Я вам пишу

Зачем я это пишу, если шанс, что это кто-нибудь когда-либо  прочтет невелик?  Я никогда не опубликую это, по крайней мере, под своим именем и на это есть ряд причин: мои откровения стары, как этот мир, и придирчивый и искушенный читатель имеет полное право презрительно фыркнуть соприкоснувшись с этой доморощенной мудростью.

Я не писательница и никогда не мнила себя ей, хотя ещё в школе учитель литературы, на уроках зачитывал в качестве примера мои сочинения и говорил, что природа наделила меня аналитическим мужским умом, чувством языка, и образностью мышления. Скорее всего, мудрый Михаил Иванович немного лукавил и его размашистые «пятерки» были лишь авансом за будущие мои повести и романы, а может и за молчание. Думаю, что все-таки больше за молчание, за тихое созерцательное раздумье.  И самое главное, почему я не хочу выпустить это в свет под своим именем – эти сумбурные, нестройные мысли – моя исповедь, исповедь перед самой собой. Я терпеть не могу всякого рода «обнаженки», когда на всеобщее обозрение выставляется человеческое тело со всеми срамными местами или хуже того душу – смотрите, дивитесь, сочувствуйте, завидуйте, злорадствуйте, умиляйтесь или брезгливо плюйте.

Но так хочется иногда высказаться. Считайте, что моя исповедь – это письмо, которое я запечатала в бутылку и бросила в открытое море со своего Острова Одиночества. Проглотит ли его, перепутав с дохлой макрелью, акула, попадется ли оно в рыбацкие сети и какой-нибудь туземец посетует, на то, что вместо рыбы в море плавает всякая гадость или пенная волна разобьет его об скалы недалеко от меня – я этого не узнаю. У этого письма нет адресата, точно также как и не указанно в нем моих координат и я не на что надеюсь и не жду ничьей помощи, ни слов сочувствия, ни понимания. Я просто размышляю вслух. 

Если бы мне сказали, что через несколько минут ты умрешь и у тебя есть возможность покаяться в самом своем страшном грехе, и он будет тебе прощен, я бы не стала вспоминать ночи сладострастья, проведенные в твоих объятьях, невольную зависть к подругам, ложь, аферы с налогами, гордыню и прочее, прочее, прочее. Я бы вспомнила тот декабрьский  поздний вечер.

Тогда на улице мела такая же метель, что не было ничего видно на расстояние вытянутой руки, желтые, горбатые уличные фонари буквально на глазах врастали в сугробы. Шел двенадцатый час ночи. На улицах не было ни души. А завтра – мы с тобой собирались поехать на турбазу, ты обещал мне – неделю счастья. Царский подарок – целая неделя: только ты и я, сосновый бор, деревянный домик с камином, липовая баня и кругом никого ни друзей, ни знакомых, которые  могли бы знать тебя или меня, твою семью, моих родителей, коллег по работе. Вот тогда была бы очень кстати это неистовая метель. Пусть она бы замела все пути-дороги, посносила бы все телефонные вышки, порвала бы провода, да и вообще, я была бы не против, если бы стихия отломила бы наш коттедж от материка и унесла бы его за тысячи километров от цивилизации.

Ты попросил меня приготовить бутерброды, чтобы было чем перекусить с дороги – шашлык, шампанское, фрукты были за тобой. Но я –  очень безалаберный человек. Одиночество наложила на меня свой отпечаток: в моем доме вечно чего-нибудь не достает, то соли, то сахара, поскольку я не варю борщи и не пеку пироги – предпочитаю обедать на работе, а вечером ужинать в ближайшем кафе, или пью чай с черствыми печеньями, которые неизвестно откуда взялись. Могу, в крайнем случае, открыть банку консервов или убедить себя, что есть на ночь вредно. В тот вечер у меня не оказалось: ни колбасы, ни сыра, ни хлеба. Но в некоторых вопросах на меня можно положиться и я могу быть обязательной, при слове «надо» моя лень, ворча, поджимает хвост и ретируется.

К тому же, у меня появился прекрасный шанс выгулять по метели соболью шубу и заодно познакомить личинок  моли с настоящей русской зимой. Снежный вихрь закрутил меня, подхватил и понес в сторону ночного магазина. Серые армады бетонных коробок закачались и утонули в кипящей белой пене зимы. Глаза заслезились, щеки зарумянились, шуба засеребрилась от снега. Дорогой супермаркет приветливо распахнул передо мной автоматические двери. Покупателей в магазине не было, поэтому я быстро положила в корзину нарезки колбасы, сыра, семги, взяла пару уже порезанных батонов и пошла к кассе.

