Кошмары истин...

                - ехал я ночью однажды -
               


                I.

Люблю Отчизну я.
Но странною любовью.               
И Отчизна платит мне взаимностью.
Ему, пацану зелёному, такая взаимность и в масть, и в цвет.  Ему даже оплеуха немытая Россия, страна рабов, страна господ  с рук сошла! Мне же, в сущности уже вещему,- пусть и в смысле сугубо геронтологическом, -  почти за то же самое -  вилы и западло. Хотя всё очезримо, если глаза твои партейно не замылены...
Кто я такой?
Косой дождь.
Не любитель я систем.
Но и не крушитель.
Хуже (это между нами!):  я вообще не считаю, что к системе как таковой,- к системе как сумме инвентарной сбруи, в которую на очередном этапе всех нас запрягают,-  можно иметь какие-то людские чувства.
Сколько я их повидал на своём веку!
Систем.
Строев.
Сбруй, хомутов.
От коммунизма с нечеловеческим лицом (здравствуйте: так сказали же, что будут строить с человеческим?!) до приятного во всех отношениях рынка с лицом ВТО.
Но из всего конгломерата впечатлений больше всего запомнилось мне  лицо Вени Хлебникова: местного сумасшедшего предперестроечной эпохи.
Упаси Бог, не кичусь я этим и выделиться  ни из чего-кого не тщусь!
Я даже готов смиренно выслушать любые мнения оппонентов. Вплоть до «Сам ты, братец, дурак». Особенно с учётом того, что умственный рудиментарий Венюшка диковинно и странно напоминал мне,- атеисту ничтожному,-  Сына гонимого, на Кресте рядом с вором распятого. Да-да: мнение даже такое приму повинно.
Но не констатировать сей факт - не могу.
Хлебников!
Только он...


                II.

Меж тем в преддверии крайней из наших смут (не смешите меня своим оптимизмом: именно крайней, а не последней)  что-то в мире происходило.
Знаки всякие упорно шли, знамения  смутные окрест и далее помелькивали.
Были-были знаки, ребята!
Не надо клешнями махать: всё фигня, всё муйня.
Во-первых, не всё. А во-вторых, как говаривал Хома Брут, кой шо, и правда, було. Вглядываться зорче нам было надо, идиотам весёлым. А  не подхихикивать над всеми и над всем  безудержно. В чём мы тогда  очень преуспели.
В результате на шестой части суши не нашлось не только своего Короленко, который бы предупредил, что с обрыва по сигналу дедушкина внука надо прыгать  лишь тем, что сдал плавание хотя бы на значок БГТО: не нашлось даже собак, которые бы разумно убежали от берега на бугор, когда вода вдруг отхлынула, оголив продуктовые полки, уставленные банками с водорослями.
Сонь какая-то всех охватила. И дрёмь.
Сонь и дрёмь.
И полный пофигизм.
«Так им, сукам,  и надо»,- вяло-мстительно зевал народ, параллельно ржа над анекдотами о потенциально одном из лучших наших микадо (ну, о генсеке - какая разница), которого сама же система буквально размазывала по байкам и стенам.
А кому -  им?
Кто - суки?
Представить, что всё это мы говорим в конечном счёте о себе, в таких ситуациях практически невозможно. «Что они там в Беловежской Пуще развалили, те идиоты? СССР?! Это в каком же, пардон,  смысле: он же вечный? Хотя — вали всё на: мы к Новому Году готовимся -  колбасу ищем...»
Лишь постепенно выяснилось, что кошмары истин доступны из нас  только Вене Хлебникову.  Но поверить в это, понять это не было дано никому.
Разве что мне.
Личной скромности лишённому.
Да и то глубоко задним числом.
 
Кошмары истин.
Истин за бугром!
Пока ни свистнет
Разудалый гром,
Пока ни грянет над твоей башкой -
Танцуй и пой!

