Закрытые пейзажи. Глава 10. Кто не рискует...

 

  В жизни бывает крайне редко, чтобы всё шло идиллически гладко, без зацепов и спотыканий. Душевный и творческий подъем (если подобное определение можно было применить к той реанимации былой пластики и некоторого умения проектировать задуманное на бумагу), переживаемый Артуром в те дни, не мог и не должен был считаться полноценным, если его хотя бы чуть-чуть не подгаживало что-нибудь или чье-нибудь стороннее вмешательство. Жизненный опыт, казалось, должен был подсказать или напомнить ему о непреходящем законе противоборства, в силу которого любое явление лишь тогда существенно, если подвергается шероховатым, а подчас и занозистым препятствиям со всевозможных сторон. К сожалению, человеческая природа нередко попадает под чары или субъективизма, или идеализма, что означает временное ослепление трезвого разума как раз в то время, когда следовало бы внимательно оглядеться в поисках возможного клина, учиненного чем или кем угодно, чтобы с пользой для себя спуститься с небес на земную твердынь.
  Людей опытных или одержимых подобные неприятности в худшем случае ненадолго обескураживают, и они с новыми силами устремляются в бой; новички и скептики в лучшем случае поддаются волнам депрессии и усыпляющим пассатам безнадежности. Для самых же робких и ленивых подобные вмешательства извне становятся закономерностями. Сколько талантов было загублено еще в зародыше, когда их обладатели видели во временных трудностях чуть ли не знамение свыше и смиряли гордыню перед лицом страха или просто из лени, - чаще обоих вместе.
  ...Артур продолжал терпеливо и размеренно наращивать утерянные годами навыки в живописи, строго следуя разработанной им же системе постепенного усложнения задуманных композиций. Этюд в березовой роще не особо его удовлетворил, хотя и заметных промахов он для себя в той работе не обнаружил. Относительно законченное полотно легло на хранение в антресоль, чтобы через какое-то время его можно было рассмотреть уже в иной ипостаси – более опытным глазом, а также сравнить и проанализировать ожидаемый качественный скачок в последующих работах, наметить какие-нибудь прогрессивные сдвиги в собственной творческой концепции и мастерстве, если они, конечно, будут иметь место.
  Примерно к середине мая он завершил еще два этюда. Их, как и «березовый», Артур никому не показывал, несмотря на настойчивые просьбы Вадима Семичастного. Дело тут было не в целомудренной стыдливости дебютанта; просто ему казалось, что Вадим не с должным вниманием и объективностью произведет столь важную для него оценку его работам, поскольку не мог знать, сколько душевных и психологических потуг стоило ему, Артуру, снова взяться за живопись.  «Скорее всего, — размышлял он, — Вадим считает, что я делаю это из чувства некой солидарности, и что все эти годы хотя бы изредка продолжал что-то подмазывать — в виде неутраченного хобби, что ли...»  Нет, рано было пока сбрасывать с себя недавно обновленную шагреневую кожу прагматизма.
  Работы можно было бы показать Ирине, тем более что открывался великолепный предлог заманить ее к себе домой «на чашечку кофе». Но и здесь Артура одолевали понятные сомнения: Ирина вполне могла, чтобы сделать ему приятное, чрезмерно расхвалить их, а такое даже из ее дивных уст его раздражало бы похлеще скепсиса.
  Оды и дифирамбы в адрес художника, пусть и заслуженные, всегда казались ему фальшивыми и заранее отрепетированными, как чтение по бумажке праздничных буклетов на трибуне перед толпой.
  Одна из новых работ являлась «а ля примным» натюрмортом, в который Артур постарался внести лепту некоторой самоиронии, только не по художественной части, а скорее условно-бытовой. Изображены были константные элементы и вспомогательные детали его обеденного стола.
  На потускневшей клеенчатой поверхности сосуществовали заляпанная яичными разводами (на одном из них отчетливо красовалась средних размеров муха) сковородка, закоптелая снизу кофеварка, глиняная чашка с коричневыми пятнами по краям, нож и вилка в углу стола, а также недоеденная хлебная горбушка, черствость которой Артур попытался выразить рваными и шероховатыми следами надкусов и россыпью крошек вокруг нее. Тут же лежала сложенная вчетверо газетёнка, якобы бегло просмотренная во время унылой и невкусной (так хотелось почему-то изобразить) беглой трапезы закоренелого холостяка. Тусклый свет из окна, которое подразумевалось где-то в перспективе за пределами рисунка, не вносил радости в общее композиционное построение. Тем не менее Артур постарался, чтобы натюрморт не вызывал ощущения тягостной обреченности и мрачного самобичевания. Сами очертания предметов он умышленно исказил, когда срисовывал их с натуры – собственной кухонной утвари. Правда, искажения ни в малейшей степени не имели в себе какого-либо намека на «сюр»; Артур исключил присутствие в работе подобной «клюквы». Всё дело должно было заключаться в нелепости не столько форм предметов, сколько в самой расстановке и беспорядочности их расположения в качестве деталей рисунка. И сковородка, и кофеварка, и всё остальное явно не вписывались в общий антураж, поскольку казались (по крайней мере, их создателю на полотне) абсолютно неуместными на столе; хотелось показать, будто их хозяин использовал недавно совсем в иных целях – к примеру, в качестве вспомогательных музыкальных инструментов, аккомпанируя накануне тут же, на этом столике. Или же в алхимии. Дабы кто-нибудь смог распознать истинный смысловой подтекст работы, в левом нижнем углу ее Артур неброско вывел название: «Не ходите девки замуж!»
