, как променять её на офис, на сансару Кольцевой, он и не работал никогда с десяти до семи, он не сможет так. Заказы, господи, ниспошли мне заказы, маленький заказик хотя бы. Или как-то помоги, что ль, не знаю».
Саша вспомнил, что хотел весь день писать стихотворение, родился вчера неплохой образ с голубой глубиной телефонной трубки, в которой проносятся гудки: сквозь щелчки в голубой глубине – абонент не... Он даже подумывал пойти на подвиг – отключить роутер, источник, пульсирующий волнами соцсетей, порнофильмов, мемов, где жемчужиной мерцает изредка её страница с той заглавной фото, на набережной, гуляли с ней вдвоём, волосы на ветру… Стоп! Он оборвал себя, кинул немытую тарелку сверху к Диминым и пошёл в коридор, намереваясь точным щелчком убить родничок Интернета.
«Буду весь день писать. Ещё же позвали на поэтический вечер, сегодня в «Сутте». Напишу, потом съезжу и порву всех этих бездарей».
Из комнаты донёсся щелчок пришедшего сообщения.
«Только это посмотрю и всё».
«Лишь бы она» – повторял он тайком, пока шагал в комнату.
«А, чёрт».
Ира, менеджер по маркетингу на радио их маленького городка. Сотрудничали до переезда, Саша писал ей ролики и странную передачу с авторскими радиоэссе, теперь висящую невнятным грузом в его портфолио. Надменный взгляд опытного сноба, перекрученные набоковские предложения, обзор современных тенденций, захлёбывающаяся манера провинциального диктора – программа даже собрала пару десятков поклонников и благополучно закрылась.
И что Ире надо?
Ирина 16:07
Саша, привет, можем в скайпе созвониться? Есть одно интересное предложение от крупного Клиента.
Сашу особенно взбесила эта корона заглавной буквы, отражающая расчётливое раболепие. «К чёрту, я хотел писать весь день. Я зачем сюда приехал».
Соцсеть щёлкнула ещё раз. Оля. Мир обвалился и собрался по кусочкам вновь.
Ольга 16:07
Как дела?
«Надо же, сама написала, хотя обычно он был инициатором всех их начинаний. Может, получится уговорить?..»
Саша забарабанил по клавишам в обе стороны.
Александр 16:07
Всё хорошо, родная. Как ты?
Александр 16:08
Что за Клиент? Да, давай, сейчас выйду
… когда он повесил трубку, снял рубашку, которую спешно напялил перед звонком, его голова немного кружилась от восторга и сомнения. Он вспомнил Ирино лицо в экране, иногда замирающее и размазывающееся на пиксели, вдохновлённый, уверяющий голос.
– Писать рекламу. Саша, пойми. Им очень понравилось, что ты делаешь. Это реклама на имидж. Не просто автомобили продавать. Их продажи не особо волнуют, там и так всё хорошо. Они хотят создать имидж компании, свой стиль, свой образ. Готовы купить у тебя тексты твои в этой, э-э-э, ну, ты понимаешь, такой сложной стилистике. Причём это будет идти в стык с передачей про авто, где они спонсоры, так что можно размахнуться, не тридцать секунд даже, а на минуту эфирного времени. И если им понравится, выйдем с регионального уровня на федеральный. Я тогда тоже в Москву подтянусь, только ты меня не бросай (смеётся), буду твоим менеджером, (пятилетнему сыну) Виталя, тихо. А там другие деньги совсем. Другие. Мне от тебя нужна цена, ну и согласие, конечно же твоё, ты же согласен.
Саша мыкнул что-то неопределённое, мол, да, скорее всего, пытался щеголять в своих коротких вставках редкими жемчужинами офисных англицизмов, которые подхватил у давнего местного друга Дениса, и даже вспомнил слово: «оффер», чем на секунду немного смутил Иру. Ира, по всем законам птиц-пересмешников, подхватывала его редкие офисные словечки, вторила, убеждала, улыбалась, прочила светлое будущее. Саша пообещал дать ответ к утру – и по цене, и общее согласие, да, скорей всего, да, Ир, предложение интересное.
Походив возбуждённым по квартире, подхватив из Диминой пепельницы горбатый бычок, распрямив его пальцами и покурив в три тяги до первой тревожной волны в животе, Саша уселся за стол на кухне и принялся мечтать, как разбогатеет на рекламе этого самого «Иксуса» – японская вроде марка премиум-класса, много разных моделей, надо художественными метафорами расписывать их линии кузова, аэродинамику, ходовую часть, всякие примочки: открываешь сайт, смотришь описание и пишешь, ну, как ты умеешь, Саш.
«Пойдёт, значит, реклама. Выйдем на (выйдем-выйдем, не трясись, даст бог – выйдем) федеральный уровень. Голос начнут узнавать, потом и другие клиенты подтянутся. Или же нет. Стану голосом «Иксуса», сначала такой весь инкогнито, а потом и видеоролики, я же на сцене много выступал, они обрадуются. А уж как закрепится эта слава иксусмена, начнут всякие блогеры копать: а что он, а кто он. А тут тебе на – сборник стихов уже один есть, но это так, для веса, главное, что сейчас пишет в Сети, вы посмотрите. Начнут постить-репостить и всё. Поэтическими вечерами начну жить, со скандалом и судами разойдусь с блестящим чёрным флагманом «Иксуса», стану зарабатывать меньше, но своими делами, праведными. Авторская передача на «Ливне», Театр.txt, совместные выступления с Верой. Афиши по городу».
Саша усмехнулся сам себе, привычно опрокинул полёт мысли в грязную кухню, что вздрогнула, звякнув тарелками и ножами. Охнул, вскочил, поспешил в комнату – к оставленному на половине диалогу с Олей. «Слава богу, онлайн, светится, саднит вопросительным, милым этим её смайлом, ты куда пропал».
Александр 16:55
В общем предложение хорошее, завтра дам положительный ответ. Ну, не знаю, там четыре ролика в месяц, думаю, для начала за четыре брать тысяч двадцать – как раз квартира будет. Будешь теперь мой голос по радио слышать)) А потом на федеральный.
Александр
 Ага. Там другие должны быть деньги
Александр
Да. И я тебя :* Конечно, наладится.
Он откинулся на спинку стула, довольный собой и вселенной. В сердце было горячо от тысяч звёзд и галактик, и все они скручивались в одно прекрасное имя. Оля. Теперь точно переедет. Надо дать ответ Ире. За окном грязно-голубым наливались сумерки. Саша щёлкнул мышкой, перебрал пасьянс фотографий Оли и увидел в правом нижнем углу время.

17:20

 «Чёрт! Вечер же сегодня, через сорок минут встреча. Ещё собраться надо…»
Саша захлопнул все окна, с особенной досадой ткнул в «Нет» на вопрос сохранять ли пустой текстовый документ с огрызком первой строки про гудки и встал из-за стола. Через пятнадцать минут, забывая ключи, ноющий пустотой бумажник и телефон, возвращаясь, чертыхаясь и матерясь, он вышел вон.


Глава 2. Тщеславие

Саша нырнул под аляповатую вывеску клуба «Сутта», скатился по грязным плитам в тёмную прихожую с шершавым сигаретным смрадом и чуть не налетел на охранника, рывком вставшего из темноты. Саша окинул его взглядом – выцветший гроб костюма не по размеру, лицо пожилого киногероя. Тупые глаза с тлеющим где-то на дне постером Ван Дамма, подростковое пиво, драки, спортзал, Чечня. Мужицкая злоба ко всему, что у;же и цветнее чёрных джинс:
– Младой чек. Куда.
– Я выступаю сегодня.
– Где?
– На вечере.
– На этом что ли. Литпон… Стихи где?
– Ага. ЛитПодельник.
Охранник хмыкнул и пропустил Сашу.
– Там уж всё началось давно… Куда? Зал тут!
Но Саша уже нырнул в туалет, оглянулся на нервного двойника в скошенной шапке в зеркале слева, ткнулся в кабинку, закрыл дверь на шпингалет. Оступаясь в мокрое и холодное на полу рваными носками, он быстро переобулся в «выступательные» кроссовки, спрятав обтекающие грязью зимние ботинки в комканный пакет. Шелест полиэтилена откликнулся тоскливым школьным детством, «сменкой», жёлтыми коридорами, второй сменой, февралём. Саша, весь подрагивая, обдирая заусенцы на пальцах, вышел в коридор.
– Успел? Не обосрался?
Саша оставил хохотнувшего охранника за спиной и шмыгнул в прокуренный и тёмный зал.
Глаз привычно и расчётливо окинул помещение, выцепив штук пятьдесят филологинь с грязными головами и бородатыми спутниками. Всё те же студентки литинститутов с немодными не то что очками и джинсами, но даже с какой-то немодной мимикой и ужимками, с повадками из недоживших девяностых. Саша ненавидел поэтические вечера. Это было фальшиво, пошло и безумно скучно. Ему всегда хотелось подойти к зрителям в зале, затрясти их за плечи, закричать – очнитесь, это же всё ненастоящее, это плохо написано, это ужасно прочитано. Но зрители (чаще зрительницы) были довольны.
«Вот они, вечные девочки у костра, грязные рокерши, смолящие «Мальборо», с неизменным русским-гитарным в наушнике. Мужики с пивом и косами, которых ****или и чморили в школе, а потом они раскачали свои бицепсы в боях за Мордор, орудуя незаточенными двуручными, и теперь жаждут отомстить, добродушно похохатывая. Этакие плечистые гномы, грубоватые, но, видимо, добрые в собственных глазах. Для них самое страшное ругательство – «педик», а единственный, доходящий до фашизма, критерий – «честно-нечестно». И все они – с презрительным взглядом к новому веку и эпохе, всех их роднит это презрение к тому, что рождено после девяносто девятого, после средне-русской тоски, после выхода второй части фильма, где главный актёр, сгинувший в горах, знал, в чём сила. Они полны этой злобой, они хотят законсервировать своё поколение, дай им волю, они бы уничтожили всё, что появилось после красно-гламурного «Комеди», они даже в ненависти своей дико неактуальны, только разучив центральное и уже устаревшее слово эпохи на «Х». Они не хипстеров ненавидят, не соцсети презирают, а ещё брюзжат на уже забытые гламур и силиконовые губы, не понимая, что тысячелетие их давно ушло под воду с песнями ДДТ, и они не только карикатура на карикатуру самих себя, но мертвецы, мертвецы, мертвецы…
И вот они, затравленные веком, собираются в зале и слушают стихи, а там уже надрывается их поэтический герой, в чёрных очках-велосипедах, в длинных сальных волосах, стремясь воссоздать гробовой образ солиста сами знаете какой группы, чеканя и выкидывая в воздух ладные и простенькие, как шаурма, строчки, измученные почти детскими инверсиями»:

– …я бегу вдоль переходов Курской
я пёс, что порвал зоопарка клетку!..
Ты спросишь меня – это искусство?
Это современная поэзия, детка!

Зал взорвался преувеличенным хохотом и овациями. 
– Спасибо – с хрипотцой молвил Аркадий Тишин, или, как все его знали – Пан, вечно пьяный, способный на средние и иногда высокие свершения в языке, но регулярно разменивающий свой талант на какой-то корявый, квадратный портрет повседневности. Он так в открытую и по-детски жаждал славы и признания, что готов был отдать своё неслабое языковое чутьё и дикой энергии пронзительность в обмен на современные словечки, последние новостные сводки, зарифмованные им наспех и кое-как. Означенное выше умножалось на проклёвывающийся алкоголизм, добровольную принадлежность к поколению мертвецов в чёрных одеяниях. Пан был популярнее Саши в разы – достаточно окинуть его трёхзначные лайки и многотысячную ленту друзей. Но помимо привычной зависти в таком случае, в Саше к Аркадию примешивалась ещё искренняя и человеческая жалость. Алкоголь и погоня за славой умерших героев губила всё хорошее в Аркадии. Пан добивался своего – он снискал славу у мертвецов и сам постепенно сходил в тотальный «ГрОб». Это он придумал ЛитПодельники и проводил их каждый понедельник с ехидной настойчивостью. Пан спускался со сцены. Он был в высоких кожаных берцах, замызганных серой грязью.

– Ну, Саш, ну чё за херня, – Сашу за локоть ухватил с вечной своей улыбочкой Витя Осин – скромный парень, с добрыми и грустными глазами внешними уголками вниз, кудрявой русой головой, чёрной водолазкой и очень даже неплохими ладными стихами. Витя знал множество современных, пишущих и неизвестных – триумвират качеств, рождающих это позорное: «молодой автор». Витя сам оставался автором молодым, несмотря на неминуемый тридцатник в расплывчатом горизонте, перманентную борьбу с пивным брюшком и красную книжечку с золотистой надписью: «Член союза писателей России». Когда Витя не восхищался берёзами и мужичками, когда не воевал в строках против жителей Кавказа и других братских народов, он писал просто, черно-бело и прекрасно. Тщеславие в Вите жило не так, как в Пане – тихой жизнью на дне, где-то чуть ниже солнечного сплетения, ворочаясь в мутном иле крупным сомом, которого Витя и заливал полулитровыми кружками с золотистым напитком, срываясь иногда в воздержание по причине православного поста.
– Привет. Опоздал, прости, – Саша пытался приветливо улыбаться.
– Саш. Договаривались на 18:30. Я уже отстрелялся. Выступающих сегодня много. Средненький будет. Костя Ивин поёт. Не знаю, получится ли теперь.
– Ты… серьёзно?
– Ну, конечно.
– Блин.
– Ну я попробую с Паном решить.
– Окей.
Витя ушёл к пультовой, сверкнув грязью на зимнем ботинке.
На сцене читал Антон Янский:

…и диван, дважды мокрый: от пота и опыта,
но я видел обрыв, и свинцовое облако,
и созвездия, скрученные в спираль,
мы хотели быть сталью,
но нас побеждала сталь.
держись, брат, отвечу сейчас.
если начнётся свет,
он начнётся у нас…