Уже на выходе из магазина я увидела девочку лет 7-10, которая на столике для покупателей перебирала вещи в своем целлофановом пакете: колготочки, майечки, носочки. Страшная мысль, как дыхание лютого мороза, вдруг обожгла меня: «Этого ребенка выгнали из дома и ей некуда идти». Девочка-подросток в клетчатом  демисезонном пальто, в дешевенькой спортивной шапочке, в стоптанных сапожках. В её руках пакет с вещами – пара заштопанных колгот и поношенные носки – это всё с чем её выбросили на улицу в метель. Сразу почему-то представилась мать-пьяница, извращенец отчим, грязь, нищета, мерзкая российская действительность. Почему я – состоятельная и одинокая женщина не подошла к ней? Не расспросила её, не взяла к себе, не удочерила, наконец? Ведь мне уже тогда было 34 года – своих детей у меня не было, и уже никогда не будет. Я знаю, что не будет. Не будет потому, что я прошла мимо этой девочки. Я этого не достойна. Наверное, потому, что я, если называть вещи своими именами, – дурная женщина: похотливая и эгоистичная, лицемерная и лживая. Я вспомнила о том, что завтра мы едем с тобой на турбазу, и меня ждет неделя счастья, а этот ребенок спутает все планы. И я стала внушать себе, что эта девочка ждет свою маму, которая  работает в этом магазине, может быть, уборщицей и в данный момент наводит чистоту где-нибудь в туалете, иначе охрана супермаркета не позволила бы ей здесь стоять. И мне удалось убедить себя, нет, вру – сделать вид, что я в это верю. Эта несчастная и по сей день стоит перед моими глазами. Я потом несколько месяцев боялась смотреть криминальную хронику.

На помощь человеческой подлости всегда охотно приходит адвокат – лживый и лукавый – разум и подсказывает смягчающие обстоятельства: наверняка, у этой девочки была плохая генетика и, в конце концов, она бы отплатила мне черной неблагодарностью; и что ей лучше было все-таки в детдоме, где есть профессиональные воспитатели, психологи, все возможные кружки, коллектив, а я непременно выращу её эгоисткой по своему образу и подобию. К тому же у меня нет опыта в воспитание детей и нет времени заниматься их воспитанием. Ах, как правдоподобны эти доводы! Но совесть – суровый и неподкупный судья, морщась, от подобной «кухни» отметает их в сторону и лишь нехотя принимает один единственный аргумент – я  люблю тебя! Это чистая правда!

Вначале мне казалось, что я люблю своего мужа. Но это было ещё в той жизни. Да его невозможно было не любить – этого мальчика-колокольчика, мальчика-мажора, мальчика-пажа – веселого, красивого, с золотыми кудрями и смехом напоминающим звон хрустальной люстры. Как и я, он был тоже единственный ребенок в интеллигентной семье, впрочем, в смысле интеллигенции (по Далю, это всего-то – образованная часть населения) его семья была выше моей, мой папа – бывший полковник не мог цитировать с любого места Данте, плохо разбирался в музыке и не помнил поименно всех художников-передвижников. Эдуард, так звали моего мужа, был из семьи, так называемой, рафинированной русской интеллигенции.  Той самой, которая, как верно заметил какой-то острослов, при Ленине сидела и ждала, при Сталине – дождалась и села, при Хрущеве подалась в шестидесятники, при Брежневе в тайне симпатизировала диссидентам и всю жизнь боялась и тряслась за свою шкуру – забитая, запуганная, но  себе на уме. Моя свекровь была заведующей женской консультацией, свекор, с кем-то на паях, возглавлял издательство. Очень милые и симпатичные люди. 

Они приняли меня в свою семью, как родную дочь, и всячески оберегали и заботились обо мне, как если бы кто-то им подарил редкую породистую собачку. Милые, душевные люди со своими принципами, со своими причудами.  Свекровь была помешана на чистоте, точнее, на стерильности и даже в элитном ресторане, доставала из сумочки салфетки и протирала ими столовые приборы. Свекор очень любил петь, у него и впрямь был изумительный тенор: «Besame mucho» или ария Ленского «Что день грядущий нам готовит» в его исполнение всегда срывали шквал аплодисментов. Ему было приятно, когда гости недоумевали, отчего с такими вокальными данными он не стал артистом.