  Другая работа не имела ничего общего с предыдущей, если не считать того, что создавалась она, также не выходя за пределы «аполлинария». Она как бы плавно продолжала тематику жуковского пленэроведения, вслед за березняковым урочищем заняв определенную нишу в Артуровой ретроспекции постижения мастерства. На сей раз акварель отображала тот самый дворик за окном, для кого-то уже давно постылый и отмозоливший глаза, но для Артура – непонятно из какого подсознания – пленительный своей безмятежностью и ассоциативными поползновениями в памяти, озарениями чего-то давно забытого и щемящего душу своей неуловимостью и иллюзорностью доступности. Другими словами, Артуру раз за разом мерещилось возможное воскресение в этом дворике чего-то бесконечно родного и к тому же реально ощутимого, прочувствованного и, что самое главное – уже когда-то пережитого. Сама иллюзорность такого ощущения или предчувствия доставляла ему непонятную щемящую радость (а возможно и грусть), подобную той, что испытываешь при посещении давно забытого места, некогда в лучшие времена посещаемого гораздо чаще, пускай даже и просто так, без причин.
  Уж не симптом ли это старения?..
  Абсолютной достоверности отображения на месте конфигураций двора и находившихся в нем предметов здесь также не наблюдалось. Скрупулезное копирование, особенно при написании пейзажей, Артур презирал еще с давних пор, считая это наипервейшим признаком творческого скудоумия и коматозной заштампованности в сознании. Да и как можно добиться полной адекватности, если и предметы и оттенки в тонах меняются чуть ли не ежечасно, особенно весной! Можно было, правда, запечатлеть местечко на цветном фото, чтобы потом без всяких проблем сдуть моментальный фрагмент с полароидного глянца. Артур знал, что таким способом пользуются многие, но это значило - снова-таки возврат к шаблонному сканированию и соответственно застыванию свежей креативной струи в общем процессе шлифовки мастерства. Нет, рассуждал он, работа должна выглядеть так, чтобы изображенное узнавалось с первого взгляда, и в то же время в нём необходима присутствовать некая аура трудноуловимых визуальных мутаций, делающих оригинал менее привлекательным для глаза. Множество мелких деталей в изображении, не характерных, а порой и вовсе отсутствующих в оригинале, должны подчеркивать колорит и композиционный замысел работы. Второе Артур пока не стал отделять в основополагающий фактор, резонно смекнув, что для нынешнего периода в его развитии это было бы чересчур дерзковато. Просто фрагмент на тему «у нас во дворе», немногим более чем акварельный этюд, закрепление и обобщение первых робких шагов в подновленной ипостаси служителя особым богам.
  Он постарался изобразить закуток таким, каким сам хотел его видеть и представлять. Облупленные стены трехэтажки на листе ватмана не казались признаком общей деградации и камуфлировались деревцами и кустами вкупе с предметами одушевленными – скамеечными пенсионерами, детворой, собаками, птицами и прочими обитателями домов. Акации и каштаны соперничали в доминировании растительного фона, то тут, то там заслоняя ветвями и листвой кое-какие не вполне уместные детали, обойти которые вниманием было бы не совсем корректно по отношению к профессиональному этикету (именно так, у Артура начинали пробиваться ростки и этого компонента собственного творческого имиджа): давно разбитую неизвестно кем беседку, зафекаленную собаками детскую песочницу, мусорные контейнеры и многое другое. Приземистые и неприступные гаражи на полотне и вовсе отсутствовали, высвободив место... сосновому бору, протянувшемуся, насколько это возможно было изобразить. Если бы у Артура спросили, для чего он так дерзновенно уничтожил внешне дополняющие общую картину кирпичные и даже уютные на вид автостойла, то вряд ли услышали что-то вразумительное. Он еще пока не мог в некоторых особо сложных моментах избегнуть той свойственной молодому уму абстрактности в мышлении, особенно когда дело касалось концептуальной выраженности задуманного. Самому себе он объяснил замену гаражей стремлением к натурализации в написании, а также фактором презрения к собственничеству – своего рода производной от бессильной зависти малоимущих к так называемому «среднему классу» и повыше. К тому же сам факт отсутствия в пейзаже такой существенной детали с натуры, как занимающих едва ли не треть общей панорамы хранилищ многих секретов их владельцев можно было в некоторой степени поставить в противовес халтурам тех самых «полароидников», не решавшихся на поиск самостоятельных идей. В данном случае трудно было с ним поспорить: очень уж не гармонировали, несмотря на уютный вид, стандартные по габаритам гаражики с общей пышностью дворового майского ренессанса и удачно переданного на бумаге настроения. Кругом ощущалось переполненное радостью цветения и бурления присутствие давно ожидаемой новизны: и листва на деревьях переливалась ярче обычного, и сосенки казались чрезмерно устремленными ввысь, к теплу и свету, и детвора с пожилым дворовым сословием исторгала вокруг себя какую-то пульсацию жизнеутверждающих порывов и биотоков. Всё живое и неживое объединяло стремление выскочить за рамки устоявшегося и явить себя миру сему не таким, каковым его привыкли воспринимать. Общий замысел, стержень созрел уже по ходу работы: захотелось показать, каким образом может повлиять на внешне довольно захудалую подворотню игра весеннее-летних пробудившихся компонентов омоложения природы. Приукрашивая довольно убогую действительность, пусть в какой-то степени временно и озаренную весной, Артур невольно втискивал идею этой работы в рамки недавно сформулированной концепции творческого и духовного совершенствования.