Антон тоже был длинноволосым, но волосы чище, очки, но не тёмные, в цветах одежды есть что-то, кроме чёрного, математический факультет за спиной, которым он очень гордится, руки в тату, немного путаные строчки, блеклые рифмы, невнятные образы, которые иногда били по щеке расслабившегося читателя точной метафорой, гипер-эмоциональные и совершено неорганичные манеры, («мне, что ли, подражать пытается?..») и общая демоническая стилистка русского надрыва.
Антона было много: на сцене, в общении, в постах. Он всегда затягивал свои выступления, вместо положенных десяти минут читая полчаса. Он обожал материться со сцены. Он атаковал собеседника наглой, расхлябанной манерой, задавал в лоб неприличные вопросы, панибратствовал и всячески старался подчеркнуть свою контр-культурность. Он называл себя честной поэзией, проповедал надрыв, считал, что настоящий поэт должен пить, курить и всё делать на износ. Помимо эгоцентричных стихов, он публиковал отчёты о своих турах, в которых любил описывать трудности: спал три часа, руки тряслись, не попадая фильтром в сожжённый рот, семь таблеток кофеина и три анальгина, новый город, но зато – Встречи, короткие, как вспышка спички в тамбуре, я просто дарю этот свет, мы родились, чтобы сделать из своей жизни литературу, ведь лучше сгореть, чем угаснуть. Девочки, немного подумав, нерешительно млели от этой подростковой чепухи.
И всё это было ложью. Саша ненавидел в Антоне именно эту игру в поэта, проповедь надрыва. Антон был самовлюблён и расчётлив.
Он мог напиться в одном городе и не приехать на свой концерт в следующем. А потом выставить это как подвиг. Но Антон настолько хотел славы и, видимо, смерти в двадцать семь, что выглядел убедительно. И он также был в разы популярнее Саши.
– Здорово, мужик.
Саша вздрогнул. Рядом был Пан. В руках он держал кружку пива.
– Привет.
– Что-то ты припозднился.
– Да-а… да заказ был.
– У тебя волосы как будто потемнели. Покрасился что ль?
– Нет...
– Сегодня прям аншлаг. Мне после последней встречи человек двадцать добавилось.
– Ага.
– После этой, наверное, тоже столько добавится, если не больше.
– Ага.
– К новому году десять тысяч будет в друзьях.
– Слушай, а получится выступить?
– Честно говоря, не знаю, мужик. Ты поздно. Ивин может успеет доехать со своего сольника. Я поговорю с Витей.
– Ага.
– И извини за «Мать» ещё раз. Ещё соберём.
– Да-да.
Саша выдохнул, когда Пан ушёл. Пан был из тех собеседников, что норовят встать на полступни ближе незримых границ комфортного общения, а потому разговор с ними напоминает вальсовое топтание – один напирает, другой отходит назад. От Пана несло алкоголем, он был навеселе.
– Молодой человек, а вы вход оплачивали? Будьте любезны, триста рублей-с…
Над Сашей навис необъятный седой мужчина с улыбающимися, похотливыми глазками. Организатор кафе «Сутта», никак не может запомнить Сашу.
– Я выступаю сегодня.
– А. Вы поэт?
Саша сглотнул.
– Да.
Саша нервничал. Ему было непонятно, выступит он или нет, в животе то вспыхивало, то угасало волнение, перспектива не выйти на сцену казалась то неудачей, то облегчением.

– У твоих инициалов
запах кофе и фиалок.
И если на земле есть рай,
твои глаза – его филиалы.

В луче прожектора тихим картавым голосом читал Тёма Рыбами. Как он оказался на этом мероприятии мертвецов в чёрном – было загадкой. Тёма писал стихи ванильные, исключительно для пятнадцатилетних девочек. Одет он был по последней моде, во что-то цветное, с принтами и лаконичными надписями, в зимних «Тимбах», волосы выкрашены в пшеничный цвет, смазливый, словно американский поп-певец, с покрытыми татуировками шеей, щиколотками, предплечьями. Его аудиоальбомы стихов с вкрадчивым голосом были настолько популярны, что ему завидовали и Пан, и Янский, завидовали злобно и бессильно, скидывая всё на доступность его текстов, на сексуальный образ, на тысячу других причин. Его называли попсой, сегодняшние зрители откровенно смеялись над ним, свистели и что-то выкрикивали, но Тёме было всё равно. Он победил эпоху ещё пару лет назад и сам смеялся над смеющимися и над собой. Саша внимательно смотрел на Тёму, пытаясь понять, что же в нём такого.
– Привет, брат! – Сашу внезапно обнял тяжело дышавший Янский.
– Привет, ага, – Саша неловко вырвался из жарких объятий.
– Рад тебя видеть!
– Ага…
– Читал твой последний стих – слушай, это гениально. Ты чёртов гений!
– Спасибо.
Антон уже демонстративно рассматривал Тёму – мол, известный поэт, а с залом сладить не может. Саше стало неловко и он отвёл взгляд под ноги. На Антоне были грязные замшевые осенние ботинки.
– Да, брат, сцена не каждому дана.
– Ага.
– Как ты вообще? Как прошло в «Матери»?
На вечер в «Мать Родную» к Саше никто не пришёл, точнее, хуже, чем никто, человек пять-семь. Но Саше повезло – администрация заведения отменила вечер, так как в этот день у них был банкет, про который они забыли сообщить. Выступление помогал организовывать Пан, то ли он, то ли в клубе что-то напутали. В итоге зрители разошлись. Саша успел продать один сборник за триста рублей угрюмому подростку прямо на улице, криво расписавшись на форзаце.
– Да так, нормально.
– Сколько было? – Антон спрашивал деловито, сверкая в жаркой тьме очками. Глаза его горели истовой верой в большую литературу.
– Да немного…
– Слушай, ты большой поэт. Огромный. Правда. Честно, ты у меня один из любимых авторов, я считаю, вот есть ты, есть Пан, есть я, да? И мы изменим современную литературную традицию. Через несколько лет все будут говорить только о нас. Пойми, ты талантлив. Но этого всего мало. В этот продажный век всё решает маркетинг. У тебя описание встречи какое-то куцее. Я бы такое прочитал и не пошёл. Александр Попов. Стихи. Сборник выпустил. И чё? Сейчас нужен экшн. Понимаешь, мы должны наебать эту индустрию, брат.
Саша кивал, стараясь удержать натянутую улыбку на лице. Антон рассказывал про экшн, статистику и наглость. Называл Сашу братом. Пророчил великое литературное будущее. Саша кивал.
– …тут ведь дело в продажах.
– Ага.
– Бизнес. Скромность и совесть это не про это.
– Угу.
В зале стоял гул, Саша не хотел дополнять его своим голосом, он знал, что выступающему тяжело.
Тёма на половине стихотворения вдруг замолчал, пристально и смело посмотрел в гудящую толпу, с ироничной улыбкой поблагодарил организаторов, что пригласили, пошутил про свою неуместность на этом концерте и под одобрительный хохот спустился со сцены. Даже здесь он вышел победителем
Саша смотрел на Тёму даже с восхищением. Тёма пытался быть русским Бротиганом, и иногда ему это удавалось.
«Вот уж кто наебал индустрию. Таким нужно быть, Саша. А ты тут всё мечешься между этими мертвецами и попсой. Ни туда, ни сюда».
Подлетел Витя, оттащил Сашу в сторону.
– Саш, один задерживается – выступишь?
– Ок! Когда?
– Ещё не знаю, в конце, – Витя уже нырнул в толпу. Саша сглотнул. Привычный страх разлился в животе, откликнувшись дождём в ладонях, пустыней во рту. Новый виток железного троса обернулся вокруг позвоночника. Саша поразминал губы, вспоминая занятия в театральном кружке, куда он всегда приносил свои стихи, отказываясь играть по текстам Пушкина.
Он уже представлял, как поднимется на эту маленькую сцену под настороженные взоры одетых в чёрное мертвецов, которые будут с ироничной усмешкой рассматривать его ярко-синие модные штанишки, клетчатую рубашку, кеды вместо замызганной уличной обуви. Конечно, они не прочтут все эти мелочи осознанно, как в случае с Тёмой, но интуитивно почуют: чужой. В глотках плечистых гномов и их подруг с третьего курса литинститута зародятся первые насмешливые выкрики, готовые пронзить прокуренный воздух при любой оплошности чужака на сцене. Спустя несколько секунд настороженной тишины, пока его мокрые ладони будут прилаживать высоту стойки к раскалённому пересохшему рту, в племени мертвецов зароятся почти ритуальные перешёптывания. Смотри-ка чё, штаны как у пидора, трико конкретное, кудрявый типок, ой, я слышала про него что-то, полозковщина какая-то, чё он там копается, здравствуйте меня зовут Александр Попов, я пишу стихи, давай уже начинай, зовут его, и вот тут-то он и возьмёт их за немытые небритые яйца.
«Сначала что-нибудь классическое, попсовое, проверенное, на минуты полторы-две, чтобы не пшикнуть коротким и не потерять длинным, например, в том парке листва ещё бредила ливнем, отдавшись объятьям промокшей скамьи, и потом дать им озадаченно выдохнуть после последней строки – весь сжавшись в одно ломовое «Люблю!» – вывести из-под ливня на миг, дать просохнуть на секунду, позволить неохотно захлопать, признавая мастерство. Не, ну своеобразно, конечно, пастернаковское такое, но он, похоже, актёр – как будто его лицедейство средней руки не даёт ему права слагать слова ладно и ловко, как он умел, умел лучше всех в этом зале, чёрт вас всех дери. И после первых хлопков – ещё, но покороче, попроще, у меня за душой ни гроша, у меня за душой ни шиша, у меня за душой душа, трепет перьев еле дыша – дабы примазаться к их бедности, неприкаянности, и после того, как они не поймут, что делать с этим своим-чужим, ****уть по ним ещё лирикой, и ещё, и ещё, с надрывом, (сколько мне времени-то дадут?), и резко уйти в тишину, в шёпот. Так, чтобы молчали все, ну, кроме тех вон пьяных ублюдков у бара, да и то, уже все оглядываются на них, чуть ли не шикают.
…и когда вся скорлупа с этих мертвецов слезет, когда под кожаным, клёпаным и чёрным обнажится давно забытое и живое, до кома в горле, до трепета, до почти полного доверия ему – чисто ради издёвки заебенить в них что-нибудь, ну, совсем модное, попсовое, полозковщину, как они и думали о нём в начале. Но теперь, когда все шоры с них сняты, они и это проглотят, да только мучить их будет до двух ночи неясное, терзающее, не вписывающееся в их мировоззрение – как я, весь такой честный, русский, весь рокового направления, поверил в модное-новое, как там у него было: так услышишь знакомый, да тысяча вольт через все провода исходящих истерик…»
 Сашу кто-то взял за плечо:
– А вы не могли бы сборник подписать?.. – молвил чей-то смущающийся, девичий, бодрящийся сам перед собой голос.
Поэт Александр Попов повернулся на звенящем стержне своего величия, стараясь скрыть изумлённый, но законный восторг.
Молодая студентка в бесформенном красном свитере, очках и неожиданно стильном каре протягивала Саше развёрнутую книжку стихов, близоруко щурясь в полумраке зала.
Смутно знакомая голубая обложка с птицами, вылетающими из печатной машинки – крикливый дизайн, на который Саша никогда бы не решился. Тоненькая книжка. Саша впихивал стихи на каждую страницу без пробелов, желая уложить пять лет в двести страничек маминого бюджета. А в этой – каждый стих на отдельной странице, бумага плотная, наглая, наберётся на пятьдесят листов, дай бог. И, конечно: пошлые иллюстрации внутри от какого-нить модного художника. Взаимный пиар, скрещение двух искусств, мутация в эволюции жанра. Крупная надпись:

Тёма Рыбами.
«Дарю».
Стихи.

– Простите, это вы же сейчас или?..
– Автографы раздаёшь? – рядом усмехался Антон.
Саша смутился, что-то пробормотал непонимающей девушке и отшатнулся в сторону, где его уже поймала под локоть сильная рука Вити:
– Ты следующий, скорей всего. Ивин опаздывает, закрывать нечем.
– Ага.
Саша вытер мокрые и ледяные ладони о штаны и ожесточённо стал разминать губы. «Сумку надо Вите сунуть. Да! Чуть не забыл!». Саша непослушной рукой вытянул из замшевой рваной путаницы пару сборников «Время суток». Перед тем, как вылететь из дома, Саша минут пять стоял над двумя книженциями, сомневаясь, брать их или нет на чужой вечер.
«Как-то неприлично. Вечер не мой. Да и книжка ужасная ведь…».
Вспомнив о двух голубеньких купюрах в бумажнике, оставшихся на жизнь на всю тоскливую бесконечность осенних месяцев, Саша решительно сунул сборники в сумку. Голод победил.

– …и я сердцем посаженный на кол
по весенней Никольской иду…

На сцене блистал лысиной и харизмой вечно весёлый, счастливый, хитрый как волк, сорокалетний Средненький. Похож он был на провинциального бандита, гладкая голова могла вызвать только банальное сравнение с бильярдным шаром, писал иногда чертовски хорошо, был режиссёром в том самом театре Москвы, в котором скандалы, культ Великих и Прошлых, мертвецы, мертвецы… Да, он был настоящий волк, жёсткий и беспощадный повелитель интриг своего театрального царства, из того поколения беспринципных, чья юность ложилась на перестройку и развал, время, когда неокрепшая душа должна была впитывать идеалы, но идеалов не было вообще. Потому к сорока в его умных глазах столько весёлой ненависти, такие с хохотом пытали чеченских мальчишек, мстя за убитых в пытках же одноклассников. Как и Витя, тянувшийся к нему с влюблённой лестью, он бредил возрождением Империи, но это были не заблуждения восторженной юности, а зрелая и трезвая позиция. Самое страшное в Средненьком было то, что его уже ничего не могло исправить. Потому к зависти Саши примешивалось сожаление – человек, пишущий сносно и даже прекрасно, оказывался таким страшным и жутким, что лучше было его никогда не знать. Помимо крепкой и тонкой лирики («правда, с плавающими размером и строфикой, примечание внутреннего редактора»), он любил радовать публику историями в прозе об алкогольных приключениях, а также бесконечными побасёнками в рифму о животных, а-ля: приехала провинциальная лисичка поступать в театральный, снялась в сериале, а ей в театре все завидуют и козни строят, выгоняют из труппы, и находит она утешение по вечерам в медвежьих лапах. Тут вам и бегемоты-олигархи, и волки-менты, и медведи-братки – Средненький, упирая на привычные обывателю образы, обличал тщеславие и блуд с таким азартом, что чуть более внимательный зритель увидел бы в этом порок самого автора, пытающегося закрыться лавиной виршей от собственных демонов.
– Не люблю я Средненького. Тот ещё упырь, да?
– Ага.
Рядом с Сашей вновь стоял Пан с банкой энергетика в руке. Пан являл смесь либерала с примесью анархизма. Он до комичного был противоположен сбившемуся в кучу братству империалистов со Средненьким во главе, несмотря на крепкую дружбу всего поэтического братства, спаянную общими похмельями. Пан читал на митингах, осторожно попадал в автозаки и воевал с режимом в рамках дозволенного.
Но вот отсверкал и Средненький, сойдя со сцены под всплеск аплодисментов и хохот, вызванные финальной репризой, на сцену поднялся Витя, поправил стойку, задумчиво глянул в зал, и…
– Друзья. Наш вечер подходит к концу, и я хотел бы пригласить сейчас на эту сцену очень интересного участника… Очень интересного участника, да… – Витя явно тянул время.
Саша выпрямился и приготовился отдать сумку Пану.
Витя поискал глазами в зале, Саша вытянулся ещё выше, судорожно выдыхая, готовясь поднять руку.
– Да, он немного опоздал на наше мероприятие, но… но всё же успел!
Саша выдохнул, готовясь шагнуть в ледяную воду. Девушка справа оглянулась на него с любопытством.
– Встречайте! Константин Ивин!
Зал взорвался овацией. Шум вызвал секундную мысль о конце света и внезапно наступившей глухоте. Саша стоял, раскрыв рот. Девушка справа отчётливо усмехнулась, но миг спустя, забыв обо всём, смотрела на сцену.
Тем временем на подмостки поднимался он.
Константин Ивин.
Гитара в руке, простые джинсы, клетчатая рубашка, причёска с некогда модным чётким контуром округ лба – носит её с тех пор, когда ещё немного следил за временем, – первый бард-хипстер с правильным, честным, скромным и добрым лицом, с каким-то высоцким напором, но высоким голосом, без хрипа, без надрыва, голосом, всё время стремящимся ввысь. Он умел воспевать русскость не пошло, по-настоящему, как-то легко и точно, с живой ноткой трагизма и красоты, на зависть всем этим средненьким и осиным. Он, несмотря на всю песенность своих текстов, был в зале, пожалуй, лучшим поэтом, возможно, лучше самого Саши. Саше трудно было сравнивать себя с ним, как и завидовать ему, настолько огромен Ивин был в нём. Саша восхищался Ивиным, ведь Костя спел столько песен про него, про него и Олю, про его одиночество в Москве, про его нутро, так что оставалось отдаваться голосу, забирающемуся всё выше по звенящим ступенькам струн куда-то в космос, колосья, звёзды, зимы и поезда:

– Вороти меня,
Нерадивая,
Даль моя, судьбина,
не по льду, лугами, волоком домой!..