Что мы  успешно и делали.
Примерно в то время я по случаю видел делегацию американских шпионов. Которые, разумеется, выдавали себя за простых туристов. Хотя наверняка  пытались выудить у нас какую-то важную государственную тайну. Например, тайну латочного ремонта асфальта. И,  увидев, поразился: сорокалетние, как и я, заокеанцы  выглядели по сравнению со мной, - весёлым и беззаботным парнишкой развитого социализма, - измученными конкурентной борьбой старцами с искажёнными  от вечных забот лицами. Аж крикнуть захотелось: идите к нам!
Кому он нужен, тот хреном индекс Джоуля? К нам, пацаны,- у нас весело!
Успокойтесь: не собираюсь я ничего воспевать.
Но и охаивать ничего не собираюсь.
Просто у человека, за которого думает ум, честь и совесть эпохи,- совсем другое лицо, по беззаботности и отсутствию морщин приближающееся к вечно праздной заднице, нежели у человека, за которого думает тифаль.
Так вот,  - и закругляюсь с общим портретом эпохи, подарившей мне под занавес Веню Хлебникова,- сейчас патриотически настроенные аксакалы публицистики вещают: системы  всегда рушатся извне. Какая глубокая мудрость!
Конечно - извне, вода ты в ступе. Но хворают-то изнутри. Гниют-то  по собственной инициативе. Не надо опровергать  совсем уж  очевидное.
Просто надо знать: между системами  отношения регулируются (и вчера, начиная с царя Гороха, и ныне, и присно, и, не исключено, что во веки веков)  однозначно по зоологическому принципу — добивай, доклёвывай охиревшего!  Зато внутри себя всякая система нервно требует от колёсиков-винтиков соблюдения   отношений в духе трогательной мать-терезовщины. Пусть-де тебя, барана,  доедают, а ты терпи! Ибо жила бы страна родная (кстати, надвременной рабочий псевдоним  любой системы: она во главе с очередным Кувшинным Рылом, видите ли,-  страна  родная), а ты, шуруп убогий,  сопи в две дырки  и  не высовывайся.
И не воруй, пока старшие не накрали!
И не лжесвидетельствуй: это хлеб с маслом господ юристов. 
И не желай красивую жену ближнего своего, но желай свою, хоть накрашенную, хоть не накрашенную...
Короче —  настаиваю: знаки и даже знамения имели место быть.
Да какие знаки!
Когда столкнулись пароходы, поскольку плыли сами по себе, а матросы смотрели по телевизору  футбол, где-то высоко-высоко  буквально  за головы хватились: это же как ещё предупреждать Садом неугомонный надо? Это же какие ещё знамения надо ему посылать - Садому  тому оглашенному?!
Всё по барабану: выловили трупы - плывём дальше...
Так вот, одним из таких  знаков предгрозовых был, как уже сказано, Веня Хлебников.
Тутошний сумасшедший.
Туводный и туземный.
Лицо без национальности.
Почти без возраста и пола.
Я бы даже сказал: лицо без лица!
О чём, впрочем, - слегка ниже.



                III.