  Почти завершив дворовый акварельный этюд и посчитав его сравнительно недурным в плане художественного эволюционного скачка (в этом не могло быть сомнений, работа явно получилась), Артур принялся разрабатывать свой первый по-настоящему серьезный проект. Его он намеревался уже не заточать в антресольные казематы, а выводить в свет, как дородные княгини николаевской эпохи – своих пунцовых от трепета и тугих корсетов «Маргарит на выданье». Правда, свое детище он не собирался подвергать душевной терапии в случае дебютного провала, а устроить ему раздел участи Андрия Бульбы – разодрать в клочья, дабы вспоминать как можно реже. Ну, а потом – готовить повторный штурм крепостных стен изомастерства, сменив тактику, подновив арсенал и настроившись психологически. Он всерьез рассчитывал на помощь со стороны Вадима и бывших сокурсников – Никитиной, Рубинштейна и по возможности кого-нибудь еще по мере завязывания новых знакомств.
  Для первого серьезного проекта требовались определенное время и полная отдача, не пресекаемые посторонними делами. Так молодой режиссер готовит дебютную постановку и проводит генеральную репетицию перед ее премьерой: окончательно «вселяет» актеров в роли, добавляет в декорации и костюмы незначительные для окружающих на первый взгляд детали, — словом, днюет и ночует у сцены, не отвлекаясь, чтобы глаз и чутье не притуплялись, и никакая мелочь в процессе работы не ускользала.
  И теперь, пожалуй, основным таким посторонним фактором, который мог бы серьезно его помешать, была заводская рабочая неделя. Артуру начинало уже казаться, что с каждым днем у него остается всё меньше времени для живописи; постепенно втягиваясь в работу у себя дома, он не замечал, как быстро стали пролетать вечера, проведенные у мольберта. И это несмотря на всё увеличивающееся светлое время суток (работать с красками при неестественном электроосвещении Артур не мог, лишь изредка подправлял контуры предметов на бумаге или строчил мелкие одноцветные форэскизы, отрабатывая пространственность, симметрию и асимметрию при «схватывании» контуров). Выходные дни теперь практически вылетали в трубу: он приезжал к Вадиму в мастерскую, занимался с ним разными мелкими проблемами, да и просто хотелось там находиться, вбирать в себя саму атмосферу веселого созидательного и безсозидательного гама, нередко захлестывавшего не только оформительскую, но и весь Дворец культуры. Артур там считался уже «своим», и даже пятнистые охранники у парадного в дни кастингов и презентаций перестали тянуться к его локтям. По воскресеньям он продолжал встречаться с Ириной...
  Увольняться с завода было пока рановато: это значило лишиться единственного источника средств к существованию. Рассчитывать, что Вадим время от времени что-нибудь подбросит из халтуры, тоже не годилось – тот и сам не упускал случая провернуть дельце без посторонней помощи (его обещания по поводу постоянной работы в ДК оказались, как Артур и предполагал, мыльными пузырями). Оставалось одно – взять на заводе внеочередной отпуск – календарный маячил лишь в октябре. Значит, надо было придумывать какую-то причину для срочной отмазки. А ждать еще почти полгода было для него теперь равносильно добровольному погребению...
  Привыкший всегда и во всём полагаться лишь на самого себя, Артур не стал с кем-либо советоваться, делиться своей проблемой. Он прекрасно понимал, что сможет получить отпуск, только уломав своего непосредственного начальника по работе – Князева. Но для этого нужна была такая весомая и крутобокая причина, против которой у того не нашлось бы никаких контраргументов. Хорошо зная, какой отеческой любовью пылает к нему шеф, Артур понимал, что ни «семейные обстоятельства», ни «состояние здоровья» на словах Князева не проймут, если нет тому документального подтверждения. Ссылаться на усталость также не было смысла: его бы только подняли на смех, заикнись он об этом хоть на миг.
  Обстоятельно переворошив все возможные и кое-какие фантастические варианты, Артур случайно вспомнил, как примерно с месяц тому назад его напарник по работе в заводском «пентхаузе» Лосось ненароком упомянул про свою знакомую подружку-медсестру; та якобы могла достать больничные листы, заверенные по всем пунктам и стандартам, с нужными подписями и печатями. Вспомнил Артур и частые хвори самих «лицеистов», чинно и благородно совавших Князеву в руки бюллетени, эпикризы и амбулаторные листки, подтверждавшие их временную нетрудоспособность. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы заподозрить в этом откровенную «липу». Однако документ есть документ, и оспаривать его подлинность никто из начальства не собирался, тем паче, что отсутствие на предприятии кого-либо из этой публики уже само по себе приносило некоторое облегчение: трудовое воспитание и прививание «лицеистам» навыков коллективного труда ни черта не принесли. Разве что Лосось немного оттаял, да и то лишь оставаясь с Артуром наедине.
