Петушиный переполох

        Зимний день короток. Вот и солнце высоко. Скрипучий снег ещё светится голубизной, слепя глаза. И куры пока не спешат на ночлег на куросадню. Но через четверть часа выглянешь в покрытое морозными кружевами окошко, а снег уже не искрится, с каждой минутой густеет фиолетовая мгла, словно зима в сердцах плещет и плещет на улицу остатки чернил из ученической непроливашки. Дремлющие в сугробах хаты постепенно растворяются в сине-фиолетовом сумраке. Только  окошки дружелюбно светятся.
         Укутавшись в шерстяной платок, Нина в терпеливом ожидании сидела под окном со свечой в руке, пытаясь рассмотреть в сгущающихся сумерках, не отворяется ли калитка. От трепещущего огонька замёрзшая, словно слюдяная, поверхность окна становилась матовой, пористой.  Девушка подышала на неё, потёрла тёплым пальцем,  –  заплакал ледок, расширилось овальное окошко в снежно-фиолетовый полумрак.  Нина зябко повела плечами, оглянулась. От свечи по комнате разбежались, плавно покачиваясь, тревожные тени.

– Когда уже придут? Уроки все сделаны, картошка готова, стоит в печи, дожидается,  салат на столе, чайник искипелся. А их нет, как не было.

Услышав наконец, что звякнула щеколда, девушка выскользнула в холодные сенцы, накинув на голову платок:
– Да что ж так долго-то?! Обещали же быстро вернуться! Я уже и свечи зажгла.
– А уроки сделала? – старательно обметая снег с валенок, стряхивая с шерстяной шали и полушубка, строго спросила мать. – Гляди, чтобы учительница не жаловалась.
– Сделала, можешь посмотреть. Вас больше двух часов не было, всё успела сделать.
– Мы Шурочку встретили на почте, позвали в гости.
– Шу-урочку?  Нина сморщила нос.
– Не кривись. Зина попросила её погадать.
Нина в изумлении повернулась к сестре:
– Зин, правда, что ли?
– А ты думала шутки? Шурочка сказала, что на куделю надо гадать и на петуха. – Отозвалась Зина, закрывая дверь. Ты  свечи зажгла для чего?
– Так решили же, что  воск лить будем, чтобы посмотреть, будет тебе колечко или не будет? – Нина подошла ближе, подбоченилась и съехидничала:
– Колька-то пятак переплавит на кольцо или всамделишное привезёт, а, Зин?  Зинаида и не оглянулась. Только глухо бросила матери через плечо:
– Мам, скажи ей, пусть помолчит.
– А вы обе помолчите да на стол накрывайте. Сказано: гостья у нас. Велела прялку приготовить и петуха словить. Ни-ин, лезь на горище за прялкой! Да куделю в сенцах поищи. Зи-ин! Тесто из кладовки вымай, раскатывай, пирог с  гречей у тебя справный получается. А я блины завожу, сливки-то остались, Ни-ин?!
– Не трогала я ваши сливки! – Крикнула младшая уже с горища.