Случилось это ещё в прошлом тысячелетии.
Никогда, - ни до, ни после,- не видел я такого тумана!
Это был туман-кошмар.
Или - нет: туман-знамение.
И застал он меня в ночной дороге.
А ехал я из большого южного города, утопающего в зелени и мусоре. Ядовито остроумные жители которого называли гигантскую скульптуру рабочим-забастовщикам памятником братьям-бандитам Толстопятовым.
До веси сердцу милой ехал, которая навсегда меня приютила.
Кстати, ломился я сквозь туман   на отличной «первотройке», собранной не такими уж,-  с бугра нашего менталитета, вестимо, - работящими итальяшками. Это же мы мастера пупки надрывать. Блоху подкуём -  и лежим в  полном изнеможении, как бараны-пробники. А им, певунам тем, на Сапожке пристроившимся,  якобы лишь мандолинить да тарантелить. Однако машинёшки клепают путёвые...
Да, но туман - это ценный пушной зверь всему!
Не ругаться?
Стараюсь изо всех сил. Но не надо отрывать меня от народа. У нас  тут не Липецк какой-то, а  Дон-батюшка. И мы всё ещё письмо турецкому султану пишем.
Ей Богу: просто знак и знамение, а не туман!
Он был такой густой, такой непроглядный, недвижный, непросветный, что казалось: сама мать Природа задумалась над некоей проблемищей. И призывает изо всех сил  нас к тому же: остановитесь, люди дорогие! что вы дергайтесь, как марионетки ? попытайтесь понять, что вас ждёт уже в самое близкое время!
Ага: разбежалась. Некогда, мать, ехать надо. Завтра Первое мая — бухать будем...
Где-то под  Зерноградом,-  а для нас это не менее значимо, чем для кого-то Люберцы или Мытищи,- да: где-то под Верблюдом (станция Верблюд, город Зерноград) мне стало казаться, что дорога вдруг круто-стремительно пошла вверх. Представляете?  Вверх пошла степная дорога, у которой в мирное время горизонт находится ровно за четыре километра от точки зрения!
Это ли не знаки?
Свет фар упирался в некую плотную жёлто-белую стену. Он был коротким и почти бессмысленным, свет этот убогий. Мой свет: свет моей машинёшки. 
И он был как бы вынужденно, даже сознательно лживым!
Ибо, - что я, увы, лишь сейчас  понимаю,-  Великий тот Туман подавал мне знаки, пытаясь предупредить:  дорога может быть фантастически , - даже гибельно! -, трудной, брат ты мой, тупой, как похеривший радости эволюции варан. Который кое-как добывает себе пищу насущную лишь тем, что плохо чистит зубы.
Под Егорлыкской (станция Атаман, если кто интересуется) я вообще потерял дорогу: я никак не мог даже сообразить, где обочина! Слава Тебе, машин на ночной трассе было мало. Видимо, часть народа, - как известно, не только доброго, но и умного,-  всё же поняла: так ездить нельзя - надо переждать кошмар ночной беспросветности.
Но некоторые, жалобно клаксоня, всё же попадались навстречь.
Они визгливо жались от страха где-то далеко слева, ползя почти по кювету.
Я остановился.
Не выключая сигнальных огней и астматически задыхающегося движка, я вышел из прекрасной машины, которая создана людьми, берегущими пупки своя, чтобы жить в нормальных условиях, а не бороться с трудностями в ожидании очередной смуты, на руинах которой будет потом сооружен праздник...
Огромная, бескрайняя ночь царила над миром!
Ни звёзд, ни луны - только туман.
Было страшно.
И в то же время было красиво.
Откуда эта красота, состоящая из ничего?
Она везде, где нет нас. С нашей злобной суетой, с нашими потугами объяснить Мир и даже его  переделать. Улучшить, так сказать, работу Творца!
Где нет нас, там  всегда царит величественная и спокойная Красота.
Красота, которая никого не собирается спасать.
Красота, лишённая человеческого смысла.
Красота во имя самоё Себя!
И она не просто есть: она светится.
Светящееся Ничто!
Светящаяся Пустота!
Я попытался представить, как всё это выглядит с горней высоты. На глаза Того, в кого я лишь вяло,- да ладно вам: Вечное подождёт-, собираюсь в перспективке поверить. Видимо, это, - я, мы, дорога, туман,- выглядит оттуда  как нечто удивительно хрупкое, робко пульсирующее изнутри беспомощно детским светом.
Светом эмбриона!
Который лишь зарождается, лишь обещает стать разумным.
Не перебивайте: я так вижу.

Свеченье Пустоты. Сиянье Пустоты!
Величье тайн её узнаешь вряд ли ты.
Колени преклони, замри на миг, на век -
И внемли Пустоте, суетный человек!
Подножье Пустоты, где ползаешь ты, червь,
На самом деле есть в мир тайн великих Дверь.
Стучи, просись, скули! Откроют, может быть,-
И кожу снимут вдруг с названьем сивым «быт».

Да, я так видел.
Но - оставим это...
Обочину удалось найти лишь на ощупь.
И всё-таки я, идиот, поехал дальше!
Только перевалив сомнительный, с точки зрения инженерных решений, мост за Целиной, добрался я, наконец, до остатков своего здравого смысла - и остановился впритык к кювету. Свет не выключал. Иначе товарищи по ночному безумию могут достать меня и здесь. И лишить радости созерцания. 
Остановился, чтобы ждать окончания тумана...
Лишь где-то под утро, - последнее, кстати, апрельское утро в истории СССР: до грозной кончины «Титаника» социализма оставалось примерно 218 дней,- в природе началось некое смутно-величественное движение.
Туман стал неспешно расслаиваться.
Отдельные его массы стали величественно разворачиваться и куда-то уходить. Уплывать!
Словно сказочные каравеллы.
Улетать!
Словно белые крылья загадочно-белых птиц.
Идиот: как я не мог догадаться, что это,- обиженно превратясь в туман,- уходит от нас целая эпоха народной жизни с её взлётами и падениями?
Куда там: тупость людская безмерна, а слепота наших душ не знает границ!
Затем где-то несказанно высоко засветлело и зазолотело.
Туман, словно вздохнул и как бы сказал мне: нет, утро, конечно, будет.
Причём - это будет майское утро!
Однако, что закономерно, до него доживут не все.
Сегодня ночью, если тебя, обре, интересуют конкретности, на дорогах области погибло семь человек. Одному, как Берлиозу, оторвало голову. Хотя ничьи таланты он не губил и вообще был чужд литературного творчества. Другому превратило печень в печёночный паштет. У двоих сломан позвоночник. И они несколько часов пытались жить в ипостаси хордовых. Остальные убиты по мелочам. 
Да: семь.
Это вполне нормальная цифра для такого тумана. 
Кстати, не надо представлять свою смерть в виде некоей трагедии: всё очень просто и даже естественно. Скоро вы это поймёте, ибо дальше будет очень много  хуже.
Но уже не от тумана!
Совсем не от него...
Впрочем, все подробности -  у  Хлебникова.
   

