Как аукнется...

А.Н.ПАВЛОВ

КАК АУКНЕТСЯ…

    В начале восьмидесятых годов я проходил лодочным геологическом маршрутом по р. Пинеге. На одном из участков мы сделали рабочую остановку. Место было удивительным не только по красоте, но, как оказалось, и по эхолокационному колориту.  Метрах в ста от нас возвышалась почти отвесная скала, а прямо под ней располагалось небольшое озерцо, неглубокое и чистое. Ветра не было. Водная гладь походила на зеркало. Мы сразу обратили внимание, что наши голоса создают эхо. Стали покрикивать. Эхо отвечало чётко и громко. Скала и озеро как будто передразнивали нас, повторяя голоса. Мне приходилось слышать эхо и раньше, но такой чистоты и силы звучания ни до, ни после я не встречал. Эта перекличка природы с человеком напомнила мне одну давнишнюю историю. Вот она.
    В середине пятидесятых годов на черноморском побережье Кавказа появилась Станция Академии наук СССР. Она была создана как научная база для изучения подземных вод и инженерно-геологического строения этого региона. Первые несколько лет, Станция располагалась в г. Сочи, а позже за ней была закреплена и обустроена территория, со специализированными лабораториями, небольшими домиками для сотрудников, гаражом, мастерскими и другими подсобными помещениями. Может быт, под каким-то другим названием она функционирует до сих пор.
     В Сочи же, Станция снимала помещение у частных владельцев, довольно милых и приветливых людей. Как-то из полевой экспедиции сотрудники привезли пса по имени Джек. Это был немолодой кобель, один из тех, кто пасет и охраняет отары в горах. Он походил на крупную среднеазиатскую овчарку с мощной шеей, рваными ушами и слегка уже прогнутой спиной. Было такое впечатление, что пастухам он стал не нужен, голодал и прибился к нашим ребятам, которые его подкармливали и не обижали. За летний сезон к нему все привыкли и привезли с собой. Нрава он был незлобивого.
    Хозяева дома приняли Джека хорошо, и как-то само собой он получил статус их собаки. Когда Станция начала готовиться к переезду, хозяевам подарили щенка овчарки. И тут, тоже как-то само по себе, Джек оказался снова не удел. Кому нужны старики. Встал вопрос, куда его девать. Все решили, что обязательно возьмем его с собой, и он будет наш общий. Но когда переехали, эти благие намерения были забыты. Стало очевидным, что всехних собак не бывает. Они могут быть ничьи, но не всех. И Джек определился у меня. Возможно, он сам меня выбрал, не знаю.
     Я организовал ему лежбище под довольно высоким крыльцом нашего «финского» домика у своей квартиры.
    Псом он был свободным. Бегал, где хотел, никому не мешал. Я кормил его кашами и приносил остатки еды и кости с мясом из столовой, расположенного рядом санатория. Джек  мне нравился и, наверное, он это чувствовал. Скоро он привязался ко мне. Ходил за мною как тень, хотя никогда не приставал, не лез с ласками. Вел себя как телохранитель, не отпуская из поля зрения. Если я чем-то был занят, лежал в сторонке, в нескольких метрах от меня. Когда я начинал двигаться, он сразу настораживался, потом садился, и когда я пересекал невидимую для меня, но контрольную для него, черту, он вскакивал и двигался за мною, не отпуская дальше намеченного им предельного расстояния. Его поведение было каким-то трепетным и не навязчивым.
     На пляже, когда я находился в море, он вел себя очень беспокойно. Если что-то было не по нём, начинал бегать вдоль берега и сильно нервничать. Я был молодой, многого не понимал и не оценил всей эмоциональной глубины его поведения и меру любви пса ко мне. Наверное, поэтому мне пришла совершенно пошлая идея  пошутить. Теперь-то я понимаю, что над подлинными чувствами шутить нельзя. Их надо уважать и беречь.
     Видя его беспокойство, я начал изображать, что тону. Бил по воде руками, погружался с головой в воду, звал Джека на помощь. Он метался вдоль уреза воды как угорелый. Надо сказать, что собаки с гор воды опасаются. Джек не был исключением. Большая вода являлась для него своеобразным генетическим табу. Он боялся этой воды, но боялся и за меня. А мне, было интересно, сможет ли он свой страх преодолеть. Я испытывал его. Теперь-то я понимаю, что в этом была какая-то подлость.
     И вот … Джек бросился в воду и поплыл ко мне. По-существу он «бросился на амбразуру». Это был его подвиг. Подвиг во имя меня, меня, который был этого не достоин. Конечно, я обнял его, но … рассмеялся. Думаю, в его глазах это выглядело предательством.
     После этого его отношение ко мне резко изменилось. Он обиделся, и я стал ему безразличен. 