Ивину подпевали, Ивина знали и любили все, тщеславие в нём жило как-то осознанно и честно, в гримёрках он был скромен и тих, но не нарочито тих, как Саша, а смеялся над каждой удачной шуткой, мог выпить со всеми вместе и иронизировать над своей славой. Потому Саша долго не хотел впускать его музыку в свою жизнь, но, услышав однажды вживую за сценой его выступление, влюбился кромешно и бесповоротно.
«Выступать после него. Сложная задачка. С другой стороны, будут готовы к такому уровню. Встретят с ещё большим недоверием, сдадутся ещё быстрее».

 – С утренней росой
Юной да босой
С узелком ушла я за людскою тоской!..

Саша с одобрением отметил его летние кеды – Ивин тоже где-то успел переобуться, не осквернив даже эту никчёмную сцену осенней грязью. Никто из выступавших до него даже не задумывался о таких мелочах.
Ивин спел песни четыре, заканчивая порывисто, немного отворачиваясь от летящего града оваций, выпивая воды или подкручивая струны, как автор, давно отдавший всё тексту и музыке и получивший от них же сполна, воспринимающий овации как нечто излишнее. На второй песне он порвал струну, что-то неловко шутил в процессе замены под бравурные выкрики желающих хоть как-то панибратски приобщиться к чуду на сцене. Ивин реагировал сдержанной улыбкой. Ему не нравилась его публика, Саша чуял и понимал это.
Он пел дальше, доводя голос до пекла и пепла, отдаваясь даже этому зрителю, а точнее – самому звуку, закрыв глаза, вытягиваясь к чему-то высокому и непостижимому ни ему, ни, тем более, кому-либо в зале.
Саша с радостью отмечал, что почти терял себя в голосе и звуке, отказываясь от своего тщеславия, зависти и гордыни, побеждая их, превращаясь в рядового слушателя. Занозой сидел грядущий выход на сцену, но всё же, когда Ивин допел, сказал привычное «До скорых встреч!», встал, коротко поклонился, кроме дежурного испуга Саша успел почувствовать сожаление, что выступление кончилось. Он нашёл себя в толпе, сжимающим вспотевшие сборники, жаждущим вырваться в круг света, всей грудью торопя нескончаемые овации и молодцеватые выкрики «ещё!», скорее, подхватить не успевшее упасть знамя, взять, пусть не по праву, но по наследству принадлежащее ему жаркое дымное пространство полуподвального клуба.
Сердце колотилось в рёбра, под языком немело от страха.
Саша держался из последних сил.
На сцену вылетел Осин, выпрямил лебедя микрофонной стойки:
 – На этом всё, дорогие друзья! До новых встреч на наших «ЛитПодельниках!»
– Читайте стихи, слушайте хорошую музыку и не верьте политикам! – добил ликующий зал Пан.
Всё сдвинулось с мест, орали «Браво!», кто-то потянулся к выходу, кто-то к бару, Сашу задели плечом, выведя из ступора. У выхода его поймал Витя:
– Прости, Саш, договаривались до десяти, уже на полчаса задержали, нас владелец съел бы. Янский опять затянул. Сейчас тут другое мероприятие будет, дискотека 90-х.
– Да-а-а… ничего.
– Без обид, Саш.
– Ага.
– Стихов много было, надо было зажечь публику в конце нормально. Чтоб финал был яркий, понимаешь.
– Ну, да.
– И ты сам припоздал… Кстати! У нас тут сборник выходит. «Голоса». Хотим Пана, Ивина тексты, мои, Средненького, Янский думает.
– Ну, здорово.
– Не хочешь поучаствовать? Бесплатно, Средненький грант выбил. Иллюстрации Аля сделает классные.
– Да не. Спасибо. Я домой поеду.
– Ты чё? Не хочешь поучаствовать?
– Не-а. Спасибо за предложение. У меня тут проект появился… Думаю, смогу сам, – Саша криво усмехнулся.
– Ну… смотри. Ты не обиделся?
– Не-не.
Саша протиснулся в тёмную прихожую, натянул куртку, запихивая непослушные сборники в ненавистную рваную сумку. У выхода Ивин в окружении поклонников устало кивал и улыбался, подписывая очередной диск, плечом подхватывая спадающую гитару.
– Как стихи? – Саша вздрогнул и оглянулся на весёлый голос. Над ним возвышался охранник. – Почитал?
Люди вокруг стали оглядываться. Саша растерялся, натянул шапку. Ивин, заметив Сашу, расплылся в искренней улыбке и направился в его сторону. Саша отвернулся и поспешил к выходу. Поднявшись по лестнице, он оглянулся. У выхода Пан преувеличенно хохотал над шуткой Средненького. Саша затопал прочь. Только у метро он заметил, что забыл переобуться.


Глава 3. Гнев

«Неужели всё это взаправду?
Одному вдоль автозаправок», –

Саша уже час ковырял две строчки, рождённые вчера ночью, когда он возвращался пешком от метро среди сверкающих высотками пустырей около здания Университета, оголённых аллей, гудящей справа улицы. Денег на автобус Саша пожалел, несмотря на летние кроссовки. Переобуться в метро он постеснялся и теперь ощущал ледяной асфальт под тонкой подошвой. Когда Саша решил срезать через пустырь, что экономило обычно минут десять, густая осенняя грязь при каждом шаге чуть ли не стягивала с него летнюю обувь, не отпуская преданно и навязчиво, как глуповатая фанатка, что только принижает своей любовью величие творца. Саша матерился, почти плакал от досады, потом долго отбивал грязь о бордюр, мёрз, сожалел, что кроссовки теперь придётся отмывать.
«Чёртовы ублюдки. Не дали выступить. Ивин, конечно… но это всё Пан и Витя. И Янский». Саша свернул во дворы, испуганно озираясь на каждый силуэт, давно сломанным и сросшимся носом ощущая скрытые угрозы в торцах и заборах. «Об этом я мечтал, когда переезжал? Неужели всё это взаправду? Одному вдоль автозаправок, супермаркетов и… И?». Рождающийся поток внутри внезапно успокоил Сашу осмысленностью. У черноты вокруг, у пустырей и высоток появилась миссия, ещё боящаяся навязчивых блокнотов и фотовспышек, ещё осмотрительно берегущая своё инкогнито, но вот-вот готовая показаться из арки, фонаря, ограды.
«Супермаркетов? Дактилическая, неудобная. И светящихся супермаркетов, и чего-нибудь арками. Может, проспектами? или проспектом? Но с чем потом вязать? Светом? – избито. И парад фонарей уже не раз был. Вымотали меня. Додумаю завтра».
Строчки продолжали крутиться, но теперь свободно, он не ловил их за хвосты, не вязал в узлы, давая парить на незримых ветрах и потоках между светящихся высоток.
Теперь, проснувшись, позавтракав вчерашней кашей, он немного жалел, что не дописал сразу. Саша интуитивно чувствовал, что эти гудки в голубой глубине, которые рождались из вечного ожидания Оли, и возникшие вчера строки – единое целое, они ещё найдут друг друга в одном полотне стихотворения, станут соседями буквально через один или два строчных этажа. Но стихи не шли, хотя Саша почти не отвлекался на Сеть, стремящуюся выбраться из каждого раскрываемого окна на экране.
«Одному вдоль автозаправок,
супермаркетов и аптек,
наблюдая безликую тень… – чушь какая.
И надо ведь ещё разок это «Неужели?». И вообще весь стих через это вопросительное-недоумённое – мол, за что мне так. 
Неужели всё это взаправду:
одному вдоль автозаправок,
супермаректов и аптек?
Неужели однажды став тем, во-о-от, а каким – тем? Тем, который звонит ей, и она не берёт, кто затерян (отлично, ударное «те», аллитерируем нормально так), кто зате-е-рян в э-э-э…»
Кто-то причмокнул сообщением социальной сети.
Саша неохотно развернул чат.
Ирина 11:03
Саш, привет, ну что там? Ты определился с ответом? Меня Клиент уже напрягает.
Саша чертыхнулся, подумал секунду и свернул окошко.
«Сначала стих. Я со вчерашнего дня хотел».
Соцсеть щёлкнула ещё одним сообщением. Дашка, бывшая одноклассница, переехала недавно в Москву, предлагает встретиться, Саша свернул окно.
Где-то в недрах комнаты загудела вибрация телефона. Саша вскочил, нашёл источник звука.
Витя.
«Извиниться, наверное, хочет». Саша переставил на беззвучный. Затем сел за стол, уткнулся в строчки.
«Как я хотел?.. Тем. Каким. Затерянный, да. А где?..»
Чат соцсети вновь нетерпеливо чмокнул.
«Да что ей надо, закрою лучше».
Ольга 11:04
Привет, как ты?
«Написала сама!» – Саша ликовал.
Александр 11:04
Нормально. Ты как?
Ольга
Хорошо. Соскучилась) У меня для тебя новость есть).
Александр
Какая?
Ирина
Саша, ну что там с рекламой?
Ольга
У меня скоро отпуск, я думаю приехать на неделю. В начале следующего месяца.
Александр
Ого! Здорово!
Ирина
Саша? Не пропадай!
Ольга
Только у меня денег нет совсем(
Ольга
У тебя как? не стесню я вас?
Александр
Да не! нормально. Придумаю что-нить.
Ольга
Ну, смотри. А как твой проект? С рекламой
Ирина 11:06
Саша, не пугай меня. Клиент уже ждёт.
Александр
Делаю. Вот как раз сижу, пишу.
Ольга
Ну, круто. Может успеешь что-то заработать к моему приезду;)
Александр
Ага)
Александр 11:07
Привет, прости. Уже пишу, Ир. Жди через час где-то
Ирина
Ну, слава богу. Видел, я выслала презентацию по первой модели тебе на почту? Директор дилерского центра – бывший математик. Поиграйся с этим как-то, чтоб его зацепить. Ну, я писала там всё в письме.

Саша сидел и смотрел в экран уже третий час.

«Иксус JX. Само название его – ответ на формулу. Автомобиль для тех, кто знает, из чего состоит успех. Из каких частей он сложен? Элегантный облик. Внешность победителя. Грамотное сочетание силы и грации, делового стиля и динамики, утончённых линий и мощного двигателя, железного сердца на 4 тысячи кубических сантиметров . Иксус JX – это комфорт, послушность климата, управляемость атмосферы и услужливость Цельсия. Замеряются две температуры: тела и воздуха, числитель и знаменатель, и автоматически выводится единственный точнейший баланс, пропорция комфорта.
Плюс к этому передаваемая система ионизации, морской бриз, который благотворно влияет на кожу, волосы, чистейший воздух внутри ваших лёгких.
Внутри Иксуса – чистый звук, волна размером в тысячу децибел, накрывающая вас с головой.
Дизайн и комфорт плюс сила, роскошь и величие равно Иксус. Иксус JX. Твоя формула успеха».

Саша, противясь сам себе, нажал ctrl+S. Он был недоволен текстом. Несмотря на то, что глаз уже сросся с поворотами строчек и кульбитами метафор, не отличая зёрна от плевел, Саша внутренним слухом великого автора, звенящей совестью языка, что живёт в каждом, но говорит вполголоса, понимал, что текст так себе. Выходило сухо, абстрактно, коряво. Два раза повторялось «внутри», не успевая спрятать эхо своего родства за обрывом абзаца. Да, климат-контроль, который он выцепил из презентации, немного вдохновил его, Саша опять ушёл в щедрую на образы и метафоры стихию. Море. Все эти бризы, заливы и волны уже рождались в его стихах, которые он посвящал Оле – было в ней морское, спокойное начало, синее и глубокое. Оля толкала его на новые строки, помимо их чувств между ними возникала незримая воздушная связь, надстройка воздушных путей и высших эшелонов, классическая связка музы и поэта. Потому Саша так хотел быть рядом с ней, если оставить за скобками огромную тоску, щемящую нежность и прочие лирические отступления.
Но сколько Саша ни пытал себя, как ни пытался вместить в короткий текст все эротичные подробности, сладкие для каждого автолюбителя – от треугольного радиатора до руля с подогревом, – открыться полностью гулу моря ради такой земной цели не удавалось. Саша считал зазорным отворять пропасть таланта ради текста с конкретной утилитарной целью. Он видел в этом преступление перед Его Величеством русским языком – разменивать вечное на нужды повседневности. Что и говорить, сделка глупая, грубая, а главное –  убыточная из своего определения – у искусства нет цели, сколько бы купюр ни лежало невесомым грузом на той стороне совести. Осложнялось всё тем, что Саша никогда машину не водил и не собирался, руководствуясь ленью и смутными экологическими воззрениями. Как Саша ни мучил вордовский файл, внутри саднило большим и упущенным. На самом деле Саша хотел одного. Писать стихотворение.
Саша повертел документ скроллом, ещё раз зачем-то сохранил, то ли пытаясь исправить его магическим образом, то ли убеждая себя в том, что эта галиматья достойна жизни в электронном виде. Затем быстро открыл почту, нажал «Ответить», прикрепил документ, предварительно заблудившись в лабиринте папок, чуть не добавил файл с зародышем стихотворения, но выбрался из комической путаницы, которая смутила бы отправителя гораздо сильнее адресата. Саша вспомнил о заветной башне строчек и грядущем откровении. В поэте всё жужжало и билось, требуя выхода хотя бы в превосходных стихах – беднейший способ, не отражающий и десятой доли бездны внутри. Несколько секунд, моргая, Саша смотрел на вздрагивающий курсор, думая, писать что-то в теле письма или нет.