IV.

Последние десятки метров до загородной АЗС я толкал свою машинёшку усилием  в одну лошадиную силу: не вчера это было и тогда такая ещё имелась.
Увы, весь бензин ушёл на борьбу с туманом!
Вообще, наш грустный, наш смешной народ,- не надо меня опровергать, оставьте на потом!-, мечтающий о сильном государстве, но ненавидящий чиновников, из которых всякое государство состоит (определись, Ваня, чё те надо!),- столько бензина и крови потратил на борьбу с туманами, прежде всего в собственной голове, что никакой другой бы из собрания венцов твоих, Творец, ни за что бы  не выжил. Все бы врезали дуба.
Одни - потому что им здесь холодно. Другие - потому что жарко. Третьи - потому что мало демократии. Четвёртые - потому что много бардака.
Врезали бы дуба испанцы и французы. Индусы и зулусы. Эти, те, другие.
Все!
Один Ванька как ванька-встанька. Но –  оставим эти глаголы для жжения сердец...
Территория станции оказалась пустой.
В том числе и от заправщика.
Хотя все двери — нараспашку. И на стенах висели плакаты с ударными девушками, чьи одежды стремились к абсолютному нулю. И  кипел чайник с кокетливыми цветочками. А на столе под раздраженными  парами согревательного прибора (сколько можно кипеть, блин!?)  шевелились всякие серьёзные квитанции.
Вот уж тайна-то для меня за семью печатями: рождённый тратить - считать не может! Не примучишь его этим еврейским делом заниматься.
Да, заправщика не было странно и устойчиво.
Зато было такое роскошное утро!
Раннее, златотканное, первомайское.
И удивительней всего, что в стране рабочих, крестьян, а также небезызвестной прослойки, дружно идущих к  своей очередной смуте, - в стране, где труд постепенно стал занятием бессмысленным и оттого презираемым, - опять наступил праздник Труда. Наверно, поэтому  весенний, радостно зелёный мир был словно осыпан фестивальной золотой пылью восходящего солнышка. Искрились лесополосы. Искрилась дорога. Искрились бензоколонки. Явно, как и мы, не замечая никаких знаков и знамений, беспечно щебетала всякая птичья мелочь. Плагиат? Да нет: у классиков - птичья сволочь. Хотелось писать стихи, лишь в меру талантливые (а на фиг оно упало надрываться: какой дурак на стишках бабки делает?!).
Но  главное - хотелось  писать уже утренние стихи. Напрямую не связанные с ночным туманом, похожим на некий предупреждающий кошмар. Смысл которого ещё недавно хотелось робко разгадать. Но -  не получилось.

Прекрасен мир твой, Господи еси!
Не буду врать: пока в Тебя не верю.
Но отвори, прошу, мне эти  Двери -
И дай от тайн мне мудрости вкусить.
Я мир Твой переделать не хочу:
Люблю его в венце противоречий.
И будь мой вопль пусть даже не отвечен -
Я всё равно в мир тайн Твоих  лечу.
Пусти, молю, в невидимый Дворец !
Да, я не верю. Но я тщусь, Творец...