      Вскоре горница  наполнилась жаром печи, запахами пышного пирога с гречей и жёлтых блинов, да лёгким постукиванием прялки. Давно никто не прял, а куделю нужно сперва правильно заправить и опробовать, как идёт нить, приспособиться.
      Потрескивали свечи, таинственно мерцая, трещали дрова в печи, пушистая ёлочка в комнате сестёр серебрилась орехами, обёрнутыми фольгой, блестела глазурью пряничных лошадок, источала смолистый аромат, наполняя сердца ожиданием чуда. И даже Зинаида, бледная и поникшая последнее время, зарумянилась, оживилась, заворковала, как прежде.
      Зина, старшая из сестёр, в этом году закончила школу, лето отработала на свиноферме, собираясь в августе поступать в техникум. Но за месяц до экзаменов влюбилась кареглазая отличница в Кольку, смуглого чубатого механика из колхозных мастерских. И подготовки к экзаменам не получилось. Все долгие летние вечера и ночи напролёт гуляла Зина с Николаем. С сестрой уговорится и ночью через окошко сбегает, чтобы мать не слышала, а под утро через это же окошко возвращается. Утром-то на работу. Отсыпалась в перерыв, на ферме. А осенью проводила его в армию. И не до техникума уже было, экзамены прошли, а милому в армию нужно было письма писать да приданое готовить. Каждый день писала, через день ответы получала. Письма от Николая Зина зачитывала до бахромы на сгибе листочка, матери  и сестре вслух читала, смущённо краснея, пропускала отдельные строчки. И мать уже договаривалась с председателем сделать пристройку к летней кухне: комнатку добавить,  будет молодым отдельное жильё, хотя бы на лето. А если по уму сделают, основательно, то и зимой в пристройке тепло будет, но это уже пусть Николай сам решает.
      Так-то оно так, но вот уже второй месяц что-то нет писем от Кольки. Исплакалась Зина, истомилась ожиданием. По сугробам-то непролазным почтальон раз в две недели почту носит. Упросила мать сегодня сходить на станцию, к почтовому поезду. И на почту зайти, мало ли, что там с почтальоном случилось.  Думала, что точно весточку получит, но опять ничего. И праздник стал не в праздник. Потому и на Шурочкино предложение согласилась. Погадает, может и правда что скажет. Святки всё же. Сил  нет ждать, не ведая, что случилось. Мать вздохнула, губы поджала, но не отказала, видя потухшие глаза Зинаиды. Шурочка так Шурочка, пусть приходит, может хоть развеселит.
      У Шурочки талант ходить по гостям. И нюх на застолья, будь то поминки или свадьба, Пасха или Рождество. Она всегда чуяла, где режут поросёнка, а где провожают в армию, в какую хату поярче надевать платок и понаряднее, в какую потемнее. И песен знала немеряно, и частушек, а кроме них ещё все обряды и приметы.  Гадать умела и причитать, повивать и обмывать. Что нужно, то и делала, потому с пустыми руками домой никогда не уходила. Безошибочно угадывала, куда идти, с кем заговорить, чтобы без обеда не остаться. Вот и Зинаиду с матерью вынюхала, не прогадала.
Зашла в хату степенно, в цветастой шали с кистями по плечам, в плюшевом полушубке, у порога поклонилась на три стороны и начала нараспев:
– Доброго вам вечера, хозяюшки. Гляжу, постарались, стол накрыли. А что жа  вы, бабоньки, ужо не помнитя, как Святочный вечор встречать должна? Сурьёзный у нас с вами разговор будит. Значит и сурьёзно  яго надо встречать, праздник-та. С сугреву. Чтобы пошло да сложилось дело-та! Девка-та вона, кручиница! А праздник без сугреву-та не в праздник!

Мать локтем толкнула в бок Зину:

– Беги в кладовку за первачом. Да большую не бери, нам чекушки хватит.
Праздник встретили, как надо. Чекушки не хватило. Шурочка и не опьянела вовсе, только повеселела, раскраснелась, сыпала шутками-прибаутками, ела справно, нахваливала солёные огурчики и домашнюю тушёнку, попросила завернуть с собой пирога  с  гречей, банки с огурцами и помидорами выбрала, поставила пока на окошко, обстоятельно обтёрла сливки с губ и повернулась к матери:

– А что, Лизавета, давно ли ты одна?
– Да как мой-то без вести пропал, так и одна. С сорок третьего.
– А давай-ка мы и на тебя погадаем, что скажешь?
– Ой, брось ты! Ещё Нинке предложи.
– И это дело. Девка вона школу заканчивает, они ж погодки у тебя. Надо знать, какого суженого ждать, правда, Нин?

      Нина едва не поперхнулась блином от неожиданности, откашлялась и ответила:
– Тёть Шур, гадай Зинке, она тебя позвала, ей и гадай, ей нужнее. Мне можешь погадать, сколько на контрольной получу и куда учиться поеду. Из-за парней убиваться не собираюсь, не дождутся!
 