Эдуард тоже учился музыке, но скорее для общего развития. Он был очень послушный сын и заботливый муж. Отдрессированный, воспитанный, ухоженный, он чем-то напоминал циркового пуделя – белого, стерильного, с красным бантом на шее. И когда один за другим умерли его родители, для него это была такая трагедия, от которой он так и не смог оправиться. Мальчик-колокольчик, мальчик-мажор, мальчик-паж, ещё оказался и мальчиком-вьюнком – у него не было собственного стержня. Он мог тянуться в свету, только паразитирую, за счет чужого станового хребта. Как маленькие дети от пожара прячутся под кровать или под стол, так и он, попытался, спрятаться от суровой действительности сначала в водке, потом наркотиках. Стройный, изящный мальчик-мажор – стал минором. Это была самая страшная глава в моей жизни. Попробуйте заставить человека жить, который не знает, зачем ему жить дальше. Я попробовала – у меня не получилось, хотя очень старалась. Именитые профессора, наркологические клиники, астрономические счета, чтобы оплатить которые, в недельный срок нужно было продать загородный дом.  БТИ, геодезисты, нотариусы и вся эта свора, как пираньи, начинают рвать тебя на части: деньги, деньги, деньги. Муж умер от передозировки и, думается, что не случайно. Он все-таки любил меня.    

Ты другой. С тобой я ни королева, которая отдает распоряжения расторопному пажу, ни нянька, ни сиделка, ни светская дура хихикающая над новым каламбуром, с тобой я – женщина. От тебя веет, какой-то звериной, природной силой. Я чувствую её во всем: во взгляде, в походке, в голосе. Тебе все к лицу, даже твоя медвежья неуклюжесть и неряшливость: прожженные пеплом от папирос лацканы пиджака, вылезающие петли на рукавах свитера, капли лака на ботинках. Любая другая дама на моем месте бы возмутилась: «Как можно этим умиляться?», а вспоминаю покойницу-свекровь с её маниакальной стерильностью и начинаю хохотать. Я понимаю, что ты художник, скульптор – ты весь одержим идеями, работой – тебе нужно кормить семью и тут я ещё на твою голову. В первый день нашего случайного знакомства, я, было, только начала «невинными» наводящими вопросами выяснять твой статус-кво, как ты, разгадав мою стратегию, всё для меня прояснил, что у тебя есть семья: жена и трое детей, и что ты всем доволен и разводиться не собираешься. Это было сказано прямо и безапелляционно.  Мне надлежало, разыграв холодное равнодушие к этой информации, надменно отвернуться и пожелать тебе дальнейшего счастья, что собственно я и сделала, но ты уже прочно засел в моих мыслях, через какой-то потайной ход вошел в мое сердце.

С тех пор я больше никогда не расспрашиваю тебя о доме, довольствуюсь лишь той скупой информацией, которую ты невольно сообщаешь мне. Она разрозненная, но у меня много времени, чтобы, сложив её по крупинкам, иметь смутное представление о твоей семье. Твоя жена больна. Мне она отчего-то представляется худой и сутулой, изможенной женщиной, со спутанными, сальными волосами, желтым лицом и тусклым взглядом, мелочная, сварливая, заедающая век талантливого художника. Подлость всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Мне выгодно, представлять её именно в таком свете. Представь я её иначе: доброй, любящей, красивой, умной, изящной, то придется ответить на каверзный вопрос – а кто же тогда я? Ты не рассказываешь мне ничего о своей семейной жизни и это благородно. Какая это, верно, запредельная гнусность обсуждать свою жену с любовницей. Тень, знай свое место! Как хорошо, что ты не можешь знать моих мыслей, имей возможность их слышать – ты бы возненавидел меня. Иногда мне хочется, чтобы твоя жена умерла. И я вздрагиваю от ужаса: как можно желать такое? Господи, как я деградировала?! Стыдясь и пугаясь этих мыслей, я молюсь по ночам о её здравие, но и в этих мольбах есть какая-то червоточина. Чтобы убедить себя, что я не желаю ей ничего плохого – я несколько раз доставала ей дефицитные лекарства и умоляла тебя принять их, но при этом в глубине души чувствовала, что её смерть разрешила бы многие вопросы. 

Сейчас не помню, у кого я читала историю про глупую галку, которой ребята в гнездо подложили искусственное яйцо, сделанное из дерева на уроке труда, и птица долго и тщетно пыталась его высидеть. Между тем, уже вывелись и один за другим погибли её птенцы, настоящие, живые – галка не ухаживала за ними, ей было не до них, она пыталась вдохнуть жизнь в отполированное и раскрашенное дерево. Бедная, несчастная птица! Это стало её главной целью в жизни. Ребята, а это были добрые мальчики, и жестокость их эксперимента заключалась лишь в не знании  психологии матери, позднее осознав, что их опыт убивает доверчивую птицу, они убрали искусственное яйцо из гнезда, но уже было поздно – галка лишилась рассудка. Целыми днями она ходила по двору и искала пропажу, подозревая в его исчезновение всех обитателей: кошек, птиц, кур. Наверно, она кляла себя в том, что оказалась плохой матерью, что плохо высиживала яйцо, не достаточно рьяно берегла его и что, в несчастье случившимся с ней, виновата только она сама. Какая грустная аллегория!  Я вижу в ней  зловещую параллель.