Тема письма: Новый проект, Xsus
Кому: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
Ира, высылаю первый текст. Жду правок.

Затем стёр «правок», написал «обратной связи» и нажал «Отправить».
Александр 14:31
А ты на какие числа взяла отпуск?
Ольга 14:33
Ещё не взяла. Думаю, через неделю, там девочка одна не может уйти, освободилось время, могу раньше
Александр
Здорово)
Ольга
Как твои успехи? Как с рекламой?
Александр
Послал сегодня текст. Жду ответа.
Ольга
Ну, здорово. Скоро буду слышать твой голос по радио;)
Александр 14:36
Скоро будешь слышать мой голос живьём. А я – твой
Ольга 14:39
Ага.
Александр
Я очень соскучился.
Александр
Увижу тебя
Ольга 14:40
А когда выйдет выпуск?
Александр
А ты?
Александр
Оль?)
Ольга 14:41
Саш. Я просила.
Александр
Что?
Ольга
Давай не будем. Мне тяжело так.
Александр
Ну я устал просто без тебя
Ольга
Давай не будем, пожалуйста. Мне тяжело. Я приеду скоро.
Александр
Хорошо.
Александр
Прости.
Ольга 14:43
Так когда будет выпуск?
Александр
Не знаю.
Александр 14:44
Сначала они принять его должны. потом надо записать. Короче долгий процесс.
Ольга
Ясно. Лишь бы получилось
Александр
Ага
Ольга
Я держу тут за тебя кулачки. Ты у меня самый талантливый
Александр
Спасибо
Ольга
А если выйдешь на федеральный уровень, там че – по всей России будет? =0
Александр
Ну, типа того.
Александр
Ну там могут и другого диктора взять. Пока ещё рано говорить. Ещё этот не приняли
Ольга
Всё равно здорово
Александр
Но если выйду на федеральный – будут нормальные деньги. Смогу себя и тебя содержать, съеду от Димы наконец
Ольга
Здорово. Давай, надеюсь всё получится, я с тобой
Александр
Ага, спасибо. Пиши, как узнаешь, когда отпуск точно

…кто затерян в коротких гудках,
я тебе не спою на прощание  – что?
Хочется тут образ уходящего через маленький городок, через баскетбольную площадку – да-да, как раз созвучно с прощанием – идёт наискосок, наискосок, это хорошая сочная, но только, упаси боже, давай без висков, песков и высоких в краткой форме, уже изъездил ранее, может, что-то такое современное, вертится, где-то мелькало ленточкой этой: «…сок», со, со, со, как же? Или там без «к», что-то через тёмную, матовую «г», как же, англицизм?..»
Пикнуло сообщение в почте, Саша на автомате потянул мышкой мир во Вселенную переписки, надежд, отчаяний и фриланса, не выпуская вихрь на «со» из головы, скручивая его в тугое лассо.
«ЛассО!.. Носок, лавсонг, Ассоль… Стоп! Лавсонг! Я тебе не спою на прощание, что-то там, что-то там лавсонг! Точно… Что?! Чёрт»
Строчки письма прыгали перед глазами, нехотя складываясь в маленькую катастрофу, где первыми были замечены многочисленные «не», «подходит» и «ещё подумать» – вечные вестники ненавистных правок.

Re: Новый проект, Xsus
От кого: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
Саш, ну это вообще не то… Не подходит. Заказчику даже не отправляла. Как-то всё сухо. И не по теме. Математика как-то слишком явно выпирает. С Цельсием неплохо, а в остальном… Живее как-то хочется, смелее что ль? Не знаю. Поверти ещё, пожалуйста. И поторопись – времени очень мало.

Саша поспешил на кухню, чтобы потом с горячим кофе скорее усесться за ноутбук и внести каким-то непостижимым образом, внести правки в текст, сделать его звонче, живее, ярче, чтоб понравился Ире, заказчику, всему чёртову миру.
Руки немного тряслись.
Саша вскипятил чайник, бросил ложку растворимого кофе, два кубика сахара, залил кипятком, всё – в подаренную Олей любимую кружку – Саша ловко подхватил её со стола.
Рука сорвалась.
Чашка упала на пол и разлетелась на куски, ошпарив голые ноги кипятком.

«Блять. Блять! Блять, блять, блять, ****ный, ебучий ****ец. Как меня всё заебало, а! Сука! Как я ненавижу всех этих пидоров. Тупую рекламу. Этот ёбаный мир, где надо писать ебучую ***ню на заказ, этих ебучих попсовых поэтов, которые делают просто и эффектно, и эти тупорылые ****ы студентки литинститутов, которые ведутся, блять, на всю эту тупую хуйню, хуету, эти татуированные мрази, читающие томными голосами и собирающие полные залы, ездящие в туры по всей стране, или патлатые мертвецы, вечно воюющие со всем подряд, протестанты хуевы, там, блять, ни грамма литературы, а я, блять, я пишущий сносно и хорошо, пишущий местами шедеврально, должен сидеть здесь в сраной комнатке на окраине и писать ебучую рекламу, которая нахуй никому не нужна, прогибаться перед ебучими заказчиками и прочими пидорами, просто потому что я не наёбываю никого в русском языке, не веду себя как ****ь, торгующая своими оголёнными щиколотками и тату на шее, или как это поколение мертвецов, вечно бунтующее только ради ебучего факта бунта, чтобы они все сдохли, ебанаты ****ские, твари продажные, бессовестные мрази. Как я ненавижу их всех, и эту Москву, и эти расстояния между мной и Олей, как я устал, господи, да за что мне вся эта хуйня, весь этот мрачный гречневый нескончаемый ****ец («хорошая аллитерация…»). Мне что, продаться?! Продаться как они, с потрохами и в самое святое, в стихи, в поэзию впустить эту ванильщину, эту ложь, это простоту, блять, есенинскую, ненавистную мне, надлом ради надлома, эти сопли и игру на простых эффектах перед этими суками тупыми, для большинства, («вся катастрофа в том, что большинство выбирает ртом»). Они говорят про этих уродов – гении. Какие, блять, гении – твари бессовестные, без капли совести и стыда, это не я тщеславный, это они ради славы и полных залов готовы всё что угодно писать, любую чушь, блять, и хуй нас рассудит время, это они останутся в вечности, выплывут на своих лайках и репостах, а я, я кану в небытие между гречкой и ебучим рекламным текстом этого ебучего Иксуса, хотя я чище и звонче всех этих мразей, господи, за что мне весь этот ****ец, я ведь даже не смею вслух себя поэтом назвать или сказать, что пишу стихи, а они кричат во всё горло и потому им верят, ёбаный век маркетинга, твари, суки, мрази, ****и, ненавижу вас всех, весь этот ёбаный мир».

…после того, как он чуть не разнёс полкомнаты в прах и труху, где главным виновным оказалась книжка с его маленьким портретом в уголке, летающая голубем от стены к стене, врезаясь, падая и трепеща, пугая собратьев грядущей участью, дверь в комнату открылась (секундное смущение – «не услышал, как он вошёл, чёрт»):
– Здорово, чувак. Убираешься?
– Ага.
– Не хочешь пивка попить?
– Не. Спасибо. Работать надо.
– Слушай, в пятницу платить за хату.
– Ага. Я помню.
– Ну, давай.
Дверь закрылась, Дима ушёл на кухню, щёлкая зажигалкой, вдыхая дым, громыхая кастрюлями, шерстя обёртками. Саша поспешил за стол.
«Стих сегодня дописать не получится. Весь потрачусь на эту рекламу. Ну, смелее так смелее. Вы у меня сейчас получите, суки. Мы ещё повоюем».

В час ночи Саша откинулся на спинку стула, выдохнул, потёр уставшее лицо руками, встал, пошёл на кухню, ещё хранящую следы пиршества и запах травы, вытащил сигаретку из забытой пачки, подцепил выжившее пирожное («всё равно не вспомнит, убился в хлам, наверное») и, чавкая и затягиваясь, уставился в сверкающую стройками и огнями московскую ночь.
«Блять. Чтобы они все сдохли. Суки. Ненавижу».

В соседней комнате белел документ ворда, уже отправленный на почту Ире.

«Об это ещё никто не знает, это тайна… Идеальная формула, сложнейшее уравнение, детектив логики и интуиции, в финале которого скрывается икс. Первое слагаемое – внешность.
Представь: грациозное тело флагмана, рассекающего голубую океанскую глубину, умножь на матовый айсберг фортепьяно, парящий над крышами, возведи в последнюю степень алого заката, расчерченного стрелами птиц – получишь его облик, первую часть уравнения.
Помнишь звук, с которым падает снег, кувыркается в воздухе птичье перо, улицы заливает туманом? Они доработали шумоизоляцию, нашли последнюю беззвучную ноту, возвели тишину в куб. Теперь прибавь послушность климата и услужливость Цельсия. Замеряются две температуры: тела и воздуха, числитель и знаменатель, и автоматически выводится единственный точнейший баланс, пропорция комфорта.
Кстати, если коснуться Play, окажешься даже не в первом ряду – в центре оркестра: слышно, как скрипачки переворачивают страницы, дирижёр так близко, что видишь цвет его запонок, и по покрою фрака узнаешь Кутюрье. Движущая сила была идеально найдена в предыдущих формулах, гибридная модель топливного и электропривода, максимально сохраняющая окружающую среду. И пока ты увлечён послушным железным сердцем на (тут объем двигателя, Ир, не нашёл что-то) литра с обновлённой подвеской, пассажиры могут занять себя целой системой развлечений с индивидуальным проигрывателем и 11-дюймовым VGA-монитором.
…финальный штрих, каприз великого математика, личная подпись гения – треугольная решётка радиатора. Дизайн и комфорт плюс сила, роскошь и величие равно икс. Икс равен – Иксус JX.  Иксус JX – тайна, пока известная немногим. Будь первым. Опережая время».

Утром, раньше завтрака, зубной щётки, желтоватого рта унитаза, ждущего тёмной струи, Саша кинулся к ноутбуку, разбуженный звонком будильника. Снились ему строчки текста, что хотели сложиться в стихи, но никак не складывались, и от этого загадочным образом всё заполнялось оранжевыми и голубыми пачками купюр, они мешали срифмовать текст, и где-то под ними тонула и захлёбывалась Ольга, Саша рвался к ней, разгребая весь бумажный сор. Тривиальный сюжет подсознания, обличающий не подоплёки психоаналитического толка, а, скорее, голливудское детство, привыкшее к простым метафорам и историям.
Толком не проснувшись, он открыл почту, нашёл пока не вскрытое, пока ещё жирным шрифтом набранное письмо. Уже по обрывку первых строчек, написанных на капсе с кучей повторов гласных – понял, что у него получилось:

Re: Новый проект, Xsus
От кого: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
СУУУУуууууууупер!!!!! Очень круууто!
Саша. Мурашки у меня. Ты гений. Этот текст супер. Клиент в востоорге! Кстати, ты не сказал по деньгам. Мне надо Клиенту скинуть прайс.

Задыхаясь от эйфории, сжимая оседающее утреннее желание и переполненный мочевой пузырь, торопясь и барабаня по клавишам, Саша опечатался и вместо «15 тысяч за ролики» (имея ввиду четыре в месяц), написал «25», промахнувшись мимо единицы и забыв последнюю «и», написав «за ролик». Он оставил слово в гордом одиночестве единственного числа, умножив таким образом стоимость одного ролика в шесть с лишним раз.
Свою ошибку он заметил через тринадцать минут, когда с кофе и бутербродом (Сашин хлеб, размазанная капля Диминого майонеза) проверял почту:

Re: Прайс
От кого: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
Саш, дороговато, конечно, особенно для нашего города, у нас тут такие расценки, понимаешь. И мне самой надо заработать что-то. Но я поговорю, попробую продать. Учитывая, что текст офигенный и он под впечатлением. До скольки ты можешь двигаться, если что?

Саша хотел скорее разъяснить опечатку, но вспомнил про Олю, отпуск, приезд, пустой холодильник и оплату квартиры, взвесил спокойную реакцию Иры, успев проклясть себя за низкие цены предыдущих заказов. Секунду подержал кисть над клавишами перед финальным ударом на манер именитого пианиста и кончил концерт на аккорде:

Re: Прайс
Кому: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
минимум 20 за ролик.

Он хотел было продолжить каскад финалов трелью о том, что ему студию снимать за свой счёт, и звуки он сам будет подбирать и т.д., и т.п., но сценический опыт подсказал, что веская и резкая пауза всегда лучше. Зритель любит, когда его имеют неожиданностью, а оправдываться на сцене – пусть и виртуальной сцене Яндекс-почты – тон дурной и невыгодный для актёра. Сомневаясь сам, он закладывает сомнение и в смотрящего. Надо быть наглым и кратким.

Ира кротко ответила, что ок, донесёт до Клиента.
Саша не успел глотнуть кофе, как мир тихонько лопнул на тысячи звёзд:

Re: Прайс
От кого: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru
Клиент согласовал сумму в 20. Высылай реквизиты. Завтра будет предоплата. Клиент настроен мегалояльно, радуйся)) Боится потерять эксклюзивность проекта – он хочет сразу контракт на серию роликов. И чтоб ты ни с кем другим не делал такого же продукта на время контракта. НИ С КЕМ. Я ему записи включала, голос тоже ок, Клиент доволен тобой. Вышлю договор, распечатаешь, отсканируешь и пошлёшь мне».