– Ой, девка, говори да не зарекайся, хто знат, хто знат! А что, Зинаида, куделю-то ты чесала и опробовала?
– Не я, мамка.
– Тады ходи, Лизавета, к прялке, а я молитвочку почитаю да подсоблю тебе, веретено подержу. Прялка не Бог, а рубаху даёт, да судьбу прядёт.
– Так можа Зина пусть?
– Ты послушай, об чём речь и мяне не суперечь. Ты хозяйка, ты нить начинала, о тебе и сказ сперва. А куделю оставлять недопряденой святочным вечером нельзя, нужно всю спрясть, так что я со всеми вами поговорю, вы клубок-та большенький выбрали.
– Это Нина выбирала.
– Правильно я сказала: всем троим гадать будем. Ты, Лизавета, тушёночки-то баночку поставь к огурчикам.
И, крестя лоб, почти без паузы:
– Три молодицы, три судьбы, Помоги нам, Святая Троица. А вы, девки, запоминайте: куделю сегодня всю допрясть нужно. Если не допрясть кудели накануне Рождества, то её допрядёт кикимора или иная нечисть, а потом придёт к вам  во сне или станет пугать, танцевать рядом. Запомнили?
Девчата обомлели, услышав про нечисть, мать  начла креститься, даже кошка выглянула с печи, тараща желтые глаза, словно уже заметила что-то невидимое для людей.
Шурочка вытерла вспотевший от обильной еды  лоб краем цветной шали, тяжело выбралась из-за стола и подошла к прялке:
– Садись, Лизавета, тебе начинать. Ты пряди сабе, а я молитвочку почитаю да судьбу попытаю. Нить подержу да твою судьбу скажу.

Руки у Лизаветы к прялке привыкшие, умелые, нить шла ровная, но скоро оборвалась. Замерло колесо, растерянно глядели на Шурочку женщины:
– Ой, чего это, а…? – Выдохнула Нина.
– Вона ка-ак! Ничего-ничего, потом скажу, а сейчас давай-ка. Нина, ты садись. Твой черёд.  – Зачастила Шурочка.
 Нить Нины была неровной, то тонюсенькой, то толстой, но она и не заморачивалась, пряла, как придётся. Ей было смешно наблюдать за происходящим, видеть взволнованное лицо сестры, побледневшую мать с обрывком нити в руках, румяную Шурочку, которая то и дело поглядывала то на свою добычу, банки и свёртки на подоконнике, то на стол, где ещё оставалось угощение.
«Чудные они все! Гадают, верят, а ведь это всё неправда, так и в книжках пишут!», – думала про себя Нина, но пряла и пряла, пока Шурочка не велела:

– Хватит, девонька, пусти-ка сестру за прялку.

Зина, закусив губу от волнения, взялась прясть. Нить пошла не сразу, путалась,  пришлось разбирать, освобождать, затем колесо завертелось, пошло, затем опять запуталась нить в дрожащих руках девушки. И опять побежало колесо, потянулась тонкая нить, чуть золотистая в мерцании свечей. Шурочка заставила допрясть всю куделю и, пока Зина пряла, вновь присела к столу. А хозяйкам велела поймать и принести в хату петуха.

– А что прялка-то? Что мне кажешь? К чему нить оборвалась?
– Не спеши, хозяюшка, не торопись, Лизавета. Всё скажу, но сперва иди-ка за петухом.
– Не пойду, пусть Нина. Не до женихов мне, к чему это?
– Не зарекайся, Лизонька. Что на роду написано, всё сложится. И будить табе мужик, бу-удить, памяни моё слово. А какой – скажу, когда петуха принесёшь.
– Не хочу и знать. Какой будет, такой будет. Девкам гадай, а мне нечего народ смешить.
Когда Нина поймала в курятнике и принесла сонного петуха в хату, посреди горницы уже стояли большое зеркало на ножке и три миски с водой, зерном и золой. Зина ещё пряла, мать с поджатыми губами сидела на лавке, а Шурочка подбирала блином сливки с тарелки. Увидев Нину, поднесла палец ко рту, подошла к девушке и зашептала ей в самое ухо масляными губами:

– Не кричи, помолчи, петуха выпускай, суженого загадай.
И показала девушке на середину комнаты. Нина выпустила птицу. Сонный петух, подпрыгнул, разминая пёстрые крылья, глянул на девушку сбоку и скакнул к миске с водой, напился раз, потом ещё раз и ринулся под кровать в самый дальний угол.
Нине стало совсем смешно, она вытерла обмасленное ухо кухонным полотенцем и села возле окна, раздумывая, кто ж полезет под кровать за петухом? Ей придётся или Зине достанется?

А Шурочка заговорила нараспев:
– Будить табе жених издалека, умный, но молчун. И пить станет, но быть вам вместе долго, почитай всю жизнь. И вместе, и врозь. Хоть бери, хоть брось. Запоминай, милая, вспомнишь ещё Шурочку-та. Вспомнишь,  –  не забудь свечечку в церкви поставить рабе божией Александре Никитичне. Поставишь?