Знаю, что наша любовь бесперспективна. Ты никогда не уйдешь из семьи, а меня сдерживает узда, чтобы спровоцировать твой уход и её зовут –  совесть. Я даже не предпринимаю таких попыток, хотя знаю, как это сделать. Женщину не нужно этому учить, стоит лишь доверится своему природному чутью и все пойдет как по написанному  сценарию. Главное поселить панику в стане врага, заставить свою соперницу действовать и – ошибаться.  Нужно, чтобы она почувствовала моё присутствие. Пожелай я этого – ты давно бы уже пропах моими духами, на твоем костюме некстати бы стали появляться мои волосы, на праздники приходили бы «невинные» поздравительные СМС-ки, а на одежде появляться следы пудры и помады. Набор этих «инструментов» примитивен, но дает сто процентный эффект, а главное всё исключительно из «добрых побуждений».  «Милый, у тебя на пиджаке болталась пуговица – я пришила её. Вчера, нечаянно уронила твои носки в ванну в с водой – надень другие, не идти же тебе в мокрых. Я купила тебе записную книжку в редком кожаном переплете. Почему ты редко называешь меня по имени? Мне очень нравится, как из твоих уст звучит мое имя!» С именем особый   фокус – рано или поздно любовник назовет жену вашим именем, нужно лишь, заставлять его чаще его произносить. И все. В твоем доме начинаются скандалы, гармония нарушена – жена начинает действовать, ревновать, следить, изводить тебя допросами и истериками. А у меня-то, тишь, гладь, спокойствие, понимание. Я вникаю во все твои дела, сочувствую, сопереживаю и совершенно искренне, бескорыстно, из самых лучших и чистых душевных побуждения. А когда станет вопрос ребром «или-или», то куда ты пойдешь, дорогой? «О, женщины, вам имя – вероломство»! Что я делаю? Это же пособие для влюблённых дур, как увести мужа из семьи. Не надейтесь, на чужом несчастье счастья не построишь, и все эти козни непременно аукнутся.   

Что вы знаете о «двойных стандартах»? Нет, это не отношение России и НАТО, самый наглядный пример двойных стандартов – психология бывшей любовницы, которой посчастливилось выйти в жены.   Теперь она уже имеет полное право всех своих соперниц называть шалавами и шлюхами, ибо сама переросла этот статус. Это что-то вроде Екатерины I: из под солдатской телеги в царскую постель, хотя ничтожность этих персонажей  не достойна такого сравнения. Вернее будет сравнить их с мелким вороватым чиновником, руководителем какого-нибудь хозяйства, скажем, пилорамы, который на протяжение нескольких лет тащил с работы все, что подвернется под руку, умышленно разоряя его и, наконец, каким-то чудом ему удалось приватизировать родное предприятия   и он стал законным владельцем. В нем происходит великая метаморфоза – он вдруг осознает, что воровать-то оказывается грешно. А поскольку сам вор, то в пристрастии к воровству он подозревает всех и начинает бороться с этим низменным пороком, чтобы и щепку никто не мог взять.

Я возглавляю женский коллектив и предметов для наблюдения у меня предостаточно, все эти маленькие трагедии происходят на моих глазах: любовницы выходят в жены, жены заводят себе любовников, свадьбы, разводы, сцены ревности. А знаете ли вы о том, что бывшие любовницы самые ревнивые жены на свете?  И, хорошо, если они ревнуют из-за любви, это как-то оправдывает эту безумную страсть. А если это ревность из  чувства собственничества: моё и весь сказ, хоть и не нужно мне, а – моё, законное, выстраданное, вымученное, добытое всякими правдами и неправдами. К такой ревности, как правило, прилагается прейскурант: годы жизни, загубленная молодость, тяжелые роды, воспитание детей, варение борщей,  я ходила, я просила, я помогала. А я? А он? Как это мелко и глупо!  Но именно в такие моменты и проступает вся человеческая  гниль. Самое страшное для отверженной, обманутой жены осознать, что её мужу с кем-то может быть лучше чем с ней. Как с этим смириться? Не хочу, чтобы он был с кем-то счастлив, мне плохо – пусть и он мучается: развод не дам, детей против него настрою и вообще, чтоб он сдох вместе с нею, с этой блудницей-разлучницей.