  Здесь крылся возможный выход из положения. Но как подобрать ключи?.. Едва ли парни могли ему настолько довериться, чтобы вот так наобум всё с ним обговорить и предпринять. А вдруг его, Балашова, кто-то специально подослал?..


  ... – Кирилл, — неуверенно начал Артур, обращаясь к напарнику в один из тех дней. – Есть к тебе одно важное дело.
  — Да? – слегка изумился тот; с подобными вопросами Артур до сих пор к нему не обращался, не было повода. – Ну... давай.
  Артур присел на замызганный мансардный табурет, неторопливо закурил и взглянул на Лосося снизу вверх. Ему казалось, что так будет естественнее – испрашивать оказания услуги с воздетыми очами.
  — Ты ведь с пацанами через пару недель свалишь с завода, правильно? – Срок пребывания здесь парней действительно заканчивался к лету.
  — Естественно. А ты как думал – перехвачу эстафету трудовой вахты и буду тут пахать на кусок черняги? – Лосось подбоченился и с ухмылкой заковырял спичкой во рту.   
  — Нет, я так не думаю... – Артур сплюнул на пол и снова поднял на протеже глаза. – Просто дело вот в чём. Поскольку и тебе, и другим корешкам будет уже глубоко до фени, что творится в этих стенах...
  — Абсолютно, — бодро прогнусавил практикант.
  — ... Значит, я смогу тебе в какой-то степени... ну, довериться, что ли. В том плане, что уже не ляпнешь чего-то лишнего при ненужных посторонних...
  — А когда такое было? – сразу ощетинился Лосось.
  — Погоди, не закипай раньше срока. Я к тому, что в случае моего прокола уже никто вашего брата-«лицеиста» по мелочёвке трогать на заводе не станет...
  — А что за афёру ты задумал, Викентич? Тоже собрался чего налево толкануть? – подмигнул напарник.
  Пару недель назад Артур случайно засёк с поличным, как Треф с «коллегой» из сборочного по кличке Гамлет удачно сперли на складе несколько измерительных буссолей – одну из конечных продукций завода, что имели какой-то спрос на неустойчивом отечественном рынке, а затем пытались сплавить их потайным ходом, разведанным еще с первых дней своей практики, в «свободное экономическое пространство», т.е. налево. Он не стал их закладывать, и не потому, что имел намерение использовать воришек возможным шантажом, а просто не видел в этом практического смысла. Ни для себя, ни для злодеев, ни для завода в целом (в конце концов, они не первые и не последние). Да и лень было поднимать в праведном гневе общественность, большинство которой и само не прочь оттяпать что-нибудь «на память», разве что без негативных для себя последствий. Кроме того, он потерял бы доверие с их стороны, — то самое хрупкое доверие, какое они могли здесь хоть как-то кому-то и в какой-то степени оказывать. А благодаря молчанию или, вернее, пассивному равнодушию в этом деле, Артур стал ощущать к себе даже некоторое уважение. Еще бы, зауважаешь человека, который тебя под колпаком может запросто держать... Щедро угощали сигаретами, делились опытом донжуанства, предлагали раздавить после работы «пузырек» и многое другое...
  — Сейчас не об этом речь. Дело вот в чём: можешь надыбать мне больничный? Недельки на две как минимум.
  Лосось присвистнул:
  — А у тебя губа не дура, Викентич... С чего ты решил, что у меня станок по их печатанию?
  — А ты сам мозгами пораскинь. Разве за всё время была хоть неделя, когда кто-нибудь из ваших хоть чем-то не перебаливал? А, Кирюх?
  Напарник немного смутился, но ненадолго. Артур ощутил нутром, что необходимо именно теперь как следует поднажать, завершить атаку с ходу.
  — Слушай, я понимаю, что дело может запахнуть жареным, если копнуть поглубже. Только кто будет это делать? Кроме меня, ни одна живая душа и не догадывается, что почти все ваши ксивы – туфта. Да и кому вы тут по большому счету нужны были, чтоб на полном серьёзе вами заниматься? Так, спихнули на поруки таким же раздолбаям, которые и сами при возможности не прочь сволынить из этих стен на волю, в пампасы. Разве не так?
  — Н-ну... Пускай тут ты и прав. Насчет раздолбаев. – пробормотал Лосось, нехотя потянувшись и стараясь не смотреть Артуру в глаза. – А насчет ксив – тут, понимаешь, всё чинарём, не подкопаешься. Всё заверено и зафиксировано, как говорил Папанов, «без шума, без пыли, согласно пр;токолу».  – Он заухмылялся.
  — Так это как раз то, что мне и надо, — подыграл ему Артур, осклабившись. – Так как, Кирюхин? Выручишь? Очень надо, прямо хоть волком вой...