Красная рыба в облегающем прозрачном латексе вакуумной упаковки. Солёные половые губы порноактрис за плёнкой экрана. Ранее недоступные, теперь распахнутые, истерзанные, под жёлтым софитом холодильной лампы. Авокадо, с круглыми и твёрдыми косточками, пахнущее чем-то запретным. Слоёные этажи медового торта, рассечённые нагло и наспех. Банальная фрейдисткая символика связки бананов. Киви, будто небритые яички исполинского негра. Какие-то салаты, брал не глядя, по названиям: «Мясной», «Обжорка», «Оливье», «Греческий». Бутылка вина. Несколько банок пива, ледяная жесть в капельках пота. Курица – целая, с раздвинутыми ногами, равнодушный женский силуэт в холодильной камере. Воздушная нежность зефира. Белый шоколад. Нарезка ветчины.
Саша сидел за кухонным столом, опустошённый и объевшийся, как после полового акта. Руки немного дрожали от недавней тяжести полиэтиленовых пакетов. Саша вытянул банку пива, смело взял сигарету из оставленной Диминой пачки, закинул ноги на соседний стул, вытянулся всем телом.
«Не. Это всё какое-то комнатное сибаритство. Вечером – в ресторан. Кальяны, «Бэнтли» и «Иксусы», лежащие подбородками бамперов на бордюрах, изнеженные смуглые суки в элегантных платьях, кавказские мужчины, я раньше даже глаз не смел поднять. Вот там – отыграемся за всё. И шмоток надо купить».
Саша закинул мысленный взгляд в остаток аванса на карте и блаженно улыбнулся. Затем вспомнил про приглашение Дэна на сегодняшний вечер, на которое он не ответил. После всех унижений, испытанных на его московских тусовках, он бы так и оставил сообщение без ответа, но теперь он чувствовал за собой силу, измеренную не просто цифрами на карте. Это была сила победившего своих врагов на их поле – поле копирайтеров, журналистов и прочего сброда, – а потому Саша уже предвкушал вечернее веселье с волнением и азартом.


Глава 4. Зависть

– Как вам карпаччо? – загорелые руки официантки с изящной ленцой собирали тарелки и блюдца, оставляя единственной выжившей чашечку кофе. Забытая ладья на доске стола. Книга с чеком деликатно легла у локтя. Партия.
Саша что-то благосклонно ответил, вытер губы плотной салфеткой, продолжая любоваться руками официантки, радующими созвездием колец, с обнадеживающе-пустым безымянным.
«Что у неё внутри? За отличным маникюром, отбеливанием, педикюром, загорелыми ногами, так часто оказывающимися на нелюбимых плечах «настоящих» мужчин? За прописанной схемой дурного диалога из первого акта пьесы про официантку из провинции, ставшей актрисой, 20:00, ТНТ, закадровый смех умерших? За вечерними походами на премьеры, томиками Коэльё, негласным соревнованием с двумя-тремя подругами? Она любит стихи, интересно? Какой у неё любимый поэт, м? Какой-нибудь Блок, дай бог, не Есенин. Ох Останина?».
Официантка была хорошо ухоженной куклой лет тридцати с умными глазами человека, что посвятил свой интеллект комбинациям лингвистических программирований, умноженных на природное женское чутьё, позволяющее выжать из комплексов, слабостей и ожиданий высшую ноту чаевых.
Она играла на людях, словно умелый органист, опуская загорелые пальцы на подрагивавшие мужские похоти, давя босоножкой на зудящие женские тщеславия и страхи. Она рождала из них музыку, где лейтмотивом стал благородный шелест, никак не мелочный звон. Ещё год, станет менеджером зала, принцессой столиков и стоек на вечных высоких каблуках, в платье с вырезом, глубина которого чуть больше приличия, но меньше желаемого, любимой богиней учёта, позволяющей официантам в тайных союзах с барменами уводить мимо кассы в меру большие суммы, вам курящий зал. К сорока, растеряв упругость ног и высоту груди, скрывая первую рябь времени за регулярным солярием, дай бог, станет одной из жриц, директрис ресторанной сети, удачно выйдет замуж, родит, бросит курить, может, тихонько сопьётся.
Саша рассматривал высокие американские скулы, миндалевидные всё понимающие глаза, влажные крупные губы, линию шеи, идеальные ключицы, обнажённое плечо, приютившее отблеск осеннего солнца, мощные бёдра под тонкой тканью, изгиб коричневой икры, кремовую гладкую пятку, которую буквально хотелось сунуть в рот, глядя в её глаза, заведённые от желания, с расширенными зрачками, в размётанных волосах и простынях...
Такие женщины никогда не смотрели на Сашу. Не смотрели в детстве и студенчестве, будучи отвращёнными слишком живой мимикой, россыпями прыщей, громким голосом, еврейским носом, угрюмыми глазами, немодными тогда кудрями. Не смотрели на сцене, чуть напуганные открывшимся настоящим, всплесками рук, сложными текстами, перекрученными в уже непостижимые галактики строчек. Не смотрели в Москве, откровенно насмехаясь над рваной обувью из дискаунтеров, сутулой фигурой, гордыней бедности, презрительно смотрящей исподлобья в метро напротив.
Смартфон на столе, подарок Оли, отдаливший её переезд из-за заоблачных цен на библейские плоды, пикнул сообщением:

Дэн, 17:06
Ну так что? Какие планы на вечер?

Дэн был самым удачливым из переехавших. Вечно смеющийся, умница, звезда факультета и студвёсен, центральный персонаж закрытой «творческой» тусовки универа, что после выпуска ушла в полнейший эвент и организацию свадеб. Старше всего на три года, он обогнал Сашу на десяток лет в социальной лестнице, взял ипотеку, достиг всех желаемых вершин. Он работал в двух главных российских поисковиках ведущим специалистом по обучению, почти посменно, перепрыгивая меж ними – пока одна компания попадала под разгром властей или просто выпадала из тренда, Дэн с повышением оклада уходил в другую. Да, больше всего Дэн умел вписываться в тренд. Он сам как-то в этом признался за стаканом односолодового виски, это был его главный талант. Дэн лелеял в себе неслучившуюся рок-звезду, брошенное творчество, иногда пел под гитару (нестройный голос Саши в припевах), на вечерах, где Саша выполнял роль придворного поэта, что чтением пары-другой стихов негласно оплачивал изысканные угощения и дорогие вина в Дэновской квартире-студии.
Меж Дэном и Сашей существовал миф, что Саша выбрал творчество взамен комфорта и денег, а Дэн выбрал комфорт и деньги в ущерб мечте. Но это была ложь, оба чувствовали, что Дэн гораздо счастливее, как бы ни пытался он показать обратное. Дэн был рождён для лёгкой и яркой жизни. Красивый, высокий, спортивный, волейбол, теннис, психфак, интеллектуал, играющий на саксе и гитаре, знающий обо всех новинках – если бы не его искренняя любовь к Саше, Саша бы ненавидел его неистово и честно.

Вы
Привет. Да пока не знаю. А что?)

Дэн
Зовём сегодня всех с Викой на утку. Вино, фильм, виски, кальян)

Саша вспомнил посиделки у Дэна. Московская тусовка, стремящаяся стать максимально немосковской, уже на первых метрах взлётной полосы эмиграции, открещивающаяся от всего русского, девочки-репортёрши с «Ливня» и федеральных каналов, редакторы журналов, театральные критики, айтишники, бритые виски и татуировки, обсуждения коучсерфинга в Берлине, новые маршруты бэкпекеров в Индии, премьеры в «Театре.txt», вино, сыр, который Саша не мог себе позволить никогда, небрежно подцепленный с тарелки их холёными пальцами…

Вы
А кто будет?

Официантка, вырисовывая бёдрами ритуальные фигуры, приблизилась к столу, снисходительно улыбнулась, найдя в этом единственно верную кнопку Сашиной гордыни. Она протянула ему тоненький томик – сдача, чек, две серебряные полоски жевательной резинки. Саша ощутил укол и оставил щедрые чаевые, чем ещё больше выдал случайность своих доходов.

Дэн
Лена, Асмолов, Диана, одноклассник мой один, может, Игорь и Аня, мы с Викой

Саша вспомнил последнее унижение, испытанное в компании дэновых друзей.
…он зашёл к ним полтора месяца назад, со смутной смесью в груди: то ли в надежде повеселиться, забыть о тревоге новой московской жизни и заглушить острую тоску по любимой, то ли чтобы аккуратно и между делом спросить о возможных вакансиях у кого-нибудь из богемной тусовки Дэна.
Саше открыл сам Дэн, солнечно улыбаясь, дошучивая что-то вбок, протягивая ладонь, обнимая:
– Привет! Проходи. Виски, вино? Голоден? Есть хорошая трава.
В прихожей стояли ряды модных добротных кроссовок, напоминающие  разноцветную витрину с шоколадными батончиками. Саша уткнул свои изорванные ботинки подальше в тёмный угол. По привычке вспомнил географию дырок на носках, судорожно сжимая пальцы. «Не. Вроде же целые надевал. Проверю в туалете».
В квартире-студии, за вытянутым столом, играли в покер друзья Дэна. Казалось, всеми своими жестами, манерами, голосами они пытались воссоздать картинку из любимого сериала. Они играли в покер и играли в сериал. По всем правилам игры виски, сигареты, трава и еда стояли на кухонном столике. Игровой столик предназначался только для карт и фишек. Саша украдкой оглядел компанию за столом. Он знал почти всех.
Асмолов – дизайнер из российского поисковика. Утончённые, почти женские черты лица, бритые виски, предплечья, покрытые стильными синими шрифтами татуировок. Одна являла винный штопор, спираль которого переходила в мелкую вязь, другая – код бессмертия из популярной игры 90-х. Саша почему-то вспомнил, как в студенческие годы показывал маме фото с универской тусовки. Увидев Асмолова, она сказала:
– Какая красивая девочка!
– Это мальчик, мам.
– Ну, всё равно…
Леночка – эвент-менеджер в крупном агентстве. Девушка с короткой стрижкой, вездесущими голыми висками, очерченным алым ртом, бывшая Асмолова («хотя они тут все друг другу – бывшие»), дерзкая, прямолинейная, всё время саркастичная, то ли действительно настолько уверенная в себе, то ли ужаленная где-то очень глубоко большим сомнением. Леночка окончила истфак, любила вещать о постмодерне, была для подруг своей в доску, боготворила Дэна и Асмолова, снисходительно посмеивалась над Сашиными виршами.
Диана – единственная коренная москвичка за столом, корреспондент «Ливня». Смуглая, носящая какую-ту непостижимую арабскую, мифическую, первобытную красоту, которую она даже не осознавала. Она была незлой на язык, обожала эту компанию, зачастую говорила много и ненужно, почти суетливо. Хотя с её-то красотой можно было, напротив, молчать, быть немногословной, чуть приподнимая бровь, убивая взглядом. То есть – быть такой, какими пытались быть все за этим столом. В этом она была бы первой и непостижимой. Но, к всеобщему облегчению, она не знала этой бездны в себе и носила её слепо.
Вика – девушка Дэна, маленькая брюнетка, хрупкий ангел из голливудского фильма, с тихим голосом и стальной волей. Она всегда была приветлива и внимательна с Сашей, приветливей и внимательней, чем со своими из тусовки, чем выдавала его чужеродность. Саше казалось, она его терпит только из-за привязанности Дэна к нему. Ей достаточно было короткого голубоглазого взора, чтобы Дэн убрал гитару, и пятничный вечер продолжился без их песен.
Был ещё дизайнер – коллега Миши Асмолова, их с Сашей даже не представили друг другу, но дизайнер (и почти точная копия Миши, не считая содержания чернильных пятен под кожей) вроде и не заметил неловкости, мельком смерив гостя чуть изумлённым взглядом.
– Играть будешь, поэт?.. Тебе, кстати, не мешало бы постричься. И рубашку эту не надевай больше, пожалуйста. Повышаю, – Асмолов бросил в его сторону короткий насмешливый взгляд и снова с нежностью посмотрел в карты.
Кровь ударила в лицо. Денег на стрижку у Саши не было. Рубашку подарила мама, Саше хотелось надеть её, чтобы чувствовать себя хорошим сыном, пусть и вдалеке от неё.
– Ну так будешь или нет?
Саша вспомнил правила, знакомые по детским играм на сигареты в солнечно-дачном раю. В бумажнике у Саши было двести рублей, карточка на метро с одной поездкой («не забыть выйти в двенадцать»), сложенная в несколько раз записка от Оли, которую она сунула ему в карман на перроне. Была ещё пластиковая карта с копейками и нулями.
– Ой, а у меня чёт даже наличных нет с собой, всё на карте. Карты не принимаете? – Саша старался выглядеть беспечным.
– Саша, пиши стихи, стэндап это не твоё. Подтверждаю, Миш, – Леночка пригубила вина, также глядя куда-то в игру.
– Ладно-ладно, что вы накинулись, – Дэн проводил Сашу к кухонному столу, – погодь чуток, мы доиграем.
– Ой, ребяточки, я всё-таки пас, – Диана откинулась на спинку стула.
– Угощайся там всем, Саш, не стесняйся. Диана испекла капкейки. Они очень вкусные, – Вика кивнула головой в сторону стола.
– Да, капкейки шедевральны. Как твои стихи. Только лучше.
– Миш.
– Ну, это ж правда так…
– Ой, так приятно, спасибо, Миш.
– Смотри не налегай на траву. И вино. Не хватало нам тут поэтического декаданса, – шутке Асмолова все улыбнулись.
– Ага. Ещё стреляться буду, – Саше старался выглядеть непринуждённым, но сильнее всего ему хотелось ударить Асмолова стулом. Нет. Сильнее всего ему хотелось уйти.
…он зачем-то покурил травы, с непривычки переборщив со щепоткой в бонге, его развезло, сначала мягко и тепло, а затем сильно и вконец, он стал шутить какие-то глупые шутки, вызывая смешки и улыбки, не до конца понимая истинной причины смеха, вставляя ненужные, неловкие, почти школьные комментарии, растёкшись в кресле у стола, так что сослуживец Асмолова глядел на него всё с большим изумлением, а Леночка сказала с доброй улыбкой:
– Дэн, может успокоишь своего поэта?
– Я говорил. Творцы – они такие, – Асмолов повернулся к Саше, – ты траву не кури больше. И вино лучше не пей, – Асмолов потянулся и взял бокал у Саши.
– Да ладно, я нормально… – Саша смутился, выпрямился в кресле, сидел теперь молча, весь пунцовый, заметив крохотную дырку на носке. Время шло чудовищно медленно, а Саша постоянно доставал телефон, проверяя, нет ли двенадцати, чтобы успеть на метро. Он всё повторял про себя – сейчас немного попустит и пойду. Но его не попускало.
…когда все начали расходиться, проигравшийся Асмолов крикнул из прихожей:
– Это чьи такие ботинки убитые?!
– Миш, ну чьи. Их убитого владельца, – Леночка подводила губы, глядя в зеркало в прихожей.
– Тяжела и неказиста жизнь поэта и артиста, – хохотал Асмолов, пока все гости стянулись в прихожую посмотреть на невиданную обувь. – Саш, открою секрет, обувь можно купить и без наличных. Твоя карта для этого подойдёт.
Саша, сжимая зубы, с окаменевшей улыбкой встал с кресла, походил по кухне и комнате, дождался, пока рассосётся пробка у выхода, затем быстро проследовал в прихожую, где обувалась уже одна Диана. Саша быстро надел ботинки, глядя в пол. С лестницы доносились голоса и смех.
– А ты сейчас чем занимаешься? – спросила Диана, заминая неловкую паузу.
– Да так, по мелочам.
Саша наспех попрощался с, казалось, ни капли несмущённым Дэном и поспешил прочь.
Это было месяц назад.
«Идти или не идти? Деньги есть, можно как-то взять реванш. Правда, стыдно, после прошлого раза. И страшно».
Официантка собрала пустые приборы со стола на поднос, наклонившись и приоткрыв вырез блузки. Она поймала Сашин взгляд, улыбнулась:
– Заходите ещё.
– С удовольствием, – в тон её хриплому голосу тихо сказал Саша.
Официантка игриво откинула волну волос, выгодно повернулась в осеннем луче, ещё раз улыбнувшись Саше, и ушла прочь, предсказуемо виляя бёдрами.
Саша проводил её ироничным взглядом успешного топ-менеджера.