Поток вдохновения нарастал. Казалось — вот-вот и ты засверкаешь, как новая копейка.  Но — его грубо перебили: отовсюду вдруг стали возникать и выкристаллизовываться, - словно возвращаясь из Великого Тумана,- люди.
Уже такими, какими стали они за минувшую ночь...
Сперва из лесополосы вышла молодая женщина в шубе, красивая и слегка пьяная.
Всё остальное было ясно: вслед за ней вышли три статных  парня. Орлы: только держи! Один из них был в строгой милицейской форме. Двое в цивильном прикиде.
Парни благодарно расцеловали благодарную женщину, молодую и сейчас очень, даже вызывающе красивую, в алые щёки - и умчались в мир высокой морали  на большом чёрном мотоцикле с коляской.
Да, но почему - шуба?
На первое всё-таки мая!
Было такое впечатление, что красивая и вызывающе красивая, - черноглазая, красногубая, буйноволосая,- вошла в лесополосу прошлой осенью, а вышла  только сейчас — уже весной. Хотя это вряд ли. Такого не бывает. 
Может, Хлебников, который видит сквозь время,  сей феномен объяснит?
Однако  - зачем мне эти детали. Главное, что все счастливы.
Потом появились коллеги по жажде заправиться.
Стали сумоваться: сегодня нальют за бабки или за талоны?
В конце дней своих СССР начал с этим делом путаться. Могучая и строгая душа его, изначально запрограммированная на ненависть к золоту и деньгам (в связи с чем из первого Ильич мечтал делать унитазы, а вторые Виссарионович брезговал даже держать в руках), тянулась,что естественно, к талонам. Однако лукавое рыло рынка, уже маячившее на горизонте, упорно гнуло всех нас к баблу.
Обогащайтесь!
Обогащайтесь скорей, лохи вы несусветные!
Но вняли только самые продвинутые. Среди которых нас, естественно, не было.   
Заправщик меж тем по-прежнему и упорно не появлялся. Что такое стряслось у него с животом или ещё с чем, было категорически не понятно.
Зато, - как ещё одна ночь после ночи! -  возник из ничего Хлебников.
У него, у Венюшки, и правда, был пугающий талант возникать из ничего.
Стоишь - и вдруг чувствуешь: он - сзади!
Дышит в затылок.
Оглянёшься - точно!
О эти жуткие глаза, которые плещутся тебе в душу. Жуткие - в смысле прекрасные. Глаза с большой буквы. Очи, с небес спустившиеся! Ни тени в них лукавства. Ни грана хоть какой-то для себя выгоды.  Глаза, которые  хотят тебя спасти.
Только это!
Только это!!
Только это!!!
 Хотя  ты, барашек весёлый,  уже исторически закланный,-  поедать своих — особенность великорусского государственного механизма,- не чуешь совершенно никакой опасности. И тебя даже раздражают Венины потуги.
О,  страх невидимый - ты самый страшный страх!
Пугай нас, Венюшка. Пугай до полного посинения. Может, проснёмся?
И он старался...
По-моему, Веня Хлебников  вообще никогда не спал, страдалец убогий: я встречал его буквально в любое время суток и воистину везде.
Господи, зачем Ты играешь в такие сложные игры с неверующим своим: неужели Хлебникова  на самом деле у Тебя  -  много?
Неужели его - столько, сколько надо Тебе в миг летящий?!
Выше это простого ума моего...
В тот первомайский раз, -  ни одного человека не нашлось среди почти трёхсот миллионов потребителей (в смысле, конечно, граждан) шестой части суши, кто бы  пусть смутно, пусть в виде беспричинной тревоги догадался, что это наш последний Первомай в качестве праздника Труда и, главное, в статусе  Дня международной солидарности трудящихся !-,  Веня был ещё более вооружён и ещё более обезопасен от радиации, чем в предыдущие мои встречи с ним, с туземным нашим сумасшедшим. Если, конечно, придерживаться общепринятой шкалы ценностей. Имею в виду не способы защиты от радиации, а критерии зачисления в дураки.
На нём был старый, пронзительно грязный плащ-венсарад, застёгнутый на все железные пуговицы. На голове  у Вени топорщился танкистский шлем, тщательно зашнурованный. Рот и нос закрывала грязная марлевая повязка.
Кстати, я ни разу не видел его рта и носа! Хотя почему-то очень хотел.
