Целина без подвигов 5. Последний этап

               


   Я спешил с работы, в клуб, куда позвали друзья играть в бильярд. Это новое увлечение появилось у нас после награждения коллектива отделения бильярдным столом за успехи в соцсоревновании. С вечера играли взрослые мужики. Потом они расходились, и стол оставался в нашем распоряжении. Васька Парыгин, Пронька Дмитриев и я, будучи закадычными друзьями, теперь отдавали этому все свободное время, даже в ущерб спорту. А собраться в полном составе мешала работа. Проня работал на конном дворе, я в бригаде, занимающейся обслуживанием, строительством и заготовкой всего, что требуется на селе. Лесом, сеном, уборкой зерновых, переработкой сельхозпродукции и т.д. Ваське отец пытался дать среднее образование, и после закрытия школы по причине нехватки учителей, пристраивал его к родственникам в Борзе, а в свободное от учебы время, у себя на отаре.
   Играли на интерес. Проигравший должен был провезти на себе более удачливого товарища вокруг клуба с песней «Тачанка». Часов в двенадцать ночи вышел сосед и сказал, что поломает нашу тачанку вместе с пулеметчиками. Пришлось ездить молча.
   Часа в три ночи мы наигрались и стали расходиться. Пронька сказал, что ему проще выспаться здесь и сразу идти на работу. Бросил на этот же стол полушубок и попросил выключить свет, когда будем уходить. Вслед нам уже раздавался его могучий храп.
   Прибежав домой, я обнаружил, что вся семья лежит вповалку, сбившись в кучу под ворохом одежды и одеял, спасаясь от холода в нетопленой комнате. Потрогал печку, холодная. Дров нет. Вспомнил, что мать утром вчера просила принести какую-нибудь дровину, даже еду приготовить не на чем. Вышел во двор, отодрал от забора несколько дюймовых тесин и стал их рубить, сейчас главное протопить печь, забор восстановлю потом. Топор отскакивал от сухих досок, издающих звон и треск, разносящийся по всей округе.


   Надвигалась зима, все к этой поре старались подойти так, чтобы пережить ее с наименьшими потерями. Совхоз заготовил корма, распределил по участкам. Техника законсервирована, горючее завезено. Работники обеспечены сеном для прокорма личной животины. На одну голову крупного рогатого скота полагалось сорок центнеров сена. У кого коров больше, добывал сено сам. Воровал. Других способов в нашем совхозе не было. Все пригодные для косьбы участки выкашивал совхоз. Для личных покосов ничего не выделялось. Я, приехавший на целину с родителями в самом начале ее освоения, ручную косу первый раз взял в руки в армии. Она считалась пережитком отсталого дореволюционного прошлого. Видел один раз у дяди Саши Парыгина, но как косят, не видел ни разу. Подтверждение тому, что и в неудобьях никто заготовкой сена не занимался. Заодно подтверждает, что и благоустройством никто не заморачивался. Людей более равнодушных к условиям быта, чем в Забайкалье я мало, где встречал, объехав чуть ли не весь Союз. Достаточно сказать, что в таежных деревнях редко увидишь деревце в палисадниках.
   При этом в личных хозяйствах скот от бескормицы не страдал. Хотя за совхозным телятником валялись мерзлые туши павших телят, а деревенские собаки от обжорства еле передвигались. Но это скорее от недогляда.
   Другой проблемой в степной местности была заготовка дров. Здесь степь сменялась перелесками далее переходящими в таежные массивы, но уже другого района и доступа в нее «чужим» не было. Местный леспромхоз остатки от деловой древесины после переработки использовал в своем районе. Начальство нашего совхоза получало билеты на заготовку дров для объектов социального назначения, создавало бригады и таким образом худо-бедно школы, клубы и детские садики отапливались. А работники, проживающие в совхозных домах, изворачивались, кто как мог.
   Одолевали эти заботы и меня. В селе нельзя прожить без подсобного хозяйства. Два года назад меня начали стыдить старшие товарищи по работе за то, что, с тремя детьми в семье, мы не имеем коровы, хотя бы для молока. Я соорудил стайку из плетеной лозы, обмазал глиной с коровьим навозом, обнес дощатым загоном, перекрыл тесом и выгородил дворик для хранения сена. Купили телку и стали обладателями коровы и теленка. Все стало как у людей. Конечно, матери хлопот с ежедневным уходом за ними добавилось, но она была рада. А уж как любили этот зоопарк сестренки, трудно описать. Больше половины своего времени они проводили во дворе. За ними даже и приглядывать не было нужды, перестали убегать на улицу. Корова от постоянного общения с людьми стала ласковой и мычала, зазывая людей в свой загон.
   Стал входить во вкус, рядом пристроил свинарник, в котором хрюкали две - три свиньи. Поголовье ограничивалось возможностью добыть корма. На отарах старший чабан распределял комбикорм из своих соображений, определяя потребности. Например, семейные мужики, уезжая на выходной, закидывали на сани или телегу по два или три мешка, а мне позволялось не больше одного. До того как я обзавелся хозяйством, мне вообще было положено ездить домой верхом.
    Способа, кроме воровства, приобрести корма или материалы не было. Ничего не продавалось, но у всех все было. Считалось в порядке вещей. Этим людям в голову бы не пришло взять то же самое у соседа.
   Такой негласный договор и неписаные правила позволяли распределять ресурсы по принципу «что охраняю, то и имею». Я очень понимаю возмущение советских колхозников и их тоску по временам, когда, получая мизерные трудодни, можно было безнаказанно тянуть все с полей и складов и жить в достатке на доходы от личного хозяйства, в котором выращивалось по десятку бычков и хрячков. А чего проще было организовать продажу и приучить к этому людей.
   За воровство наказывали и даже иногда судили. Но здесь есть тонкость. Преследовалось явное воровство. Вот если на отару или коровник проник посторонний человек и утащил без спросу мешок комбикорма, то это вор. А если работник увез такой же мешок с ведома непосредственного начальника, какой же это вор.
   Работая на отаре, я, выезжая на выходные, прихватывал заготовленные в свободное время в соседнем лесочке березовые чурки.  Дома их колол. Этого хватало на отопление квартиры в дощатом, с опилками внутри, засыпном «финском» четырехквартирном доме. Ими еще в первые годы освоения целины, как быстровозводимыми, обеспечили приехавших энтузиастов, не учитывая, что они мало приспособлены к здешним морозам и ветрам.
   Потом меня перевели в бригаду для заготовки леса, а после на «гурт», как называлось стадо крупного рогатого скота. Оно состояло из старых выбракованных коров, таких же быков-производителей и бычков одно- и двухлеток. Всем им была уготована участь отгона на Борзинский мясокомбинат. Работа была тяжелее, платили больше, но с отоплением возникли трудности.