Вы
Да, приду конечно! Что-нибудь купить?

Когда он выходил из кафе, Саше позвонил Дима
– Слушай, мужик, не хочешь пивка попить сегодня? Отметить твой успешный проект?
– Не. Спасибо. Меня тут позвали на тусовку, так что…
– А, ну ок.

Ключ попал в замок не с первого раза, затем, вывернувшись зеркальным воспоминанием о доме, сначала пошёл не в ту сторону, затем, наткнувшись на тупик в прошлом – в обратную и, наконец, отворил дверь. Саша ввалился в тёмную прихожую, с трудом управляя мягким, пьяным телом. Улыбка расплывалась на Сашином лице, пока он скидывал новенькие осенние полуботинки, путался в шарфе, справлялся с молнией. Саша вспоминал и улыбался. Он был в восторге.
На Дэновой кухне его встретила та же компания, до удивления повторённая случаем – не было только Асмоловского коллеги, словно судьба маскировала свой замысел, убирая статистов и двойников.
Теперь все сидели на кухне, курили траву и кальян, пили вино. Звучали безликие и стильные аккорды инди из портативной колонки. Когда Саша вошёл в сопровождении Вики, открывшей дверь, громче всех его приветствовал Миша Асмолов:
– О, литературная страничка нашего вечера. В тёмный покрасился, поэт? Ну так, ничего. Обувь купил?
Саша репетировал все возможные начала диалогов, пока подбирал шмотки в торговом центре, ходил меж павильонов, ехал в метро, поднимался по эскалаторам, шёл до дома, поднимался по лестнице, снимал свои красные полуботинки, проходил на кухню…
– Тебя что-нибудь интересует кроме моей обуви, фетишист? – Саша поднял бровь на манер Миши и героев всех британских сериалов.
Дэн сказал, что у Саши и правда потемнели волосы. Саша пожал плечами. Дэн предложил Саше травы. Саша согласился, но Миша, скручивая джоинт, сказал, что Саша и трава это несочетаемые вещи, не надо портить вечер. И Леночка его поддержала, а Саша ловко взял распадающийся джоинт из Мишиных рук и в скептической тишине, на память вспоминая движения соседа Димы, ловко выровнял косяк под всеобщее «ого». И Диана сказала, какой ровный. А Асмолов насмешливо сказал, что настоящий поэт должен уметь три вещи. И начал было первую, но Саша закончил за него две других, сказав, что встречал этот мем месяц назад на ванильном литературном паблике. А Асмолов сказал, что у фрилансера-Саши, видимо, много времени разбираться в мемах и пабликах да пописывать стишочки, а Саша сказал, да на самом деле – немного. Леночка сказала, почему это, Саша сказал, у него большие рекламные заказы сейчас, а Леночка сказала, какие, а Саша сказал про «Иксус», а Леночка сказала, ты работаешь с «Иксусом», ничего себе, мы недавно проиграли тендер по «Иксусу», они отказались с нами работать, а мы так много времени потратили, у них ещё офис на Арбате, а Саша сказал, что не любит Арбат, это самое провинциальное место в Москве, там алкаши вечно стреляют мелочь, а Асмолов сказал, что у него никто мелочь там не стреляет, а Саша сказал, может, они тебя принимают за своего, и все засмеялись, а Дэн сказал, ну ребята, ребята, хорош, а Асмолов сказал, что у него мелочи нет и всё всегда на карте, как у настоящего поэта, а Леночка сказала, хорош, Миш, уже проехали шутку…
Когда Саша уходил, Асмолов пытался что-то сказать про его старенькую куртку, но все смеялись над очередной Сашиной шуткой и ему было плевать. Он победил.
«Завтра куплю это модное пальто. Дорого, но куплю».
Саша скинул одежду на пол посреди своей комнаты, сделал пару нетвёрдых шагов и рухнул на матрас.
Через десять секунд он резко встал, сел за стол и включил ноутбук.

Тема письма: Xsus, новый текст!
От кого: Irina Mazanova Mazaltovsamara@mail.ru

Сашенька, милый, привет. Новый заказ от Клиента! Смотри прикреплённый бриф. Задача – повысить лояльность к бренду у женской аудитории. Фишка в чём – джипы и всякие большие тачки чаще покупают не мужики, а женщины, это уже исследованиями доказано. Ну, покупают, может, они, конечно, не сами, а их мужья и папики, но это неважно. Короче, джипы чаще выбирают тёлки. Надо написать такой текст, чтобы женщины узнали о премиум-марке «Иксус», об их линейке внедорожников, и выбирали их. Мол, джип – это женственно и для всяких леди. Но про мужественность не забывать, так как женщины эти на джипах хотят казаться круче. А на «Иксусе» они будут ну самые крутые и женственные)))) В общем, такая задача, RP – пробная моделька для этого текста».

Саша прокрутил бриф, зашёл в соцсеть, проигнорировал очередное сообщение от одноклассницы Даши и со стучащимся сердцем открыл письмо от Оли:
Ольга, 00:58
Привет! Круто, я рада, что так получается! Слушай, а если с деньгами уже нормально, может, приедешь на эти выходные?)) Ну, на пару дней? Поужинаем вместе с семьёй, у них праздник, годовщина. Своих навестишь. И вообще;)) Как думаешь? Только, наверное, авиабилеты придётся брать( Ты же теперь занятой. Я понимаю, что резко, но теперь, когда деньги есть…


Глава 5. Алчность

Саша не хотел ехать домой, в их маленький городок. Конечно, он очень хотел увидеть Олю. Но она скоро сама приедет в отпуск на неделю, да и переезд теперь был близок и грандиозен, словно море за поворотом в душном автобусе. Конечно, можно насладиться триумфом за круглым столом идеальной Олиной семьи, успокоить её родителей – мол, и его наконец-то задела крылом блистательная московская удача. Но Оля сама всё расскажет, ему не обязательно слышать эти овации, сцена их уютной кухни была теперь Саше мала.
Он хотел большего.
Он впервые прочувствовал безопасность в равнодушной праздничной Москве. А с этим чувством пришло и наслаждение столичными соблазнами. Он жадно упивался улицами и огнями, заходил в кафе и брал кофе в бумажных стаканчиках, сидел в барах и возвращался на такси, вальяжной птицей руки выхватывая машину из потока фар. Он мерил обувь в магазинах, собирался с Димой в Икею и присматривался к тому дорогому пальто.
«Я уже потратил много, с непривычки. Тут либо на пальто, либо на авиабилеты. Поезд? Не. 18 часов, даже в купе, без инета. Мне надо делать заказы, я настолько не могу выпасть. Что ей пришло в голову – срочно, и на эти выходные?» Саша чувствовал раздражение – то не говори про это про всё, то приезжай.
Саша выдохнул и коснулся клавиш:
Слушай, я тут впервые в Москве почувствовал себя как человек) А главное – это праздник ваших родителей, мне будет неловко, честно.
Саша выдавил backspace, чувствуя, как гибнут отчаянные буковки под равнодушным курсором.
Александр 01:10
Слушай, это круто, конечно, но боюсь, я не вырвусь сейчас, даже на самолёте, заказ надо писать срочно. да и дорого лететь, я тут потратил много. Может, ты ко мне? Ну не на эти выходные, следующие? Я смогу тебе оплатить на следующей неделе билеты, или там часть какую-то. А потом уже и отпуск близко. М? потерпишь чуток? У меня правда сейчас много денег ушло на одежду, у меня ж всё старое было. И за хату платить
Сообщение прочитано.
Ольга 01:12
Долго ты думал над ответом)
Александр
Да я тут в запаре, прости! писал весь день заказ!
Сообщение прочитано.
Александр
Ты не расстроилась?
Ольга 01:15
Нет
Александр
Правда?
Ольга 01:16
Нет.
Саша устало выдохнул.
– Что за… – он пошёл на кухню за сигаретой.
«Что за вечные натянутые провода между нами. Скорей бы кончилось всё это: сообщения, гудки, молчание в трубку. Устал я. Кому это надо? Чтоб мы через такое проходили? Что за ангел без лика и имени, натянул телефонную линию между мной и твоим никуда… – отлично. Сейчас допишем!».
Саша сел за стол, тронул мышку, и из темноты всплыла предыдущая переписка.
Саша почувствовал себя виноватым. «Она там переживает, а я стихи про неё пишу. Лучше напишу ей большое письмо. Пронзительное, искреннее. Чтобы она поняла. Она же меня так чувствует всегда. Надо, чтобы она поняла».
Саша открыл новый документ, чтобы написать письмо Оле.
Щелчок сообщения. Саша с надеждой потянул мышку.

Ирина 01:20
Саш, ну что там с заказом? Завтра успеешь мне прислать? Клиент ещё хочет с Москвой согласовать

Саша несколько секунд смотрел в экран. Затем вновь открыл документ и начал писать.

«Что делает женщину женщиной?...»

«Что делает женщину женщиной?
Отличает её от мужчины?
Она слабее?
Но под внешним изяществом скрывается сила и гармония, мощность двигателя, волчок фигуристки, едва касающейся льда – усмирённое движение, шесть ступеней автоматической передачи, перетекающих друг в друга так плавно, что не отличить их имён.
Внешность? Но её красота не бесцельна. Она подобна стреле, шелестящей листвой. Идеальная аэродинамическая форма, которая не противоречит стихии воздуха, но вступает с ней в прочный союз.
Интуиция? Гениальный ум бортового компьютера, системы безопасности, климат-контроля и освещения. Словно команда опытных шахматистов, система сама выберет единственно верную комбинацию за долю секунды. Вам остаётся лишь наслаждаться скоростью в абсолютной безопасности.
Что делает женщину женщиной?
Сила. Гармония. Красота. Ум.
Что отличает женщину от мужчины?
Нет. Не так (гибель хрупких букв под катком backspace)
Что отличает настоящую женщину?
Иксус RP.
У мужчин больше нет аргументов».

В течение половины ночи и последующего дня текст о женщинах рождался из стука клавиатуры, скуренных в три затяжки бычков, растворимого кофе, грязных сумерек за окном, тоски, отосланных писем, исчёрканных красными пометками, внесённых правок, принятых исправлений, вновь отосланных писем… Текст шлифовался, взлетая над двумя городами словно невесомый волан, обретая лёгкость, уверенность, выжимая все поэтические соки из автора, добираясь до его тайников и жемчужин.
Силу и гармонию, отлитые в кружащемся образе фигуристки, он взял из Олиных занятий по фигурному катанию, когда, казалось, весь мир замирает и свешивается над бортом платного катка в родном городе.
Стрелу, а точнее – крыло он выцепил из недописанного стихотворения, а изначально это был вообще целый ангел, но заказчик увидел коннотацию с загробным миром, потому от ангела остались только крылья, но и их попросили переделать во «что-то более агрессивное».
Интуицию он взял из их вечного спора с Олей о природе женского и мужского ума – Саша эту разницу отрицал, Оля кротко, но твёрдо была уверена в интуиции и чутье, природу которых не желала понимать.
Оля была той, кто всегда вдохновляла его. Всегда.
Текст возвращался несколько раз, вмещая в себя инновационную систему торможения, климат-контроль, поворачивающиеся фары, позволяющие осветить закрытый поворот. Все эти нюансы надо было как-то расселить по углам тесной и непрочной лирической коммуналки. Скашивались лишние запятые, обороты, торговались за каждый знак.
Саша пытался написать этот текст так, чтобы Оля, услышав его, сама захотела купить этот чёртов Иксус RP, Саша писал этот текст так, чтобы Оля поняла, как он её любит, спустя столько недель и километров. Саша будто говорил с Олей через этот текст. Вступал в диалог. Вступал в спор.
В итоге в последнем письме Саша изменил концовку, перенеся упор с избранности женщин на противостояние с мужчинами.
«Идеальная машин для идеальных женщин»
в конце сменилась на
«У мужчин больше нет шансов».
Несмотря на симпатичную игру слов, такой вариант стал отдавать ненужным эротическим подтекстом, смещая целевую аудиторию на одиночек и разведёнок, рождая образ пошлой охотницы за мужскими кошельками. Тогда Саша совместил два последних варианта в один, поубавив патетику в каждом. Финальный теглайн про отсутствие аргументов у мужчин привёл в восторг и Иру, и директора.
Текст был принят.
Саша был доволен собой как никогда. Его даже не раздражали правки в процессе, он внимательнейшим образом вчитывался в письма, чутко пытаясь уловить желание адресата. Саша соглашался со всеми предлагаемыми изменениями, считая их точными и мудрыми, одновременно радуясь тому, как он быстро успевает подобрать новую форму и образ под поставленную задачу. Когда текст был готов, Саша перечитывал его несколько раз и находил всё более прекрасным.
«Разгадать женщину. Вот что должен уметь настоящий поэт. Вот кто моя целевая аудитория, если можно так сказать. Женщинам нужно чувствовать себя особенными. Вот что им нужно».
Вдохновлённый своим пониманием женской сущности, желая скорее подтвердить свои догадки на других примерах, Саша в праздном восторге открыл список друзей в социальной сети, поставил фильтр по женскому полу и стал листать фотографии и страницы.
На очередном профиле он вздрогнул – с экрана на него смотрела Оля.
И одновременно: не-Оля.
Чуть резче линия носа, глаза серые вместо голубых, но разрез практически идентичен, другой изгиб брови, другая причёска, губы почти той же формы, но чуть более чувственны, тоже высокая, крупная – это была Оля и не-Оля, это была очень похожая на неё девушка, и Саша удивился, как он раньше не замечал сходства между своей возлюбленной и Дашкой – одноклассницей, в которую даже и влюблён был в начальной школе: видимо, есть этот вкус, природная экономия выбора. А вот всё же выпала из головы, даже не вспомнил, а она ведь писала уже два раза про свой переезд, давай встретимся. Саша открыл историю переписки – так и есть. Идти куда-то с кем-то, тем более – с девушкой, казалось Саше преступлением против Оли.