  — А ты что, сам закосить не можешь? Это же как на куст поссать: вызываешь на дом костоправа и филонишь, что спину ломит, как под танком, что лишнее движение сделать – кранты...
  — И сколько, по-твоему, я выгадаю, если он поверит? А еще процедуры выпишут – часами в поликлинике дуреть. Рентгены, процедуры, массажи... И не рад будешь, что закосил. Нет, я уже продумывал этот вариант, — не катит. Тут надо что-нибудь покруче, рискнуть надо.
  Артур уже видел, что собеседник сдает позиции. Он решил подключить основной аргумент.
  — Слушай, Кирилл, я ведь никогда ничего у тебя не просил. Теперь прошу. Выручи, а? Я всегда за вас стоял, ты это знаешь. Не то чтобы не закладывал, а даже заступался перед Грязевым и Жизелью (так в хохму прозвали «лицеисты» курировавшую их практику довольно въедливую толстуху-лейтенантшу). И никаких претензий к вам не клеил, и не буду. Даже наоборот – с вами как-то веселее тут жилось, сам себя зауважал, ей-богу. Вас теперь мне не хватать будет, а тебя – особенно... Ты пойми, я не благодарности хочу, а просто дружественной сделки. Не за так, конечно, я понимаю. Башляну, само собой. В разумных пределах... А?
  С минуту Лосось еще колебался. Наконец откашлялся и немного виновато произнес:
  — Если б ты хотя бы пару недель назад спросил... Понимаешь, та бикса, что бумаги доставала, теперь с Гамлетом зависает.
  «Опять к вопросу о женском постоянстве», — усмехнулся Артур и, чтобы не рассердить напарника, тут же спросил:
  — А она что – тоже из вашего «лицея»?
  — Да нет, — протянул Лосось. – Просто в одной компашке тусуемся. Она как переходящий вымпел – то с одним кувыркается, то с другим. И не только справки клепает – сам понимаешь, медицина, спиртик, таблетки...
  — Колеса, димедрол, мескалин, — насмешливо продолжил Артур. – Прямо золотое дно. Ладно, не буду... Так что, мне к Гамлету обращаться?
  Лосось почесал затылок.
  — Вообще-то он подозрительный, может прикинуться фраером — и амбец... Я сам побазарю с ним. Только учти, всё это – за баксы. Сколько тебе надо сачкануть?
  — Недели три хотя бы.
  — Это не хрен собачий, тут люди местом рискуют.
  — Тоже понимаю, — вздохнул Артур. – Комиссии всякие, Минздрав, санэпидемстанции. Суют рыла в регистрационные журналы, бюллетени...
  — Тут как раз ноу проблем. Для инспекций у них один журнал, в рабочем порядке – другой. Старо, как скелет мамонта. Тут главная трудность, что сами бланки на строгом учете, так что... – Лосось многозначительно пожал плечами.
  — Ну, а если Гамлет согласится, сколько мне примерно бабок ему отгребать?
  — Хрен его знает... Короче, сегодня его спрошу...
       
    
  Назавтра Лосось поманил Артура в довольно глуховатое местечко – бывший заводской павильон, где в недалеком прошлом делались неуклюжие попытки демонстрировать заезжим гостям образцы продукции данного предприятия. Теперь там складировали упаковочный материал прокатных изделий – ящики, контейнеры, стеллажи и прочий хлам.
  Там же их поджидал, подбоченившись и щурясь от яркого майского солнышка, Гамлет собственной персоной. Артур помнил только его фамилию – Привалов. Сходство с датским принцем внешне как будто замечалось (в том виде, в каком это представлял себе Артур): стройная юношеская фигурка, исполненная грации аристократа голубых кровей, светлые локоны, слегка вьющиеся на предплечьях, нежная девичья кожа, уже подпорченная парочкой небольших, но зловещих шрамов, тонкие губы, прямой нос и голубые глаза. Ни дать ни взять инфант эпохи Ренессанса, чудом перенесенный сюда волею чернокнижника. Выдавали его глаза, излучавшие жестокость, коварство и наглую убежденность в собственных бесчеловечных приоритетах. Это были глаза сформировавшегося рецидивиста – холодного, расчетливого, не ставившего ни в грош какие-либо моральные и общечеловеческие ценности.
  «Пища для исследований господ физиономистов, — подумал Артур, протягивая руку для пожатия. – Классический пример антитезы внешнего и внутреннего содержания».
  Рукопожатие принца датского было крайне вялым и будто бы снисходительным; так когда-то знатные барыни подавали белы рученьки для лобзаний боготворившим их гусарам, чиновникам и крепостным.
  — Так какие проблемы, май френд? – томно поинтересовался Гамлет, слабо ухмыляясь. – Мне передали, что кое-кто нуждается в кое-каких услугах?
  Артур решил ему подыграть, но самую малость, — иначе никаких услуг ему могли и не оказать. Он вздохнул и тихо ответил, сохраняя лишь слабую елейную вкрадчивость в голосе:
  — Это правда, дорогой компаньеро. Я жду от вас ответных услуг за свое покровительство. Я бы и совсем их не просил, да обстоятельства на горло давят. – Он развел руками и грустно вздохнул.
