Сухари для германии

Леонид Зильбер
                СУХАРИ ДЛЯ ГЕРМАНИИ
            
                Так уж случилось, что 22 июня 1941 года – день нападения  фашистской Германии на Советский Союз – вместе с ощущением трагизма принесло нашей семье чувство огромной радости. А дело было вот в чём.
                До войны мой отец работал начальником цеха на одном из Одесских хлебозаводов. Он был прекрасным специалистом хлебопечения. В феврале 41 года цех срочно переоборудовали на выпуск ржаных сухарей для германской армии, которая к тому времени уже захватила фактически  всю Западную Европу.
                У отца было два брата (впоследствии оба погибли на фронте). Я помню, что они пришли в нашу комнату, расположенную в огромной коммунальной квартире и стыдили отца за то, что он работает на фашистов. «Да, они фашисты, - отбивался отец, - но это задание партии, есть партийная дисциплина, и я, как коммунист, обязан это задание выполнять».
                Отец был известным в городе человеком – депутатом городского Совета, прекрасным спортсменом – чемпионом Украины по стрельбе. На  стене нашей комнаты под стеклом висела большая красивая грамота с профилями Ленина и Сталина, удостоверявшая, что мой отец – победитель республиканских соревнований среди ворошиловских стрелков (было такое звание).
                Я помню, как отец по воскресеньям надевал свой единственный синий костюм – приз за победу в соревнованиях – и медленно шёл по огромному дворовому балкону, на который выходили окна и двери многих соседей, и играл на трубе. Это было его любимым занятием. Вокруг собирались ребятня и взрослые, а я, гордый, стоял рядом – ведь играл мой отец. С этой трубой отец любил ходить на первомайскую и другие демонстрации и всегда приносил мне и сестре красивые игрушечные барабанчики, наполненные конфетами и печеньем.
                После того, как отцу поручили заниматься выпуском сухарей, жизнь нашей семьи резко изменилась. Цех работал в три смены. В каждую нужно было переработать 20 тонн хлеба. Рядом с цехом освободили складское помещение, установили в нём огромные столы со скамьями, за которыми каждую смену работали по 50 – 60 человек, в основном, женщины. Они разрезали каждую буханку – кирпич на восемь поперечных частей, укладывали их на поддоны и отправляли в печи для сушки. А готовые сухари складывали по четыре штуки и заворачивали в пергаментную бумагу. Швы пакетов тщательно герметизировались расплавленным парафином. Затем сухари укладывались в деревянные ящики, также обложенные изнутри плотным пергаментом. Ящики загружались в двухосные вагоны по двадцать тонн в вагон.
                Тут наступал самый важный момент. Дело в том, что на заводе находился представитель германской армии – немец, который осуществлял приёмку сухарей. Сколько ни добивался отец, чтобы приёмка осуществлялась до упаковки сухарей, ничего сделать не мог.
                Загружали вагоны три раза в сутки. Присутствие отца было обязательным, вот почему он почти не бывал дома.
                Немец обычно ходил в штатском, но иногда любил пофорсить и появлялся в тёмно – зелёном френче с погонами и пилотке. Звания он был невысокого, наверное, сержант, но нашивки и металлические штучки на его френче всегда блестели и были в полном порядке. Рабочие дали ему кличку «пуп», может быть, потому, что немец важничал и был очень строг при приёмке. Когда вскрывался ящик, то разламывалось несколько десятков сухарей, чтобы убедиться, что нет в середине этих сухарей светлой прослойки –  признака, недопустимого при приёмке. Но этого мало. Сухари должны были иметь ровную золотистую окраску, цвета «голд» - золота, как говорил немец. При первом же взгляде на сухари было ясно, соответствуют ли они этому показателю, но немец всегда, чуть помедлив, вытаскивал из бумажника диковинку того времени – цветную фотографию золотистого сухаря и, прикладывая её к проверяемым сухарям, долго и внимательно сравнивал. Далее следовало «гуд» - хорошо, и все облегчённо вздыхали, вместо вскрытого ящика в вагон укладывался запасной.
                Но иногда немец говорил «нихт» - нет, и вагон браковался полностью. Конечно, сухари не пропадали, их отправляли в нашу армию, где высококачественные сухари воспринимались как дар божий.
                За отправкой продукции был установлен железный контроль. После каждого «нихт» следовали страшные разносы. Отец недосыпал, похудел, был на пределе. К тому же что – то случалось с печами, а если были сырые дрова, или ещё что – нибудь, то «нихт» следовало неумолимо.
                В один из дней «нихт» прозвучало два раза подряд. Срывалась суточная поставка. В третью смену, ночью, отец сам неотрывно стоял у печей, чтобы отправить утром хоть один вагон. Всё как будто было хорошо, но «нихт» прозвучало в третий раз. В разломе сухари были будто бы светлее, чем на поверхности. Отец оспаривал, ломал всё новые сухари, доказывал обратное, но всё было напрасно. Рядом с ним стояли директор, представители райкома, милиции и другие «специалисты» по разносам, но они не вмешивались, ждали. Оспаривал только отец, спор становился всё громче. В какой – то момент немец снова решительно замотал головой, приблизился вплотную к отцу и заорал громко:
                - Юдэ, ни-и-и-хт, - и ткнул отца в плечо кулаком.
                Отец, тоже уже взвинченный до предела, оттолкнул немца. К несчастью, за немцем лежал злополучный ящик с сухарями, и он упал навзничь, ударившись об асфальт. На затылке была кровь. Немца под руки увели в медпункт, а директор, страшно перепуганный, приказал отцу убраться с работы.
                Отец пришёл домой необычно рано, сильно расстроенный. Но дома ему пришлось быть недолго. Часа через два за ним пришли двое из милиции и увели в тюрьму на улице Преображенской.
                Следствие шло долго, отцу вменялось нечто антигосударственное, направленное на подрыв отношений с Германией. Измотанная, почерневшая от горя мама бегала по разным сведущим, по её мнению, людям, советовалась, спрашивала, что ожидает отца. Свидания не разрешались. Мнения были разные – от «подержат и отпустят» до «могут и расстрелять».
                22 июня, в день начала войны, отца выпустили, ибо обвинение стало бессмысленным.
                Следователь, который вёл дело и упорно обвинял отца в том, что он срывал поставки сухарей и умышленно нанёс немцу телесные повреждения, сказал изумлённому отцу: «Молодец, врезал ты немцу, только мало дал ты этому фашисту» - и сразу вручил ему пропуск на выход из тюрьмы. Так отец узнал, что началась война.
                Худой, заросший отец в этот день 22 июня 1941 года пришёл домой – вот почему этот чёрный день начала войны стал для нас днём огромной семейной радости.