На руках  у Вени были мотоциклетные перчатки с раструбами. На ногах - сапоги-заброды. И, конечно, он был при знаменитой своей палке с дозиметром. Явно, - о чём я, умный, догадался, - усовершенствованной с помощью лески. Которая ( я и это,- во голова моя умная!-, тоже понял), если потянуть её на себя,  когда уровень радиации по  такому вот счетчику Гейгера уже грозно зашкаливает, - чуть поднимала пустую консервную банку на конце грустного сего прибора всеобщего спасения.
Сокращённо ПВС...
Хлебников, я хочу тебя видеть! Со ртом и носом!
Не даёт ответа. Да-да: говорит, а ответа -  нет.
У него, и правда,  был талант смутно речетативить, абсолютно никого из нас при этом не слушая и, кажется, вовсе никого конкретно не замечая. Уж не с кем-то в далёком Там, напрямую,  вёл он свои сумеречные беседы?!
Человека в сущности  как бы не было. Были только глаза.
Но, Господи, какие это были глаза: пепельно серые, как сутемень осеннего вечера, бездонные, как карстовые озёра. Гноящиеся и красные, как воспалённая рана.
А что вы хотите?
Болезнь - это неэстетично.
Болезнь - это страшно.
Да ещё такая:  когда тебя лечит, в сущности,  смертельно больной.
Вселенская скорбь буквально застыла в Вениных очах!
Они бесслёзно рыдали от ужаса. Видя то, что не видно нам ни по жизни, ни по судьбе. Они рыдали  от жалости ко всем нам. И жалость их переполняла...
- Люди, вы идёте к катастрофе,- шелестел Веня в наши вялые, вечно предпраздничные уши.- Кошмары истин надвигаются  со всех сторон. Неужели вы  не видите, что мы все - бездумно идём к уже близкой пропасти? О боже-боже...
Мы? Да ни в одном глазу!
У нас и мысли такие не возникают.
Молодая женщина в майской шубе как раз приблизилась к зданию АЗС.
Лицо её было, как и раньше, красивое. Но теперь -  очень злое: парни уехали, а среди нас, по её раскладу, взгляд не на ком было остановить.
А в чём смысл жизни, если нет парней?!
Это красавице это было не понятно.
И по-своему она была права. Потому природа подарила ей глаза, в которые хотелось смотреть и смотреть, а губы — целовать и целовать.
Веня  буквально бросился к женщине замерять радиоактивность.
- Кошмары истин: она пьёт отравленный бензин!- вновь послышался его скорбный шелест. - Спасите, её люди: она может погибнуть!
Полуобернувшись, как волчица во время погони, красивая молодая женщина сказала хрипло и злобно, белея на Хлебникова вдруг оболовянившими глазами:
- Пошёл на ..., грязная скотина!
Три букбы были похожи на три джеба от Валуева.
Увы: по-моему, Веня со своим пассионарским призывом опоздал навсегда.
Кстати, - если, разумеется,  кстати, - шуба на молодой-красивой была  очень дорогая: такую на трассе не заработаешь,  даже  трудясь в две смены. И в этом тоже была какая-то тайна переходного периода, что грозно и неотвратимо на нас надвигался. Какой-то ещё один кошмар истины был в этом.
Оставив в покое женщину, - по выражению рыдающих Вениных глаз, радиационный фон был вокруг неё запределен, хотя красивая пила из-под крана, конечно, не отравленный бензин, а воду,-  местный сумасшедший стал тщательно проверять фон у колонок АЗС. Шелест его серых уст был глух и беспрерывен.
- Господи, что они делают!?
То есть мы что делаем. Бессмысленные мира сего. 
Веня лишь на миг прерывал контроль, чтобы внести данные в толстую тетрадку. 
-Кошмары истин в том, что нуклиды лежат уже слоями...
Веня потянул за леску.
Банка слегка поднялась.
-Возможен неконтролируемый взрыв от передозировки...
- Бесполезно!
- Всё бесполезно и неотвратимо...
- Как я от них устал, Господи!
- Это злые дети, которые ходят по краю обрыва с завязанными глазами...
- Они бьют меня и гонят. Я уже весь - синяк и кровоподтёк!   
- Хорошо-хорошо: я умру, если они настаивают...
- Но что дальше, Господи?!
- Что они будут делать без меня?!
О вечный вопрос истинно российского пассионария.
На который нет ответа.
Да вот хрен его знает, что мы будем делать дальше.
Об этом в стране не знала ни одна душа!