–  И не запоминай, доча, и не бери в голову. Нашла кого нагадать, пьюшшаго да нелюдимого, али угощение наше не по нраву? За что дитё забижаешь?
– Лиза, не серчай. Что вижу, то и говорю. У тебя мужик должён быть хороший, рукастый, но петуха принесёшь, больше скажу.
– А нить оборвалась почему?
– А век твой женский короткий, помрёт ён али уйдёть от тебя.
– Хрен редьки не слаще. Одной пьяница, другой больной.
– А Зинкин, видать, слепой или хромой будет! Может наш сосед, Рупь Двадцать, посмотри, тёть Шур – обрадовалась Нина.

Зина отозвалась тонким, взволнованным  голоском:
– Я куделю-то допряла уже, Шурочка.

Женщины оглянулись на голос. Зина сидела на скамье с клубком пряжи в руках. Шурочка взяла клубок из её рук, освободила нить и всмотрелась в неё сквозь пламя свечи:
– Твой женский век долгий и даже счастливый, детонька. За твоё терпение и старание тебя Бог наградит, но не сразу. Забери петуха из хаты и вынеси его в сарай, а там подержи в руках, Отче наш прочитай и суженого загадай, а потом возвращайся, но не торопись, посмотрим, каков твой суженый будет.

Зина залезла под кровать, накинула на забившегося в угол петуха шерстяной платок и вытащила птицу на сет божий. Что затем в курятнике Зинаида делала с петухом, какими чарами его околдовала, неизвестно, но, вновь оказавшись в хате, он,  важно  бормоча, начал прогуливаться перед зеркалом. Оглядевшись, поклевал зерна, побормотал, попил воды, опять прошёл гоголем перед зеркалом и вновь вернулся к миске с зерном, ступил прямо в миску и начал разгребать зерно ногами, поклёвывая. Петушиный хвост лоснился, поблёскивая, мясистый гребень спадал на бок, словно бархатный берет.

      А Шурочка комментировала:
– Поначалу намучаешься, кавалер твой будет на баб заглядываться, себя любить. Ты тожа его любить будешь, вона какой красавец, а вот тебя сперва любить будить некому. Обещать много будить, говорить красиво будить, только ты ухо востро держи и не верь, но знай: мужик твой. Если никому не отдашь, будить табе счастье. Но сперва натерпишься, девка, помяни моё слово. Будить путаться, как нитка твоя путалась.
 
– И на том спасибо,  – прервала Шурочку мать. И добавила, глядя в окно:
Поздно уже.

– Так что же, Лиза, можа и табе петуха вынести? – вкрадчиво начала было Шурочка, но мать наотрез отказалась и унесла птицу в курятник.
А гадалка стала собираться, укладывать свёртки и банки, увязывать свою цветастую шаль. Да всё с прибаутками, неспешно, не обращая внимания на неловкое молчание. Нина совсем развеселилась, она поняла, что Шурочка ждёт тушёнку, а мать не хочет отдавать, тем и объясняется происходящее. Опасаясь, что вот-вот не выдержит и взорвётся смехом, она сдавленно бросила гостье:

– Я сейчас, тёть Шур! И выскочила из хаты.
– Умница, Нинка! – Обрадованно крикнула ей в след Шурочка. – Ты видать про тушёнку вспомнила, а я и позабыла.
          Нина отсмеялась в кладовке, но маленькую банку с тушёнкой всё же прихватила с полки и отдала Шурочке под укоризненным взглядом матери.


 Опьяневшая, отяжелевшая после обильного ужина, Шурочка долго одевалась, потом обувала свои светлые по моде валенки, пушистые варежки с узорами,  наконец отворила дверь, обернулась к хозяйкам и начала прощаться:

–  Спасибо за угощение и привечание. Не обессудьте, если что не так сказала. Бог прощал и нам завещал. Спасибочки, что пригласили да угостили, поклон вашему дому, богатых сватов да хороших женихов. Достаток в дом, коли гости в нём. Пусть хозяева добреют, в новом годе богатеют….
Она и ещё что-то начла было говорить, но откуда не возьмись в ногах у неё вновь объявился петух. То ли плохо Лизавета закрыла дверь в курятник, то ли Нина напроказничала, но взбудораженная птица ринулась на свет. Шурочка неуклюже затопталась на месте, пытаясь понять, кто или что стучит когтями по полу за её спиной. Она петуха и не видела, пытаясь развернуться, но, одетая в тесную плюшевую душегрейку, повязанная шалью, с банками в руках и под шафе, наступила-таки валенком на петуха.  Он пронзительно вскрикнул, возмущенно дернулся в одну сторону, потом в другую, вскочил в пустое ведро, опрокинул его, ошалел от грохота и ринулся в дверь, в комнату.
      