«Что за ангел без лика и имени
натянул телефонную линию
между мной и твоим в никуда»

«Чёрт. Пока я не помирюсь с ней, я ничего даже делать нормально не смогу. Надо написать ей.»
Оль. Прости меня, пожалуйста. У меня сейчас правда непростой период. Просто эта реклама свалилась так резко, мне нужно всё успевать, чтобы не потерять это, но это мой шанс тебя перевезти и вообще всё наладить. Я тут заработался сильно, я правда не могу приехать. Давай лучше… – Саша не выдержал и стёр всё написанное.
Он заранее знал, что Оля отреагирует холодным «Ничего, всё нормально. И ты меня прости», но молчаливый бойкот на этом не закончится. Должно пройти определённое время, чтобы она отошла, ничто не сократит этого ожидания. Саша ненавидел эту Олину черту. Он чувствовал в этом желание Оли наказать его. Как бы она ни отрицала этого. Саша был усталым и злым.
«К чёрту. Что я, всегда виноват что ли? К чёрту. Я буду писать стихотворение про неё. Нравится ей это или нет».

Пиликнул телефон. «Оля!» – обрадовался Саша.

Мама
СЫНОК, СЛЫШАЛА ТВОЮ РЕКЛАМУ ПО РАДИО, ОЧЕНЬ ЗДОРОВО, САМА ЗАХОТЕЛА КУПИТЬ.

Глава 6. Похоть

«Ангел должен быть позже. Это сильный образ. Надо как-то от этих аптек перейти к ангелу:

Неужели все это взаправду?
Одному – вдоль автозаправок,
супермаркетов и аптек?
Неужели, однажды став тем,
кто затерян в коротких гудках….

Тут у нас была эта лавсонг… Я тебе не спою, я тебе не спою, на прощание, наверное, а раз всё у нас так плохо, всё отрицается и везде эта «не», то – ненаписанную лавсонг, точно

…я тебе не спою на прощанье
ненаписанную лавсонг?

И тут надо что-то про расстояния, про отколотую, забытую юность, из забытого городка, я бреду баскетбольной площадкой, м-м-м, наискосок!

Неужели все это взаправду?
Одному – вдоль автозаправок,
супермаркетов и аптек?
Неужели, однажды став тем,
кто затерян в коротких гудках,
я тебе не спою на прощанье
ненаписанную лавсонг?
Из забытого городка
я бреду баскетбольной площадкой
наискосок».

Саша смотрел на башенку строфы в заснеженной белизне документа. «Неплохо. Очень даже неплохо. Так, едем дальше…»
Зазвонил телефон – за спиной, из клубка одежды на стуле. Саша раздражённо потянулся за смартфоном, просыпая мелочь из перевёрнутых джинс, нашёл трубку не с первого раза, готов был уже поставить на авиарежим, уверенный, что это какой-нибудь Витя Осин, но вздрогнул от неожиданности, увидев дисплей.
Оля.
Мир кружился под радостно-равнодушный рингтон вокруг смартфона, зажатого в руке.
– Алло
– Алло, привет. Можешь говорить?
– Да.
– Ты сейчас сильно занят?
– Ну, так…
– Ты дома? Можем по скайпу созвониться?
– Ага.
Спустя несколько секунд Саша нетерпеливо дрыгал ногой, ожидая, когда приложение загрузится. «Что случилось? Так, где она у меня? А, недавние». Пошло соединение.
– Привет.
– Привет.
– Как ты?
– Нормально
– Что делаешь?
– Да ничего… Пишу.
– Рекламу?
– Угу. Типа того.
– Ясно…
– А ты как?
– Нормально
– Как родители?
– Хорошо, готовятся к годовщине. Продуктов накупили, готовят…
– Здорово.
– Ага
Помолчали. Начали говорить почти одновременно:
– Как насчёт отпуска…
– Слушай, насчёт отпуска… Да! Я тоже как раз… в общем, не получается сейчас. Тут девочка другая ушла в декрет, её подменить некому. Ну, то есть, Маринка уже договорилась об отпуске, её отпустят, а я ещё нет, и теперь мне не дадут, так как никого не останется…
– А. Ясно.
«Чёрт. Не могла раньше что ли?»
– Надо было раньше, но я что-то закрутилась…
«Скажи, что сам приедешь. Надо лететь самому».
– Слушай, Оль…
– Да ещё, Саш, хотела сказать… Говори.
– Ты говори.
Саша услышал, как неестественно искривился её голос в начале предложения, он уже знал, что такое бывает, когда она хочет сообщить что-то неприятное собеседнику. Как бы она ни пыталась выглядеть в этот момент доброжелательной, Саше всегда казалось, что она даже испытывает некоторое удовольствие от неприятного удивления в глазах слушающего.
– Ты говори.
– Да. Ещё, Саш, хотела сказать… – она замолкла.
Саша ненавидел эти паузы, потому что в них даже торопить её нельзя было – обидится. Она вся была – природа, неспешная, естественная, женская, она играла этот спектакль сама перед собой, не осознавая ни грани между зрителем и актрисой, ни сам факт лицедейства. Саша отметил повтор в начале фразы – репетировала диалог, ходила, вынашивала…
– Хотела сказать… В общем, у меня тут с переездом откладывается. Я не могу пока, Саш. Так быстро получается всё. Надо всё обдумать, подготовиться. Это же непросто, и не надо про обратный билет. Это не просто: не понравилось – вернулась. Это серьёзный шаг. Я не могу так быстро. Давай немного подождём. Ладно?
Саша смотрел на клавиатуру, не двигаясь.
– Алло-о? Ты здесь? Мне кажется, или связь повисла?
– Я здесь. Ладно. Как скажешь.
– Спасибо тебе за понимание.
– Ага…
– У тебя, кстати, волосы потемнели сильно.
– Ага. Не за что. Слушай, мне надо идти, давай потом.
– Хорошо…
Саша отключил связь. Слёзы подступали к глазам. Ему хотелось расплакаться.
Он со злостью свернул окошко с её фото.
Под ним оказался документ со стихотворением.
Саша тупо уставился в башенку на снежном фоне. Закрыл документ.
Сохранять изменения? Нет!
Саша выделил документ и нажал Shift+Delete.
Слёзы текли по щекам, он с силой сжимал зубы. Саша открыл социальную сеть, отыскал сообщение Дашки и написал в ответ:
«Да, конечно, давай встретимся сегодня! Прости, что не ответил – закрутился».

Они сидели в полуподвальном баре с дешёвыми коктейлями, за маленьким столиком, в тесном проходе, так что молодые официантки с татуировками в самых неожиданных местах постоянно задевали их бёдрами под шутливое «извините».
Было накурено, шумно, они хохотали над школьным детством, поимённо вспоминали всех из класса, а точнее – находя их в памяти по партам и рядам. А затем сравнивали их позиции в школьной пирамиде с последующим местом в жизненной иерархии.
Саша как был странным аутсайдером с последней парты, пишущим фэнтезийную повесть в тетрадь на уроке истории, или тайком читающим под партой братьев-фантастов, так им, по сути, и остался. Даша тоже была девочкой со странностями, какие-то слишком яркие заколки, цветные колготки, крашеные волосы, жвачки, сноуборд, с моложавой мамой как с подругой, «мажорка», кассеты с ещё неизвестными никому альбомами, которые все заслушают через год – слишком модная и яркая, чтобы не попасть под молчаливое осуждение школьной стаи сверстников и учителей.
Вот и сейчас она – дизайнер, уже нашла какую-то работу в популярном арт-центре, слишком короткие для осени шорты открывают мощные загорелые бёдра с еле заметным золотистым пушком, на левом татуировка, лицо индейца, стилем перекликающееся с совой на правом запястье. Хохочет, обнажая белые крупные зубы, сама сталкивает их бокалы с громким звоном, ведёт себя уверенно, увереннее Саши, хоть он здесь живёт дольше, помнишь эту песню, да, о, Дима, поехали к вам, я хочу увидеть Диму, сто лет не видела Диму, девушка, посчитайте нас, давай я допью твой коктейль, поехали на такси.
– У тебя волосы сильно потемнели. Ты раньше вообще был почти блондин, а сейчас почти брюнет.
– А ты как была красавицей, так и осталась.
Уже в машине, на заднем, взяв в руку её горячую ладонь, он сказал ей, что она похожа на его девушку, так, что он даже путается, сказал, глядя в её глаза, не отрываясь, пока за окнами фоном проплывала светящаяся гирлянда Москвы. Она тоже смотрела не отрываясь, и всё пыталась избавиться от смущённой улыбки на лице, но губы подрагивали, и уголки сами поднимались вверх, пока она не рассмеялась вслух, громко, хрипло, по-детски.
 А потом она подняла взгляд, отбросив волну волос с лица и сказала что-то про верность, а он сказал, что как-нибудь решит этот вопрос, а она промолчала, лишь смотрела, улыбаясь, и тут их медленно прибило друг к другу на повороте, а Саша не стал противиться плавной сладкой волне, что потянула его то ли силой инерции, то ли силой желания и он невзначай, но в дичайшем напряжении положил небрежную, но мокрую ладонь на её бедро, на внутреннюю сторону, слишком далеко на внутреннюю сторону, и она резко сжала ноги, прижимая ладонь к осуждающему лику индейца на другой ноге, то ли нечаянно, то ли двусмысленно, вновь захохотав, изумлённо уставившись на него: ты чооо? – искренне и без подоплёки, но где-то на дне зелёных, голубых, Олиных, Дашиных глаз мелькнуло желание, и он был готов поцеловать её в изумлённые губы, но вспомнил Олю и неохотно вытянул, убрал вспотевшую ладонь, оставляя мокрый след, надеясь на такой же чуть выше, вновь ощутив под пальцами этот пикантный тёмно-золотистый пушок, на грани эстетики и чего-то животного.
А потом они поднимались в лифте, смотрели и улыбались, и четырнадцать этажей тянулись бесконечно долго, и они смеялись почему-то шёпотом, случайно узнав в разговоре, что, оказывается, оба дико хотят в туалет, и он ловил её руку и выпускал, ловил и выпускал.
Дома был сияющий Дима, привет, объятия, смех, проходите на кухню, трава, пиво, трава, Даша сидела рядом, слева, её вытянутая загорелая нога упиралась в сидение его табуретки, так что он всячески искал случая коснуться пальчиков с разноцветными ногтями, пока совсем не положил ладонь на них, словно пряча это сокровище.
Он опьянел неожиданно и сильно, обнаружив себя повторяющим одну и ту же фразу, разъясняя, что и так понятно, по многу раз, как всегда бывает под травой, запутавшись в собственных мыслях:
– И я не могу дописать. Я не могу дописать. Не могу дописать, понимаешь.
– Всё время что-то мешает и ты не можешь дописать.
– Именно!.. А я уже это говорил?..
– Раз десять.
– Да, чувак, ты это говорил уже раз десять.
– Ладно…
– Бли-и-ин, Саш, как у тебя потемнели волосы.
– Правда?
– Да, чувак, потемнели, правда.
– Мне всегда нравились брюнеты.
– И я могу рассчитывать, что я тебе тоже нравлюсь.
– Можешь.
Дима, естественно, ушёл к себе, они остались вдвоём, он потянулся к ней и они поцеловались. Они целовались долго, мягко, влажно и нежно, так что комната уже кружилась вокруг них, Сашу переполняло желание и тень сожаления, он вновь повёл рукой по внутренней стороне бедра, но она остановила его руку.
– У тебя есть девушка.
– Не переживай.
– В смысле?
– Считай, что уже нет.
– Нет?
– Нет.
Они снова поцеловались, но она вновь остановила его руку, уже коснувшуюся влажной ткани, и чуть отстранившись сказала:
– Мне надо в душ.
– Окей. Я буду в комнате.
В комнате Саша сначала хотел поменять постельное бельё, затем устыдился своего перекошенного надувного матраса, потом с великодушием богача решил на всё забить, и лёг на матрас в одежде.
Спустя несколько секунд он уснул. Он просыпался на мгновения, когда Даша трясла его, а он переворачивался на другой бок, когда разочарованная Даша заказывала такси, и когда сонный Дима закрывал за ней дверь.
«Ну и пусть», – подумал он и провалился в никуда, так и не раздевшись.

Саша и Оля ехали в поезде.
Саша и Оля ехали в поезде под гул колёс.
Саша и Оля ехали в поезде под гул колёс в Москву
Саша и Оля ехали в поезде под гул колёс в Москву вместе.
Саша и Оля ехали в поезде под гул колёс в Москву вместе и смеялись.
Саша и Оля ехали в поезде под гул колёс в Москву вместе и смеялись и были счастливы.
Под гул колёс
Саша и Оля.
Под гул колёс.
Саша и Оля. Саша и Оля. Под гул колёс. Под гул колёс. Гул колёс.
Гул колёс. Гул. Гул. Гул.

Гул. Гул. Гул.
Саша открыл глаза, с силой выдирая себя из сладкой пелены простыней, похмелья, беспамятства.
Гул. Гул. Гул.
Звук из недавнего сна доносился откуда-то слева, в полуметре от матраса. Телефон. Телефон съехал на пол и зазвучал громче.
Гул-л. Гул-л. Гул-л.
Так уже, не останавливаясь, минут пятнадцать.
Гул-л-л. Гул-л-л. Гул-л-л.
Саша потянулся за смартфоном.
Оля. Фото, где они вместе, на набережной. Волосы на ветру. Смеются.
– Алло.
– Алло, Саша? – голос её матери был безжизненным и заботливым.
– Да?
– Оля погибла. Сбила машина. Приезжай.