V.

Меж тем -  дальше был заправщик.
Он тоже вышел из лесополосы, зеленью первомайской манящей.
Однако это ни о чём не говорит:  лесополос вокруг много, на все наши заморочки хватит. Тем более, что, в отличие от молодой  красивой женщины, усталой, но довольной, заправщик был физически в совершенно ином состоянии.
Но об этом чуть позже. 
Что до самих лесополос, то  посажены они были по знаменитому сталинскому плану преобразования природы. И давайте спокойно! Без рук и без затыкания ртов. Теперь уже во имя, так сказать, самой свободы слова. Ибо тридцать седьмой год -  это одно,  а преобразование природы — это совсем другое.
Сажали дерева, разумеется, мы. Однако план был по номиналу действительно сталинский. Потому и сажали с радостью. Нечего задним числом тень на плетень наводить: любили мы того грузина (почему именно -  не наша тема) и верили ему «как, может быть», не верили себе». Твардовский, между прочим, сказал.
Вид заправщика,- огромного, молодого, очень богатого, судя хотя бы по его трёхэтажной времянке (ничто не вечно под Луной!), которая и на ОБХСС «пюлюёт»,- был ужасен. Вид человека с гигантского великорусского бодуна, бессмысленного и беспощадного. Казалось, будто по харе заправщика,- прости, Господи, если Ты меня всё-таки узнал, за грубости моя! -,  проехали гусеничным трактором.
Что вы хотите, эпоха первонакопления. Внутриутробная, так сказать, стадия.
Умный и добрый наш народ ещё не знал, что деньги - это не просто немереное, исконно сивое бухло наше, но и море всего иного, о чём мы, совки тупые, даже не подозреваем. Именно-именно! Это и горные лыжи, и трюфели, и прекрасные дворцы с колоннами, с консьержками,  очаровательными и  многофункциональными, с гранатомётчиком на чердаке, с негром в сторожевой будке. Плюс — Куршевели-Куршевели-Куршевели. Да только ли ? А Пхукет прекрасный! А фантастическое Бора-Бора! Не говоря уже о тихом и провинциальном, но всё ещё очаровательном Париже. И, наконец, поскольку деньги — это просто какой-то локомотив прогресса, с ними можно творить и совершенно иные чудеса личного, переходящего в интимный плана. Скажем: что-то себе подшить, что-то накачать, а что-то даже удлинить. Хотя Минздрав предупреждает, что пока удлинять больше чем на четыре сантиметра у него не получается. Пока! Хотя прогресс не остановишь.
Но вернёмся к заправщику.
Он  тяжело пригрёб из кустов жимолости и скумпии  почему-то сразу - именно к колонке, а не в свою конторку с девицами в ню.  И сам взял в руку пистолет.
- Первый - пошёл! - раздался в тишине майского утра его грозный, его хриплый  рык, говорящий о нездоровом образе жизни заправщика. - Хлебников, гоп-стоп? Замеряй, братан, круче: буду требовать за вредность спецмолоко - погибать так со льготами! Э-э: почему пропустил вторую колонку, святой ты наш шестого разряда? Два шага назад, братан! Можешь приписывать нуклиды от пуза: в ОБХСС  всё схвачено...
Веня грустно покачал головой:
- Богатый, а тоже погибает.
- Это точно: последний парад наступает! - согласно прорычал заправщик.
- Деньги не спасают: деньги - тоже обман...
Ну, эти кошмары истин мы проходили: деньги уродуют человека.
Давай, Венюшка, шуруй баночкой Гейгера своего!
Предсказывай судьбу нашу баранью...
Ну-ну? Что там возле третьей колонки?
Ого:  Гейгерок аж зашкалил !
А колонка-то моя.  Моя, ребята, колонка...



VI.

Первый, когда пошёл, заискивающе спросил у заправщика:
- Сегодня - за талоны?
- Нет!- был ответ.
- За деньги?
- Нет!- был ответ.
- А как, ваше сиятельство?
Курсив - это я от себя: чтобы передать атмосферу мерзкого подобострастия перед авторитетами сферы услуг. Которой были подвержены даже члены всяких цэка.  И хотя  потом они авторитетов иногда  даже расстреливали. Но это  лишь странно напоминало акцию некоего  страстного японца, съевшего свою большую голландскую подругу от чрезвычайной к ней любви.

Мы тогда стелились просто жутко
Перед ними -  словно проститутки:
Люди из различных сервис-сфер   
Главными там были, в СССР.
Знать завмага было так престижно:
Мог продать он импортные лыжи,
Даже сыр со своего плеча
Мог завмаг пихнуть вам сгоряча...
 