      В комнате было тихо. Все затаили дыхание, наблюдая, как Шурочка, под ноги которой попал сначала петух, а затем ещё и ведро, опрокинулась навзничь прямо в сенях. Уже падая, она опрокинула табурет, грохнув по нему сумкой и разбив свои банки. И лежала теперь в луже рассола, между укропом и огурчиками домашнего посола, как перезревшая тыква на грядке, но молча, видимо ещё плохо понимая, что же такое происходит. Мать была прямо над ней, у двери в хату. Дочки стояли чуть дальше: Зина у печи, а Нина возле кровати, поодаль, ближе к окну.  В полном оцепенении  все втроём наблюдали, как ошалевший петух, опрокинув Шурочку, ворвался в дом, воткнулся в подол Лизаветиной юбки  и затих там, в подоле, под фартуком.

– Уйди, окаянный, – хрипло произнесла мать, подняла подол и полотенцем стеганула петуха. Он взвился с криком, сиганул на стол и пошёл, махая крыльями, прямо по тарелкам, раскидывая квашеную капусту и звеня шпорами о стаканы и тарелки.

– Девки, ловите яго! – В отчаянии выкрикнула мать.
Но Нина пыталась собрать капусту с пола, усевшись на корточки, она была не в силах разогнуться. Зина, пытаясь накрыть суженого полотенцем, только раззадоривала беглеца-вторженца и добавляла переполоху. Петух, распустив хвост, вознёсся на печь, с разгону тюкнув мирно дремавшую там кошку, и раскричался на всю ивановскую. Сиганувшая с печи кошка,  дико орала и металась по комнате. И тут закричали все:

– Шуба моя, ой, шуба! – Вопила, лёжа в рассоле и в тушёнке, не в силах подняться,  Шурочка.
– Ах ты, изверг проклятушший! – орала мать, грозя петуху кулаком и топая ногами. Зина, стоявшая у печи и оцарапанная кошкой, свалившейся на неё сверху,  верещала от боли и испуга. Нина, кинувшаяся помочь сестре, подскользнулась на квашеной капусте и растянулась на полу, всхлипывая то ли от слёз, то ли от смеха.
А сверху за  происходящим внимательно наблюдал петух, словно пытался уразуметь всё, что сулит ему святочное гадание. Он склонял голову на бок и изредка покрикивал на женщин с высоты своего положения.
Праздник удался на славу. Квашеную капусту находили в хате еще неделю. В сенях до весны стоял стойкий аромат ядрёного деревенского рассола с хреном, перцем, укропом и чесноком. Дед Трофим ещё долго кормил байками баб, подвозя на санях до фермы, рассказывая на все лады, что Шурочку теперь за версту учуять можно, потому как пропах её полушубок рассолом.

 При этом у деда была своя версия произошедшего:

– Шурочкин дух, бабы таперича поперёд неё плывёть да в нос бьёть. Это её за жаднисть Бог наказал. А всё потому, что гадания ваши от нечистаго. Вона на Святки Борисенковы с Шурочкой, но без мужиков гадали и петуха так намяли-натискали, что, хоть он и птиц, а взбунтовалси! Напал на Шурочку в сенцах и опрокинул прямо там! И кричал по-своему, по-птичьи:

– Бока мне  мяли? Шшупали? Отрабатывай таперича, фунциклируй!

Она с перепугу-та мордой в рассол, чтобы, значица, укропный дух у петуха охоту отбил, вот и ходит таперича вся в укропном духе…

– А что с петухом-та, дед? –  Пытали, отсмеявшись бабы.
– А Лизка яго таперича бережёть, один мужик на всю хату, на трёх баб да на десяток курей, знамо дело. Был Колька и тот утёк.

       Письмо от Николая, пришло уже в феврале. В праздники да в заносы почта не справлялась, и Николай с ответом задержался, ждал, пока решат окончательно, награждать ли его двухнедельным отпуском. И только когда пришёл приказ, поспешил обрадовать, что к весне приедет на побывку.
Историю о петушином переполохе в деревне ещё долго вспоминали, потому что Шурочка с тех святок больше не гадала. Как отрезало. Как пошептал кто. Чистая магия.


,