  Гамлет продолжал ухмыляться и оценивающе изучать «просителя».
  — Идешь на риск, камарадо, — наконец произнес он. – А риск всегда хороших монет стоил и будет стоить.
  — Я надеюсь, что сие будет нашей главной проблемой в разрешении данного вопроса, — еще тише отозвался Артур. – Сколько?
  — Смотря откуда и на какие сроки, — заулыбался принц, подмигивая стоявшему неподалеку Лососю. Артур догадался, что оба выгадывают в этом деле свои комиссионные. Что ж, дело понятное...
  — А какая самая надежная? – спросил он.
  — Ну, если на месячишко – то из хирургии или травмопункта. Сам понимаешь, в такую пору простуду цепляют разве что в инкубаторах. А так – от черепно-мозговой до вывиха голеностопа – к вашим услугам по существующему прейскуранту.
  — Можно взглянуть? – дурашливо полюбопытствовал Артур. – Расценки утверждены Минздравом?
  Оба «лицеиста» вежливо рассмеялись.
  — Короче, Склифосовский, — подытожил «наследник престола», ковыряя спичкой во рту. – Две недели – полста баксов. Я ведь не только для себя стараюсь.
  Артур долго не раздумывал. Сумма не показалась ему столь уж неприемлемой. Тем более что дело для него того стоило. Разве что две недели – это не срок для задуманного проекта.
  — Как насчет месяца?       
  Датский принц почесал затылок с такой плебейской небрежностью, что мать-Гертруда при виде этой картины грохнулась бы пластом в глубоком обмороке.
  — Тоже не проблема. Такса возрастает соответственно.
  — Значит, по рукам, — произнес Артур, оглядываясь на Лосося и заметив, что тот доволен сделкой. – Когда притарабанишь документик?
  — Да хоть завтра. Были бы тугрики.
  — Замётано. Отоваримся здесь же...

 ...Как и большинство соотечественников, живущих на стыке двух тысячелетий, когда русский человек в который раз зависал над пропастью, через которую переходил из непонятно откуда в непонятно куда (ведь коммунизм так и не был построен, а капитализм на его обломках всё более дичал и зверел), Артур не имел права доверять свои крохотные сбережения государству, а уж тем более частному капиталу. Денежный курс и без того деревянного рубля неуклонно опускался за последние годы, подтверждая необходимость его не поддерживать, приобретая отечественные ассигнации, а наоборот – поскорее от них избавляться, закупая самые надежные на тот период акции – валюту, желательно заокеанскую. И то верно: курс постоянно растет, в любое время и в любой подворотне можно разменять (только держать при этом ухо востро). Опять же прочна и приятна на ощупь. Давно плюнув на экспансию Запада и национальную гордость великороссов, простой люд в дни зарплат усердно штурмовал пункты обмена валют – гаранты мнимой стабильности на ближайшие дни, — дабы хоть как-то уберечь себя от инфляции и выгадать хоть какие-то гроши в сторонке от нее. Счастливчики заворачивали отоваренные доллары подальше от посторонних глаз и уносили их по домам, чтобы запихать себе в изголовье или потайную щель. Такие валютные кубышки на черный день сделались чуть ли не символом эпохи: ведь жалованье гоголевского Башмачкина могло показаться теперь по сравнению с зарплатой постсоветского госслужащего целым состоянием (особенно если учесть стабильность царского рубля в те времена).
  Свою кубышку имел и Артур. Несколько сот долларов были припасены на черные дни еще со времен шабашек и «челночных» одиссей. Дожидались они своего часа не в символическом чулке, а в рабочем столе, вернее – старом этюднике, сделавшемся теперь своего рода амвоном в храме служения Искусству.
  И теперь часть их должна быть принесена ему в качестве дани (но ни в коем случае откупа). Сотенная бумажка с чопорным дипломатом XVIII столетия на одной из ее сторон сыграла в дипломатию меж двумя негласными структурами о взаимовыгодном обмене на эквивалентный себе аналог, — правда, уже без патриотизма и заверения в благочестии всей нации. Субъективность в оценке продуктов целлюлозно-бумажной промышленности – тоже в некотором роде один из двигателей социального прогресса...
  Дипсоглашение было скреплено обоюдным рукопожатием; на сей раз Артур ощутил себя Горацио – его высочество Привалов оценил по достоинству выгодную сделку и даже прибавил:
  — Если еще понадоблюсь – всегда к услугам.
  — Учту непременно, — отвечал Артур, внимательно изучая документ. Да, сделано добросовестно – все необходимые печати и подписи гарантировали ему железное алиби в течение месяца. Как следовало из вердикта главврача травмопункта №1, разрыв сухожилия в области коленной чашечки и последующее его восстановление должны были начаться не позднее завтрашнего дня.
  — Зуб даю – не «кукла», — напыщенно произнес Гамлет. – Фирма. Малая Арнаутская просто курит на отшибе.
  Артур хлопнул его по плечу:
  — Ты даже не представляешь, как выручил меня.
  — А что такое? В Анталию собрался? С богатой молодой леди?
  — Низко берешь, амиго. В такой завлекательный вояж, что твоего обширного кругозора не хватит осознать.