Но «двойные стандарты» прерогатива не только женщин – мужчины в этом вопросе впереди планеты всей. Ведь заводя себе любовниц мало, кто из них допускает мысль, что их жены могут пользоваться у кого-то таким же спросом.  Их чувство собственного достоинства, холенное самолюбие не допускает такой мысли: он единственный, неповторимый, а жена – чистая и святая женщина, мать его детей и не может она ему изменять, ибо она высшее существо и когда правда бьет их наотмашь, то и истерики они умеют закатывать почище женских и ревность у них бывает из разряда «Последний день Помпеи» с ружьями, топорами, потом делёж имущества, когда «благородный Отелло» считает  чайные ложки, чтобы только они не достались сопернику. 

Ты, конечно, не такой! Ты мужественный, благородный, сильный и мудрый. Интересно, как меня называет твоя жена? Мы уже несколько лет вместе и она не может не догадываться о моём присутствии: шлюхой, шалавой, блудницей или у неё есть термин покрепче? Впрочем, какая разница – это её законное право. Я же имею право утереться от плевка и хранить молчание. Я не в обиде, никто мне не обещал, что будет по-другому. Я и сама знаю, как это называется. Самое разумное в этой истории было одуматься, прекратить все отношения, переболеть, перемучиться, выйти замуж, родить ребенка – Его Величество Время играет против меня, ещё несколько лет и о детях будет думать поздно, может быть, уже и сейчас поздно. Можно было родить ребенка от тебя, но это было  подло по отношению к тебе, ребенок связал бы тебя дополнительными обязательствами, возможно бы спровоцировал твой уход из семьи. Наверно, я всё усложняю, но не могу иначе. Господи, вразуми меня, грешную дуру! Я совсем запуталась! Как сделать так, чтобы овцы были целы и волки сыты? Или так не бывает? Чтобы в этой истории не было несчастных и обделенных?    Моя беда в том, что я, наверно, однолюбка.  Я люблю тебя и люблю вопреки всему и ничего не могу с этим поделать.

Когда ты уходишь, то я до следующего твоего визита храню в пепельнице твои окурки – лихо заломанные папиросные гильзы. Ты начал курить папиросы ещё с тех времен, когда работал с глиной и гипсом – сигарету неудобно держать грязными руками. Сейчас ты работаешь с деревом, ибо как ты сам говоришь, от него исходит тепло. Сегодня ты далек от искусства в традиционном понимание этого слова, ибо делать резные кровати и мебель на заказ для богатых клиентов, это не совсем то, чем может прославить художник своё имя, но тебе нравиться изучать химию, составлять лаки, просиживать дни в библиотеках, а мне нравиться то, что нравиться тебе. Возможно, живи ты со мной, твоя жизнь сложилась бы иначе, я могла бы снять тебе мастерскую, ты бы посмотрел мир, ведь для художника это очень важно, но, увы, в данном моем статусе я бессильна, а ты слишком горд, чтобы принять помощь от любовницы.  Зачем я храню твои окурки? Так в моем доме пахнет мужчиной, тобой. Иногда утром, когда ты ещё спишь, я, вопреки сладкому желанию греховной неги, после  ночи любви, бегу на базар, чтобы купить тебе мяса к завтраку. Твоя любимая еда – это  жареная свинина с луком, причем готовишь ты её сам, с разными шутками, прибаутками, пробуешь, обжигаясь, на вкус, проколов кусок мяса ножом. Я помню каждое твое слово, каждый жест, поворот головы, улыбку, чтобы потом долгими и бессонными ночами смаковать эти воспоминания, как дорогое вино, улавливая в нем аромат далекого лета.

Я благодарна тебе за эти воспоминания. Благодарна за то, что ты ответил на мою любовь взаимностью, что подарил мне много чудесных ночей, что я с тобой почувствовала себя женщиной, что, будучи уже безнадежной и немощной старухой, дряхлой и, возможно, никому не нужной в этих воспоминаниях я найду для себя утешения. Я ведь все-таки любила.  И этого у меня никто не отнимет – это моё!

На улице метель. Между заснеженных деревьев сумрачных и молчаливых лениво скользят валы метельной пены. Город, затаился – холодно и безлюдно. Голый куст сирени под окном, дрожит под порывами ветра.  Одинокий свет фонаря тонет в этой непроглядной мути. Я смотрю на метель и думаю о тебе, и мне делается легче от мысли, что ты есть, что ты где-то рядом, и я уже не кажусь себе одинокой, ты ведь слышишь меня? Слышишь, как в этой бесовской свистопляске  и вселенском холоде стучит и рвется  от любви и боли моё сердце?