     Через какое-то время мне пришлось уехать в экспедицию на Кубань. Не было меня несколько месяцев. Джек опять стал ничейной собакой и приспособился кормиться у студентов, палатки которых на летнее время стояли в нашем общественном саду, а также у столовой санатория.  Когда я вернулся он уже жил сам по себе. Студенты уехали. Никто не обращал на него внимания. Он почти «переселился» в соседний санаторий. Дежурил у тамошней столовой, провожал отдыхающих на море и обратно. Относились к нему как к санаторской собаке. Знали, как его зовут, не обижали. У него там появились подружки. Я стал ему не нужен, и  как-то начал даже его забывать    Но в санатории считали, что Джек – это моя собака. И вот однажды отыскал меня тамошний завхоз и заявил, что на Джека стали жаловаться отдыхающие. Осенью это были в основном старые и пожилые люди. Они его бояться, сказал он мне, и если я не приму мер, то он, этот завхоз, Джека застрелит. Тогда я сделал в саду, где летом стояли палатки студентов, большую будку, накрыл её шифером, протянул между деревьями проволоку и приделал к ней бегунок с длинным поводком. Сходил за Джеком, надел на него ошейник и посадил на этот поводок. Начались дожди, но Джек в свой домик не входил. Уныло ждал своего освобождения. Ведь он вырос вольным псом. На цепи никогда не сидел. Его можно было понять. Я сочувствовал ему, но ничего не мог сделать. Я боялся за его жизнь. Он не заслуживал смерти. Скоро ждать воли ему надоело. Он начал выть. Почти круглосуточно. Днём и особенно ночью. Вой был тяжелый, какой-то болезненный и рвал душу. Мои посещения он принимал радушно, но как только я уходил, он начинал выть сызнова. Мне было жаль его.
     И вдруг появился  опять санаторский завхоз. И снова были претензии:
– Джек воет, не дает отдыхающим спать, они жалуются начальству, начальство «пилит» завхоза.
И снова угроза застрелить собаку, если я ничего не смогу предпринять.  Я не знал, что мне делать. В конце концов, я освободил Джека от поводка. Он пулей полетел в санаторий, не зная, что его там ждет. С территории нашей Станции он пропал. Я не искал его. Да это было и бесполезно.
         И вот в один из дней, когда заметно похолодало, я дома занимался обработкой экспедиционных материалов и отчётом. Дело в том, что Станция ещё не была полностью отстроена, и моё рабочее  место находилось у меня в комнате, а на кухне располагалась бухгалтерия. Вдруг ко мне заходит кто-то из сотрудников и говорит, что на крыльце развалился Джек, что он мешает людям ходить и мне следует как-то с ним распорядиться. Я вышел на крыльцо. Джек лежал на боку наискосок, вытянув лапы, и действительно своим громадным телом перекрывал вход в квартиру, а значит и в бухгалтерию. Я пытался его сдвинуть, но не смог. Он был очень тяжел. Почему-то, мне пришла в голову мысль, что его отравили. Я вспомнил, что в Сочи соседи наших бывших хозяев как-то пытались это сделать. Он раздражал их и вроде бы даже гонял кур. Но тогда он выжил.
     Поэтому я побежал в квартиру, взял в холодильнике бутылку молока и вернулся на крыльцо. Джека не было. Соскочив с крыльца, я увидел, что он стоит на подстилке своего бывшего лежбища. Ноги напружинены, шея изогнута и лбом он упирается в кирпичный стояк крыльца. Я сел рядом с ним, обхватил его за мощную шею и завалил на себя. В полуоткрытую пасть стал лить молоко. И вдруг он дернулся и перестал дышать. Его жизнь кончилась. Я перевернул тело и увидел на боку огромную дыру, возможно от картечи почти в упор. И понял – завхоз убил его.
*
    Оказалось, что уже два дня Джек ходил по территории Станции. Многие видели его. Но не знали, что он смертельно ранен. Поэтому никто ему не помог. Меня потрясло, что умирать он пришел к тем людям, которые хорошо к нему относились, среди которых он чувствовал себя в безопасности и мог надеяться на помощь. И как последнее пристанище он выбрал мой дом и своё место под крыльцом. Это был в его жизни, возможно единственный дом, свой дом. Все хотят умереть дома.
     Позже я подумал, что молоко, которое перед смертью текло по его губам и языку, в какой-то миг, могло создать у него иллюзию вкусного соска на теплом и мягком животе его матери, когда он ещё не видел её, но ощущал своей нежной мордочкой. Если бы так? Тогда конец его жизни замкнулся на её начало.
     Мы вывезли его в горы и там оставили на воле, среди, травы, кустов и деревьев. Эта была его малая родина.
*
     Не прошло и месяца как я узнаю, что завхоз нашего санатория погиб лютой смертью. Он с водителем поехал в горы за дровами. Погрузились. Двинулись к дому. И почему-то завхозу захотелось вести грузовик с дровами самому. У него права были, но за руль он не садился, рассказывали, лет двадцать. А тут, вот, приспичило. Дорога мокрая, под колесами раскисшая грязь, камни – такая горная грунтовка. На крутом спуске завхоз не справился с управлением, не вписался в поворот, и тяжело гружёная дровами машина сорвалась под откос горы. Водителя, который сидел на месте пассажира, выбросило из кабины, а машина полетела дальше. Она перевернулась, и завхоз был почти раздавлен. В первое мгновение им показалось, что всё обошлось. Завхоз даже вскочил на ноги и на крик водителя:
Как дела? – бодро прокричал, что он в порядке. Но тут же, рухнул на траву. Оказалось, что у него сломаны почти все ребра. Они как кинжалы проткнули ему лёгкие, печень, кишечник и желудок. Он умер под вечер в больнице в мучениях и кошмарах.

     В санатории считали, что это был просто несчастный случай. Я в это не верю.