Да ладно: забыли.
И Бог с ним.
- А так! - прорычал заправщик.- Всем - за бесплатно: сегодня - коммунизм!
Хихикая и боясь спугнуть совершенно диковинную удачу, народ подгонял автомобили под пистолет: заправщик ещё и сам наливал по полной.
Лично наливал!
Просто какое-то явление нео-Христа веселящемуся на краю обрыва народу.
Когда подошла моя очередь, я закочевряжился:
- А можно - не бесплатно?
- Нельзя! - отрезал заправщик.
И подумалось: да вот и хрен с тобой, ворюга ты наш отпетый!
Нельзя так нельзя.
Чего я упираюсь?
Конечно, бесплатняк  тот тоже был знаком чего-то неведомого. Кошмаром какой-то очередной истины. Но шибко умный  я стал только сейчас.
А тогда заправился - и привет.
Тогда мы все на дурничку заправились.
Все!
За 218 дней до гибели СССР.

Мы не спасли его. Хотя спасать
Державу ту должны мы с вами были.
На всё нам было НА (пусть - «наплевать»):
Мы налегке сквозь ту эпоху плыли,
Уйдя в своё огромное ХИ-ХИ,
Как на закланье куры-петухи...
Ни церковь нам не свята, ни кабак,
Сказал пророк наш чёрный, но любимый.
И до сих пор мы не поймём никак,
Что дружное ХИ-ХИ пальнуло мимо:
Мы целили вражине врезать чтоб,
А закатали в собственный свой лоб!




VII.

Веня Хлебников не дожил до даты светлой, даты переломной. Когда Прорабы Перестройки в белых одеждах оторвали головы гидре развитого социализма — и, как бы типа совершенно не запачкались. Исполать им в делах их !
Может,  сгубили Веню нуклиды.
Может, он рухнул под тяжестью кошмаров истин, им зримых, а нами нет.
Хотя была и третья версия, наиболее реалистическая: якобы его до полусмерти избили,- да чего уж там впадать в эвфемизмишки: просто забили насмерть!-, в лесополосе отвязанные пацаны эпохи  духовного Возрождения.
Именно в той лесополосе, где любовь без границ и где заправщик.
Кстати, его тоже убили, разливавшего горючку надурняк.
Жуткое, однако, сочетание слов:  кстати, убили.
Но было именно так: убили во время ещё первого передела собственности,- ныне объявленной священной (хорошо сидим!) -, когда дух наш возрождался особенно интенсивно. Отчего порохом пахло по бывшей шестой части суши только так.
Они, Прорабы Перестройки, перестреляли тогда друг друга в таких городишках, как весь моя, ставшая захудалой, - буквально заподлицо. 
Перестреляли.
Перерезали.
Передушили.
Перебили арматурой.
Лежат сейчас под мраморными плитами, крутые ребятушки с мужественно очерченными подбородками. И хоть многие  на тех  барельефах, конечно,  не тянут   на всяких там Герценых-Огарёвых, а мне их жалко.
Кровь-то родная!
Хоть и в бешеном бандитском варианте.
Господи! Прости неверующего Твоего... 
Пацанам же Веня Хлебников просто-напросто помешал коллективно ширяться. Сбивая вожделенный кайф животрепещущей своей банкой из-под кильки в томате.
Но кому это теперь нужно?
Всё -  нету Вени!
Да и пацанов нету.
Ибо первые жертвы всяких реформ на Руси -  дети, женщины и сумасшедшие...
А ведь начал Венюшка предупреждать широкие народные массы задолго до того майского утра. Он буквально рыдал без слёз, бродя вокруг нас испуганными кругами. Он умолял нас, а мы его гнали и даже били. 
В танкистском шлеме бродил.
В сапогах антирадиационных.
С  Гейгером на лыжной,- вспомнил: именно на лыжной!-, палке.
И система работала: банка дергалась, когда тащили её за толстую леску...
Это потом были Чернобыль, кавказские войны. Потом матери в лохмотьях продавали детей. А матери в дорогих шубах совали пацанков головёнками в полиэтиленовые пакеты, чтобы кинуть эти скорбные мешки эпохи в мусорные контейнеры. Это потом с балконов многоэтажек  сыпались  не состоявшиеся женихи и солдаты, дозы своей горькой, дозы земной не рассчитавшие.
Всё - потом.
Хотя и скоро.
И всё  не без нашего участия!
Но сумасшедшим мы считали почему-то только его:  Веню Хлебникова.
Распятого и убитого.   
Именно в такой логической последовательности.
Распятого и убитого.
Распятого и убитого.
Распятого и убитого.   


             ***
                ВИКСАВЕЛ-2.