  Датские пшеничные брови недоуменно изогнулись. Если бы их хозяин узнал, для чего сфабрикован документик, не нужен был бы Лаэрт с отравленным клинком – быстро помер бы со смеху.
  — А может, посвятишь? Шибко заинтригован.
  — Извини, старичок. Не время пока. Может, когда-то и узнаешь, но не сейчас. Боюсь сглазить, — серьезно ответил Артур и зашагал обратно к себе на чердак.
  Гамлет с Лососем переглянулись и довольно захмыкали. Сделка их весьма и весьма устроила.

               
  Получив липовую свободу, Артур неожиданно для самого себя оторвался с рельсов и в первый же день каникул напился с жуковскими дружками до положения риз. Он внезапно почувствовал, как устал за последние месяцы. Груз раздумий, принятых решений и поисков творческих амплуа моментально сказался после того, как наутро после обретения «брони» Ирина по его просьбе сообщила Князеву из телефонной будки о внезапной травме подмастерья Балашова и выбытия его из рабочей колеи минимум недели на три. Звонить самолично Артур поостерегся: тот мог чего доброго
справиться о номере палаты или домашнем адресе и снарядить к своему подчиненному нежелательную делегацию с апельсиновыми авоськами и нетерпением в глазах поскорее убраться. А так – посторонний женский голосок не без трагизма, сочувствующие нотки в ответ, уверения в неопасности травмы и размеренные гудки... Ирина всё проделала безупречно. Сказалась практика в работе менеджером.
  — Я не перестаралась? – неуверенно спросила она, повесив трубку (Артур стоял рядом и в волнении сминал сигарету, не решаясь пускать дым, словно бы из опасения, что на другом конце провода табачный запах могли учуять).
  — Папаша Мюллер и тот бы ничего не заподозрил, — ободряюще вымолвил он. – Да здравствует наша отсталая экономика, еще не начавшая выпускать серийные видеофоны! Иначе мне крышка.
  — И все-таки... – Она с сомнением качнула головой. – Ты уверен, что никто не проверит?
  — Нет, конечно. Только ведь без риска и шампанского не раскупоришь. А если и откроется... Что ж, всё равно когда-нибудь уходить с завода надо будет.
  — Так ведь в том и дело, что уходить по-разному можно.
  — А я знаю, как уйти с гордо поднятой головой, — уверенно соврал Артур, подмигивая. – У меня для начальства тоже кое-что припасено. Для подстраховки...
  Напиваться в тот день он сначала не собирался. Всё было регламентировано с самого утра – что, когда и как следовало осуществить. Однако, проводив Ирину на работу, вернувшись домой и, покосившись на листы ватмана, разложенные накануне вечером для будущих изобаталий, он почувствовал такую смертную тоску вместе с жуткой усталостью, что сразу понял: сесть за мольберт в ближайшие дни – не в его силах. Он слишком переутомился в своих экспериментах, а шальная свобода принялась тормошить его со всех сторон, как бы напоминая, что, дескать, не худо бы и малость расслабиться за эти три сумасшедших месяца.

  Знаменитые полководцы в канун особо важных и ответственных боевых действий давали возможность нижним чинам в меру встряхнуться с помощью зеленого змия и борделей. Обесчеловеченным штрафникам в Великую Отечественную перед штурмом огневых и стратегических точек вермахта выставляли опять-таки в меру нужную дозу спиртяги – источника доблести и бессмертия. Артур понял, что перед ответственным испытанием на стратегическую мощь и лобовой атакой очередного форпоста ему просто необходимо выпустить пар и хорошенько «оторваться».
  Примерно в те же самые минуты, когда он пришел к такому логическому умозаключению, как бы в подтверждение ему со двора донеслось хорошо знакомое всему кварталу ржанье, от которого загалдели скворцы и растявкались уличные шавки. Не вызывало сомнений, что обладатель столь непревзойденного щебетанья Митька Рябов опять «подсел на стакан». Рапсодия на тему «Свобода духа и уважение к ближнему» набирала темп и мощь в той самой дворовой беседке, что была из эстетических соображений затушевана Артуром в его последнем этюде.
  Не дожидаясь, пока незваные гости вспомнят о его персоне и заколотят в дверь, он поспешно собрал инструменты для работы и запихал в антресоль. На всякий пожарный, от случайного «хирургического» вмешательства возможных посетителей. Да и ухмылок на пьяных рожах братвы видеть не было желания...
  Артур спустился во двор.
  — Ба-а! Знакомые всё лица! – рыкнул Митька, увидев его и вскидываясь навстречу; беседка с остальной братвой, потеряв равновесие, едва не опрокинулась в кустарник. – Ты куда пропал, человече? Зашился в своей конуре, понимаешь, и втихаря в дырочку сопит!
  Плечо Артура, как и следовало ожидать, опять слегка заныло от кувалдной атаки рябовской пятерни.
  — Конура стала обсыпаться после твоего баритона, — ответил Артур, пожимая руки всей честной компании. – Твое место в «Ла Скале», Митяй. Князь Игорь и Борис Годунов перевернутся в гробах, заслышав тебя.
