МАМЕ

А.Н.ПАВЛОВ

МАМЕ
 
        Шли девяностые годы. Время было трудное. Россия ломалась и начинала жить заново. Предприятия закрывались, зарплату платили не везде и плохо, пенсии нищие, цены росли быстро и неумолимо. Каждый выживал, как мог.  Я ушёл на пенсию и, когда меня бывшие коллеги по Горному институту спрашивали, что я делаю, я отвечал:
– Крестьянствую.
И это было правдой.
     К этому времени у меня была «усадьба» в Новгородской области. Земли при ней было больше, чем достаточно – почти треть гектара. Но земли бедные, заброшенные. Район холодный. Судя по климатическим картам в «Географии Новгородской области», его можно было отнести к региональному полюсу холода. Самые низкие январские температуры воздуха, самое холодное лето. Вегетационный период запаздывал в сравнении  с ПриильменЬем практически на две недели. Почвы бедные. Без удобрения они ничего не родили. В мае и даже июне обычны заморозки – иногда до пяти-семи градусов по Цельсию.
     Деревня была заброшенной. В ней осталось четыре дома. Для себя мы называли её Берендеевкой. Хотя нас и называли дачниками, работали мы много и трудно. Но силы ещё были, и работа доставляла нам не только пропитание, но радость.
     Позже я понял, что таких крестьянствующих дачников было в те времена довольно много. Именно, благодаря им, до наших дней ещё дожили отдельные избы, хозяйства, деревеньки и даже небольшие деревни. Русская земля оставалась обитаемой.

     Любопытная картина. Если в тридцатые годы крестьяне уходили в города, бросали свои наделы и малые родины, то в разруху девяностых много народу потянулось обратно из города в деревню. Правда, в большинстве своём, это были новые дачники. Новые – это значит не такие как у Чехова или Горького. Они жили зимой в городах, к земле были привязаны слабо. Но многие, хотя и не полностью, возвращались на земли отцов и дедов. К сожалению, явление это было недолгим. Через какое-то время силы оставляли таких возвращенцев. Внуки же, которых они поднимали на этих землях, приобщали к свежим овощам, ароматным лесным ягодам, грибам, свежей речной форели и хариусу, запаху сена, красивым диким далям, простору родной земли, просто тишине и весеннему пению птиц, встречам с лосями, иногда оленями, следами медведей и стадами кабанов на полях, огромными осенними клиньями улетающих журавлей, уже становятся редкими гостями. Им не нужна земля прадедов, им становится ближе душный и грохочущий город.

     А пока же мы на нашей дедовской земле работали как современные дачники. Приезжали регулярно, обычно в конце апреля – начале мая. Уезжали поздно – в сентябре, иногда начале октября. Некоторые оставались до снега. Выбирались по разному. Большинство пользовалось электричкой, довольно регулярно ходившей между Петербургом и Малой Вишерой. До Малой Вишеры мы добирались рейсовым автобусом, к которому выходили лесной тропой.
     Придя из Петербурга, электричка стояла на ст. Малая Вишера около часа и дожидалась прихода другой электрички от ст. Окуловка. Из неё народ валил валом и обычно забивал все вагоны. В ожидании прибытия этой толпы мы уже сидели в вагоне. И вот в такие моменты ожидания по ещё полупустым вагонам проходила гурьба местных ребятишек. Это была толпа чумазых и нечесаных мальчишек и девчонок разного возраста, но в основном как бы младших классов.  Они искали пустые бутылки, забытые кем-нибудь вещи, заглядывали под сидения. Вели себя свободно и независимо. Старшие шли впереди, младшие – гуськом двигались сзади. Я думаю, что послевоенные беспризорники и сироты гражданской войны выглядели почти также. Они оживлённо о чём-то болтали и держались дружной кучкой.
     И вот из этой цепочки один самый маленький мальчишечка поотстал и задержался около нас. А мы в это время доедали свои дорожные бутерброды и запивали их домашним чаем из бутылки. И когда этот ребёнок посмотрел на нас, у меня кусок застрял в горле, и стало перед ним почему-то ужасно стыдно. У нас с собой была пара шоколадных конфет в красивой обёртке. Мы угостили его одной. И тут я совсем обомлел. Этот замызганный,  голодный ребёнок, промышляющий в «команде» чем бог пошлёт, сжал в грязном кулачке эту жалкую конфету, посмотрел куда-то в сторону и тихо себе сказал:
– ЭТО МАМЕ.
И побежал догонять своих.
     Он не съел эту конфету, хотя для него она была явным лакомством. Не раздумывая, он сохранил её маме. Не важно, какой эта мама была. Он любил её, она была для него родным человеком. Он заботился о ней и, наверное, жалел. Не зря в старом русском языке глагол, жалеть, означал любить. Помните в «Тихом Доне» у Шолохова жена Григория, прощаясь перед смертью с малолетним сыном, назвала его «жаль моя».
     Теперь наш случайный мальчуган уже вырос. Не знаю, как сложилась его судьба. Хочется верить, что она не обидела его. Но эта потрясающая сцена стоит у меня перед глазами по сей день.