Глава 7. Уныние

Резинка. Резинка на руке.
Всё рвалось и расплывалось кусками в мутном половодье, не разобрать, где конец, где начало, да и кому это надо, разбирать, наушники спутались в кармане, один – ей, один – мне, стянуто в узел.
Розовое кольцо для тёмных волос, убранных в хвост, душистых волос, любимых волос, галактик и звёзд, для чистых волос или грязных волос, густых, воздушных и высших, для обжигающих вспышек внутри темноты, из памяти взятых, созвездие ты, созвездие, запах…
…не помнил, как оказался дома, помнил только резинку, на досмотре в аэропорту («а всё-таки полетел, Оль») боялся, что резинку отнимут, постоянно перекладывал её, катая по карусели скудных сумок и карманов одежды. Забыл паспорт на регистрации и потом где-то ещё, звали, возвращали, боялся, что не посадят, но молодой светловолосый работник службы досмотра как-то учуял необозримое нечто в его глазах, видимо, своим схожим прошлым и таким же необъя…
…еле успел на похороны. Советское помещение с длинным столом, лица, полумрак, отец – красный, как сигнал светофора, и смотрит глубоко в свой какой-то внутренний проспект, а мама её мокрыми глазами – не смотрит.
С отцом они пересеклись, обожглись, отразились друг в друге недоумевающими взглядами – почему не плачется?
Было странно видеть всех их, носящих, как кривые зеркала, её далёкие черты, искажённые другими генами, комбинациями и поколениями, но он беспомощно и жадно вглядывался, пытаясь составить любимый портрет, пускай даже распадающийся на пиксели междугороднего скайпа, он бы сейчас всё за…
…мнёт тайком в кармане брюк и нюхает, мнёт и нюхает её волосы, чёртов извращенец, это же её волосы, её запах, кто его сюда привёл, подойти к нему и зашкирятник, и кулаком в его похотливый нос. Так это же я, я и есть, я вдыхаю её запах, чтоб хоть как-то дышать.
Всё чувствую вроде, всё понимаю, отчётливо и бесподобно, но не чувствую ничего, не плачется и всё тут – как будто между мной и всем происходящим стена: ледяная и прозрачная, как будто всё в нём было от третьего лица, идиотская повесть про неудачника-поэта, срисованная с него, с меня, подождите, с меня, с тебя, читатель, с читающего эту строчку сейчас, подожди, какая строка, это ты – в зале, здесь, мнёшь резинку тайком в кармане брюк и вдыхаешь запах волос, чтобы хоть как-то дышать.
Ему вдруг стало страшно до тошноты, что он не может плакать, и закрывшись в туалете, он подносил розовое кольцо с запахом её волос ко рту, словно кислородную маску, и пытался зарыдать, бил себя по щекам, до светофорной красноты лица, словно приводя себя в чувство, в себя – чувство, себя в себя.
Так это опять – ты, ты и есть, накручиваешь даже в такой ситуации метафоры какие-то, Саш, ты чего, господи, это не ситуация, это горе и есть, это оно, вот такой мир.
Вот мыло с чьим-то вопрошающим лобковым волосом, опять украл, у Набокова на этот раз, вот этот замызганный кафель, гладь зеркала в кометах зубной пасты, вот ты. И на тебе нет лица. А я по ту сторону или по эту? Сынок, ты как, все ушли уже, сейчас, мам, сейчас.
…обрастая щетиной, сигаретным пеплом, почти не ел, не спал, не бодрствовал, лежал, глядя в потолок.
Раз в вечность поднимался к книжному шкафу, чтобы отыскать в «Гарри Поттере» спрятанное розовое кольцо, вдохнуть запах, упасть снова…
…девять дней?! Я-то думал тогда, что лежу здесь час или, на худой конец, месяц.
Отдай.
Ты её знаешь не так давно, а они – плоть от плоти, кровь от крови, им ценней каждый артефакт этого горя, каждый оплот его, отдай им резинку для волос, которую нашёл случайно, когда собирался, в Москве, завалялась в сумках, как она его тогда обожгла.
Он аж сел тогда посреди комнаты на пол, пока весь мир крутился и схватывался в расфокусе вокруг этого кольца…
Но, может, она их оскорбит, обожжёт, может, они всё запрятали, зарыли, забросали комьями земли закрытый гроб, а для тебя – сокровище, весь мир. Но они же люди, с чего ты взял, что ты лучше? Лучше чувствуешь, лучше пишешь? Они такие же люди, так же плачут, ревут: что её родители, что все остальные. Потому ты, как и все, достоин этого кусочка ткани, пропахшего её волосами. Так же, как и все, что Пан с Осиным, что Дэн с Асмоловым, что Диман с Дашк… не-не-не, это ты сорвался тогда.
…вот она стоит, мать её, подойди и отдай, ладно, вот покури сейчас и…
– Напокупают себе прав! Водить толком не умела, да! Папик её купил этот, как его, «Иксус», ну. Вот зачем, спрашивается, бабе, школьнице почти, студентке, бля, такой джип? Знаешь, что следователь сказал? Мол, рекламу услышала. Типа, женская машина. Какая, бля, женская машина, женская машина – стиральная. А папик купил, упросила. Тачка ж нулёвая была. Да, конечно, не справилась, там двигатель – ого. Ну, автомат, да, шесть ступеней вроде. Да хэзэ, может, и получится засудить, папик там старается, конечно, отмазывает, связи-***зи, но посмотрим. Пешеходный переход, ёпты.
…пришёл в себя от обожжённых сигаретой пальцев. Сбежал по ступенькам в гаражи, мутную осеннюю тьму, где его банально вырвало, как героя голливудского фильма. Дешёвый приём, чтобы показать самому себе, как его шокировало услышанное. Мир вывернулся наизнанку.
Маме она не говорила про его работу, реклама и реклама. Хотела, чтобы сам, сюрприз сделал, ага. А если этот дядька скажет? Это что же получается? Я её убил? Я – убийца.
Вырвало снова.
… а если они все знают? все знают и молчат, насмехаются над ним? Выйдет из зала – хохочут. Вернись на землю, ты тут не один страдаешь, там другие тоже оглушённые горем. Сейчас я им всё скажу…
…вывели под руки, корчащегося в истерике, бьющегося, кричащего, я виноват, я виноват, я убил.
Снова провал, мама, запах валерьянки.
Сбежал в Москву.
Валялся в забытьи, листал переписку, смотрел фото. Временами реальность плыла, двоилась – вот же она, Оля, вот. Писал ей сообщения, даже комментировал фотографии.
Звонил телефон – не брал. Звонили Диме, просил оставить его одного, взрывался злостью.
Пришла СМС от мамы: «У тебя всё в порядке? завтра сорок дней».
Саша швырнул телефон в стену, разломал стул, смёл всё стола, пока вбежавший Дима не повалил его на пол. Бился в истерике, кричал:
– Оставьте меня в покое, дайте побыть с ней!
– Ты псих, чувак. Успокойся!
Саша затих.
Ледяная стена лопнула.
Наступила боль.

Она была безразмерная, оглушающая, белая, напоминающая о чём-то давно забытом и детском, она заставляла сворачиваться в калачик и пронзала всё существо, превращая весь мир в комок в горле, который невозможно было сглотнуть, и хотелось кричать, и он кричал, кричал так, что соседи били по батареям, а Диман неловко клал ему руку на плечо и сжимал сильнее, и говорил, ну, чувак, держись, и совал бонг, или бутылку пива, но это только обрамляло боль пеленой, словно лезвие советской бритвы на дне стакана с кефиром.
Самое страшное в этой боли было то, что ей нельзя было отдаться, раствориться в ней – он всегда осознавал её и себя, и видел со стороны, и это раздвоение было мучительнее всего.

…когда казалось, что немного отпустило, его скидывало вниз новым потоком, рождённым какой-то мучительной деталькой – их песня, её подарок, перечитанная в тысячный раз переписка. И только встающая на ноги жизнь вновь летела к чертям. Будто эти просветы и были созданы, чтобы усугубить его горе и вину, так ему и надо, он виноват.
Теперь он постоянно хватался за треснувший телефон, ожидая звонка. Набирал её цифры, упираясь в ненавистную женщину – «абонент временно…», плакал в трубку и даже пытался её уговорить, милая, раз временно – дай мне её?
Сорок дней пропустил.
Он плакал так, что думал – умрёт от обезвоживания. Он не представлял, что в нём столько слёз.
Почему. Почему. Почему.
Звонила Ира. Сбрасывал.
Матери отвечал через раз.
Она всё время снилась ему, и он пытался спать как можно больше, несмотря на кошмарность сюжетов. Даже переживая её гибель наново, он заставал какие-то секунды и проблески надежды, где она существовала. Просыпаться было тяжелее.
Не может быть. Не может быть. Это всё розыгрыш, глупость, комедия. Это я просто не приехал вовремя. Бог мой, как я виноват. Как виноват.
Думал о самоубийстве. Сильнее всего болела вина, где-то между лопаток и в горле.
Однажды утром, уставившись в окно в вялом оцепенении, он вдруг увидел её фигуру на заснеженной остановке. Вылетел в прихожую, на ходу надевая куртку, долбя пальцем в кнопку лифта. Скатился по ступеням, перелетел дорогу под вой сигналов. Какая-то совершенно непохожая испуганная женщина.

Вернувшись домой, на телефоне нашёл очередные пропущенные от Иры. И СМС. Что-то про ролики. Волна гнева вновь вскипела в Саше. Захотелось позвонить, наорать, прореветь в трубку всю боль, обвинить. Саша уже набирал, когда вспомнил последний ролик.
«Иксус RP. У мужчин больше нет аргументов».
Саша сбросил, выронил трубку из дрожащей руки, медленно, весь трясясь, сложился на пол.
Когда он пришёл в себя, уже смеркалось. Саша поднялся, открыл ноутбук, нашёл файл с текстом последнего ролика. Он перечитывал его до утра, всё более убеждаясь в своей вине.
«Покончить с собой? А мама? Надо рассказать всё её родителям. А потом…»
Взял билеты на поезд.
«Они же меня возненавидят. Заслужил».

–…поэтому на сорок дней не приехал. Получается, что это я её убил. Это мне наказание. Простите меня, – Саша сглотнул, – если сможете.
Он впервые поднял взгляд от чашки чая и посмотрел матери Оли в глаза, ожидая истерики, битой посуды, плача, крика, ледяного: пошёл вон.
– Саш, не сходи с ума. Этого ещё не хватало. Я знаю всё, думала, ты знаешь… Ты тут ни при чём. Мы судимся с девочкой этой. Не купила бы эту, купила бы другую. Я на тебя зла не держу. Отец не держит. Не выдумывай лишнего.
Он достал из сумки резинку выцветший кружок, почти потерявший запах.
 – Это Олино.
– Оставь себе, господи. Оставь себе, Саш.

Саша лежал на сдутом матрасе и смотрел в потолок. Где-то в комнате звонил телефон. Не переставая. Саша знал, кто на том конце.
«Может, мама? Что-то случилось? Говорили вчера. Или позавчера».
Ира.
Саша взял трубку
– Саш. Ты куда пропал? У нас плохая новость. Московский офис послушал ролики – они говорят, это бред какой-то. Вообще не по правилам рекламы и не отвечает их имиджу, всё многословно, накручено, продажи даже немного упали. Директора филиала уволили, у него вроде даже проблемы с психикой были…
Саша сбросил. Выключил телефон.
Оделся и вышел на улицу.
Пошёл через снег, не глядя.
На столбах мелькало что-то знакомое и удивительное, какие-то цветные пятна. Афиша со знакомыми лицами.

«Голоса.
Живое выступление. Живая поэзия. Авторы нашумевшего сборника. Янский, Пан. Ивин. Осин. Средненький.
Заказ билетов…»

В памяти всплыло выступление Янского – как он раскачивался у микрофонной стойки, весь – обнажённый нерв, мокрый, перед замершим залом, так что притихли даже официантки и бармены. Затем выплыл Пан, пьяный вдребезги, он тогда расстался с девушкой и читал в маленьком кафе на барном стуле, и был настолько живым, что Саша сам испытал его боль. Ивин, меняющий струну, улыбающийся чему-то своему. Осин на кухне с гитарой, впервые поющий новую песню – Саше, жене, такой настоящий в своём стеснении. Сияющий Средненький и хохочущий зал, который он вдруг окунал во что-то пронзительное, до выступающих слёз…
Саша улыбнулся. Погладил афишу. Побрёл прочь.



Эпилог

– … наш специальный гость, Александр Попов!
В переполненном зале Театра было непривычно тихо. Чёрные ряды, внимательные, живые лица. От зала шло тепло. Саша закрыл глаза и отдался ему.
…когда он спустился со сцены под аплодисменты, в зале его поймал Пан:
– Молодец, мужик. Спасибо, что пришёл.
– Спасибо, что позвали, Пан.
– Держи, тут пять, как договаривались – Пан сунул Саше конверт –Немного, но…
– Спасибо! С меня пузырь.
– Не, ты чё, Саш. Я полгода уже в завязке.
– Ну. Ещё раз спасибо. И ребятам. Я очень благодарен вам всем.
– Да без вопросов, мужик.
Пан похлопал Сашу по плечу.
На выходе Сашу встретили Дэн, Леночка и Асмолов:
– Круто. Прям очень круто.
– Да, нам понравилось, поэт.
– Ага, Саш, неплохо.
Когда Леночка и Асмолов немного ушли вперёд, Дэн наклонился к Сашиному уху:
– У Лены дэрэ скоро. Скидываемся на билеты в Индию, если хочешь, можешь присоединиться.
Саша вспомнил про книгу под шкафом. Там опять не хватало одной оранжевой купюры.
– Держи – он протянул Дэну конверт.

Водяная колонна рушится в круглые зёрнышки коричневого цвета. Шелестит прибоем, галькой забытых коктебельских берегов. Зёрнышки переворачиваются и пенятся под струёй.
Вода проходит сквозь крупу, запертую в круглом ситечке. Вода гулко бьёт в дно раковины, уже окрашенная в красновато-кирпичный цвет.
Гречка.
Человек засыпает гречку в кастрюлю. Волосы человека белоснежные от седины.
На столе в стареньком ноутбуке белеет вордовский файл.

1
Неужели все это взаправду?
Одному – вдоль автозаправок,
супермаркетов и аптек?
Неужели, однажды став тем,
кто затерян в коротких гудках,
я тебе не спою на прощанье
ненаписанную лавсонг?
Из забытого городка
я бреду баскетбольной площадкой
наискосок.

2
И приходишь в огромный холл,
и снимаешь мертвую трубку.
Отчего так поется легко,
если только живется трудно?
Что за ангел без лика и имени
натянул телефонную линию
между мной и твоим в никуда,
над застывшим северным морем?
Почему так огромен дар,
если только даровано – горе.
Сквозь щелчки в голубой глубине
абонент
не.

3

У пластинок и прочих вещей
есть любовь к оседающей пыли.
А у нас ничего вообще,
все кого-нибудь разлюбили.
Только встать и помыть посуду.
Мой господь, раз я больше не буду,
прежде, чем удалиться во мглу,
разреши предпоследнюю роскошь:
опустить в пыль дорожки
иглу.

4
А последняя – снег
под фонарным лучом.
И не вспомнить всех,
с кем теперь разлучен.
Из дворов окрестных
звучит смычок…
– конца текста не видно за краем страницы.