  Притихшие было скворцы снова шарахнулись с веток. Успокоившись, Митька достал из хозяйственной сумки «фаустпатрон», стакан и огрызок сухой колбасы...
  — А где Пентагон? – спросил Артур, отведав, что положено и передавая эстафету по кругу.
  — На каникулах, — нехотя процедил Рябов, банкуя по давно заведенной традиции. – Сеструха его двоюродная за ментярой замужем, вот и подсобила Кешке с новой пропиской. В Староречье на обследовании сейчас он. Элтэпэшка светит.
  Староречье было известно всему городу как район, в котором находился наркологический диспансер.
  — И главное – в завязке мужик был, — вставил один из парней, приземистый и бритоголовый Гошка Спиваков по кличке Обух. – С неделю кумарил отходняк, вылежался, отскребся, а тут – н; тебе! – участковый с «делом». Пентагон в слезы: типа завязал, работу ищу, дайте хоть картошку посадить. А ему: сажать – наша работа, дуй с вещичками на выход и всё такое...
  — Ладно! – оборвал его Митька. – Теперь уже без толку воду в ступе толочь. Кешка сам виноват, что не просыхал. И как еще здоровья хватало столько зашибать! Я бы не выдержал.
  — Тут всё дело в обмене веществ, — философски заметил Костик Громов, он же Чеча, зажевывая только что опорожненное колбасной твердыней. – Когда уже давно керосинишь, алкоголь сливается в составе с кровью и питает клетки организма. Организм привыкает, и когда нужной дозяры не поступает, начинает трепыхаться. Отсюда и похмелюга: душу уже воротит, а тело не согласно с такой резолюцией, и происходит марксизм – борьба противоположностей.
  Чечину ахинею всегда занятно было слушать: сочетание невежества с потугами на дидактическое свободомыслие напоминало реакцию уксусной шипучки – вроде бы организмом не усваивается, а пить приятно.
  — Значит, вывод, — подытожил Обух. – Или каждые сутки киряй, или вообще не пробуй.
  — Или как я, — Митька по-тарзаньи ухнул себе кулаком в диафрагму. – Дома киряю, на работе отхожу, в промежутках шекспирю – пить или не пить.
  Он швырнул пустую бутылку в кусты и полез в сумку за очередной. Умелыми жестами откупорил.
  — Как говорится, чтобы не было мучительно больно за бесцельно выпитые литры...
  Артур не пил с того вечера, когда сидел с ним в «Кармене», и теперь свежесть почти забытого ощущения вспыхнула в мозгу восходящим заревом трепетных иллюзий; это ощущение было настолько проникновенным и всеобъемлемым, что стало казаться, будто преодолел невидимые барьеры реального и условного и теперь находишься вне каких бы то ни было законов пространственности, направленности, ограниченности. Новизна в ощущении на этот раз была вызвана чувством свободы и перспектив созидания; алкоголь возвеличил чувство собственного гения, растворяя сомнения и наполняя душу твердым убеждением в колоссальном творческом потенциале. Не хотелось думать о жизненных передрягах, убожестве окружающей обстановки, земной тщете, рутине и монотонности тусклых дней. Где-то впереди маячили прекрасные сирены, зовущие в увлекательные пути-дороги, на которых предстояло вкусить все радости и печали (дабы первое казалось ощутимее, не обойтись без второго, контрасты просто необходимы) не только бытия, но и созданного тобой вымысла, при условии его реализации в чистом виде – картинах, гравюрах, этюдах и чего только угодно...
  Он почти не слушал собутыльников, упиваясь пьяной эйфорией и раскрывающимся   безграничием мнимых и в тоже время вполне реальных возможностей. Поддакивал и хохотал, не вникая в смысл разговоров, реплик и хохм. Бродил по улочкам и дворикам, приветствуя знакомых и незнакомых, пил на брудершафт и братался чуть ли не с каждым столбом. Мало-помалу ряды братвы редели, несмотря на временные пополнения случайно встретившимися соратниками, оказавшимися неспособными на конкуренцию: окрыление верой и надеждой дает силу и выносливость.
  И посему где-то к третьему часу пополуночи, оставив Чечу на крылечке его хаты досыпать в позе роденовского Мыслителя, Артур с Митькой, чрезвычайно гордые выполнением своей благородной миссии по доставке людской массы на дом, с облегчением вывалились из калитки.
  Заморосил уже по-летнему теплый дождик. Он действовал освежающе и в то же время успокаивал, хотя в сон по-прежнему нисколько не клонило.
  — Братан, — произнес Рябов, когда они двинулись, шатаясь, по тротуару в сторону родимой Мичуринской. – Ты меня не выручишь? Я с Галкой рассорился, не насовсем, конечно, уломаю со временем. Только не сейчас. Сам понимаешь, налакался, как кот валерьянки... Короче. Ты меня к себе переночевать не впустишь? На пару деньков. А то куда мне такому шуровать...
  — Какие вопросы, Митяй! Мог бы и не говорить... Только музон уже не будем трогать, а то главного столяра с нами нет, чинить антресоль некому будет...
  Митька заржал, и они уже слегка затвердевшей походкой двинулись в сторону улицы Ботанической...