Вера

Вера Плетнева мечтала стать врачом с тех самых пор, как нашла в недрах необъятного гэдээровского шифоньера книгу по анатомии с цветными картинками, заботливо проложенными папиросной бумагой. Сданные на все пятерки экзамены, в последний момент сорвавшаяся золотая медаль и унизительные выпрашивания характеристик и рекомендаций у парторга, припомнившего разом все пропущенные за десять лет субботники и драмкружки. Лучшие дни лета после выпускного в последних повторениях и в аудиториях вожделенного вуза, прилично сданные вступительные и сочинение о любви к родному краю — лучшее на потоке, по мнению комиссии экзаменаторов. Наконец, собственная фамилия в списке зачисленных.

Казалось, счастью не было предела, но предел есть всему, и для Вериного счастья он наступил на втором курсе, и имя ему было — диамат. Если съезды и пятилетки еще можно было, стиснув зубы, заучить и оттарабанить, как делали все, то учение о гносеологической первичности материи и непосредственной роли коммунистической партии в ее становлении немедленно вскрыло вопиющую политическую несознательность Верочки. С треском проваленный зачет, три не возымевшие эффекта воспитательные беседы в деканате и закономерный приказ об отчислении.

Два года Вера переучивалась на медсестру, еще два — работала, но на сорок рублей в месяц — разве это жизнь? Возвращаясь морозным смурым утром с ночной смены, Вера встретила препятствие на своем обычном маршруте — это комсомольцы-активисты сооружали трибуну и стационарный усилитель для митинга. Верочка могла бы пройти мимо, но Верочка была зла оттого, что не могла спать под гимн и знала, что не выспится сегодня, как всегда, когда всесоюзные выходные совпадали с ее личными. Кумачовая тряпка пощечиной ударила по лицу, Вера отбросила ее под ноги и щедро выплеснула на комсомольцев все, что накопилось в ней за эти четыре года после отчисления, а накопилось немало. В спину полетели предсказуемые «дура» и «контра», Вера плюнула и зашагала домой, в общежитие.

Разленившаяся, разомлевшая советская система зашевелилась неохотно, но неотвратимо. Стук в дверь Вериной комнаты раздался через неделю после праздника. Поначалу Вера не верила, что заведут дело. Ведь не сталинские времена, за самиздат — ладно, но за одни слова уже лет пятнадцать не сажают! Сначала предложили дать объяснения, потом — показания. И вот тогда стало понятно, что все серьезно. А потом появился профессор Шунц[1].

Профессор Шунц был повсеместно, кулуарно чрезвычайно известен. Это после беседы с ним получали свои диагнозы и надолго скрывались за стенами «желтых домов» разношерстные советские диссиденты. Это он властвовал в судебной психиатрии безраздельно, как Ленин в мавзолее. И наверное, еще можно было все исправить — расплакаться, раскаяться, рассказать про тяжелое дежурство, упавшую на лицо тряпку и отсутствие колбасы в магазинах (не всегда, конечно, но вот, допустим, перед праздниками не достать), и — ведь не сталинские времена! — обошлось бы. Истрепанные в мочалку нервы, само собой — увольнение с работы, зато остаться на свободе. Утереться и жить дальше.

Но Верой уже овладело ершистое злое упрямство. Не хотелось унижаться. Ради чего? Сорока рублей, которых теперь не будет, и комнаты в общежитии с лимитчицами? Вера говорила правду и не стеснялась в выражениях. «Советскую власть? Терпеть не переношу». «Афган? Плевать хотела. Людей сажать прекращайте и лосось слабосоленый чтоб на каждом прилавке». «А про яблоки слышали анекдот? Вяжет не только рот, но и руки». «А что, не так? Все, как говорится, и так понятно»... И все-таки не верила. Знала, понимала, но не верила.

Месяц обследований в «Сербского»[2], клинические неоспоримые проявления — «возбуждена, болезненно заострена на эмоционально значимых темах»; диагноз, конечный, официальный — «не исключена возможность вялотекущей шизофрении»[3]. Вера долго смеялась над этим «не исключена». «А у себя, значит, уже исключили?» Смеялась, вытирала слезы, снова смеялась. Ведь анекдот же. И рекомендация, конечно же: «признать невменяемой и поместить на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа»[3].

Через два с половиной года, уже при Горбачеве, с шестью пломбами в здоровых зубах, с дергающейся жилой на шее, судорогами в руках и хронической аритмией после «галочки», Вера Плетнева вышла из Ленинградской тюремной больницы. Первым делом бросила принимать галоперидол, судороги сошли на нет через месяц. Нервные тики в разных частях тела мучили потом до конца жизни, затихая и возвращаясь. Позади были издевательства, избиения, ледяные ванны и часы в смирительной рубашке; на руках — незаживающие синяки, десять рублей и справка из психушки. Кругом кипела перестройка.

***

Советский союз помучился и умер. Сам.

Врачом Вера так и не стала, работала сутки через сутки санитаркой в онкологическом отделении, выполняла обязанности медсестры — от общей нехватки персонала, за ту же зарплату. Без семьи и детей (чужие прикосновения пугали), в такой же, как десять лет назад, комнате в общежитии. В кошельке и по карманам каждый день — тысячи рублей мятыми бумажками, хватало на хлеб и макароны. Вера не жаловалась. Уже не двадцать лет, и смысла никакого нет — всем сейчас плохо. И еще долго будет плохо. Коллеги считали ее нелюдимой и черствой. Вполне заслуженно. Друзей Вера не имела, пациентам не улыбалась. Мест и лекарств в больнице не хватало, а улыбками дела не исправишь.

Наступал новый девяносто седьмой год. До полуночи оставалось часа три, и две трети персонала уже беспробудно пили. Вера не пила — обострялись старые побочки, поэтому заменяла завотделением на обходе. У раковых наблюдалось непраздничное настроение, двое-трое собирались отойти до Старого Нового года. В очередной палате — мельком, пульс есть, дышит, в сознании, капельницы на месте — Веру вдруг окликнул один из пациентов.

— Девушка, подойдите-ка…

Что-то щелкнуло, как переключатель «вафли»[4], Вере показалось, что она узнала голос ракового старика.

— Мне… мне положен трамадол[5] инфузионно…

Вера смотрела на его лицо и не узнавала. Невозможно было узнать. Глянула в медкарту — Шунц, Дмитрий Робертович, 70 лет, четвертая стадия.

— Ну, не исключено, что положен, — пожала плечами Вера, вернула карту место и отправилась пить чай.

[1] Профессор Даниил Романович Лунц — психиатр, полковник КГБ, один из знатных идеологов и практиков использования психиатрии в политических целях.
[2] Научный центр судебной психиатрии — Институт имени Сербского.
[3] Реальная формулировка в случае Натальи Горбаневской.
[4] Вафля — радиоприемник VEF.
[5] Трамадол — опиоидный анальгетик.