Милый! Дзынь-дзынь!

Она схватилась за решётку, встала на выступ фундамента и заглянула в комнату. Там на полу спал человек. Его небритая щека лежала плотно к половику, согревая собой вытертый узор.
- Милый! Дзынь-дзынь!
Глаз человека открылся, пошарил вокруг и упёрся в неё. Она спустилась на землю, зашла в подъезд, звонила долго и непрерывно. Наконец, приблизились шаги, ключ в замке повернулся.
Через десять минут яичница жарилась на чугунной сковороде. Запах плыл в заоконную даль, куда-то, к горе Кок Тюбе, к острию телевышки, на котором висело солнце, к невидимым из-за расстояния вагонам фуникулёра, возившим туда-сюда беззаботный люд.
- Милый, ешь, - она тронула его за плечо, встала у окна и закурила.
- Сама что?
- Дома поела. Смотри, урюк! Я думала, он помёрз весь, а он уже жёлтенький. Пойдём гулять, а?
- Пойдём.
- Ну серьёзно, хотя бы до Весновки.
- Сказал же, пойдём!
И вот они вышли и идут. А лето неудержимо разгоняется как горячий локомотив и снега стекают с Алатау ручьями и речками, весновками, алматинками, и арыками, бегущими вдоль улиц тенями карагачей. В детстве он любил возиться в этих арыках, пускал по течению газетные корабли и лодки из арбузных корок, обтачивал куски кирпичей, просеивал песок в поисках золота. Руки немели от холодной воды, он прикладывал ладони к нагретым солнцем камням, огромным валунам, между которыми росли жёлтые цветы, почему-то их называли «куриной слепотой». Потом Он вырос, валуны исчезли, пропала куриная слепота, арыки упаковали в бетоные русла, но вода в них по-прежнему стремительно несётся, увлекая на север чьи-то корабли и арбузные лодки. Эта флотилия пробивается сквозь решётки мусоросборников, выныривает из тоннелей труб, сопровождаемая мухами, словно чайками, и солнечный свет озаряет их тетрадочные паруса.
На мосту она достала из сумки и положила ему в карман свёрток.
- Что это?
- Подарок. Не доставай, дома посмотришь.
Он нащупал сквозь обёрточную бумагу тёплую тяжесть.
Шли дальше, остатками улиц с частными домами, с яблоневыми ветками через забор.
- Смотри пеструшки!
- Они зелёные ещё.
Но она уже сорвала и откусила и сморщилась, но жуёт, а у него, глядя на неё, свело челюсти. Отобрал огрызок и запульнул им вдоль тротуара.
Ночью, засыпая, она спросила:
- Можно я к тебе перееду?
- Нельзя.
- Ну и ладно.
Он взял сигареты, накинул пиджак и вышел на улицу. Вспомнил и достал из кармана свёрток. Разорвал бумагу, долго разглядывал, лежащий на ладони камень, синий, мерцающий отраженьями звёзд.