   Треск отрываемых досок, а через некоторое время звонкие удары, раздавшиеся в глубокой ночи, разбудили жену управляющего отделением. Полежав немного в надежде, что шум прекратится, она потрогала за плечо поздно приехавшего с районного совещания и только что уснувшего мужа.
- Гриша, что это? Буянит кто-то опять.
   Управляющий, Гурбатов Григорий Иннокентьевич, олицетворявший собой в единственном лице все ветви власти от  представительной до карательной, прислушался. Стук топора раздавался со стороны жилых бараков. Хозяйственные постройки в стороне, клуб, в котором могла догуляться до драки молодежь, тоже на другой улице. Значит семейные пьяные разборки, надо идти усмирять.
   Привычный вскакивать по тревоге в любое время суток, Григорий встал, быстро стараясь не шуметь и не будить детей, оделся.
- Гриша, ты хоть дрын какой возьми, мало ли что.
- Возьму, спи.
   Не хватало еще позориться, и показывать страх перед кем бы то ни было в своем хозяйстве. В начальство со слабым здоровьем не назначали, он был уверен, что кулаками справится с любым дебоширом. На случай если нарушитель спокойствия будет не один, прихватил плеть и спрятал ее за пазуху полушубка. Плеть в умелых руках та же шашка, любого строптивца поможет усмирить, а дрыном и убить можно.
   


  К семнадцати годам я всеми был безоговорочно признан главой семьи, к чему уже привык и никто не удивлялся когда, решая вопросы быта, управляющий отделением обсуждал их со мной и потом оповещал о них мою мать. Она принимала это как должное, достаточно хлопот с семьей и собственной работой, на которую едва хватало сил. Работала дояркой. Первая дойка начиналась в пять утра, затем уборка в стойлах, подача кормов. Вечерняя дойка заканчивалась часов в восемь-девять вечера. Все вручную. Дождь, жара, мороз, метель в расчет не принимались. Выходных у коров не бывает. Я иногда помогал, когда приезжал с отары на выходные. Наша работа была не в пример легче. Мужикам в коровник заходить считалось зазорным. При этом за порядок в доме они с жен спрашивали в полной мере. И часто не только словами.
   Управляющий удивлялся тому, что я не стесняюсь доить коров, и предлагал мне идти работать дояром. Их в стране было единицы и все на слуху. Обещал меня прославить и сделать Героем Соцтруда. Вполне реально. Физическая сила на этой работе значила много. Я мог подоить группу матери, когда она болела, еще помочь кому-то из соседок и идти бодрым и полным сил на вечерние танцы в клуб. Они же к концу дня валились с ног. От предложений отказывался, учитывая стереотипы, боясь не прославиться, а ославиться.


   В начале осени после ночного «лесоповала» я обратился к управляющему с просьбой о помощи. К людям он всегда относился доброжелательно, но всесильным не был. Дрова можно было добыть в чужом лесу. Способ криминальный ввиду постоянного употребления ставший обыденным и привычным. Смотрели на это сквозь пальцы. Мужики в случае неудачи договаривались с лесниками, и дело заминалось, не возникая. Случалось такое крайне редко, у лесников до наших мест просто руки не дотягивались.
   Мне не повезло. Никто не проинструктировал как себя вести и с чем я могу столкнуться на этом неправедном пути. Запряг выделенную начальством лошадь в сани, засунул топор за пояс, и гордо возвышаясь на передке, поехал по первому снегу в ближайший лес, до которого было около десяти километров.
   Обычно на такую заготовку снаряжалось несколько мужиков родственников или соседей с пилами и на тракторных санях. За пару часов валили лес, разделывали и быстро исчезали. Лесник даже если услышит звуки, то не успевает застать никого на месте. Да и не очень то захочет связываться в лесу с ватагой дерзких, нахальных мужиков. Иногда просто спугнет, что посчитает единственно возможным. Мужики все охотники, выросшие в этих лесах, случайные встречи не исключены, жить хочется.
   У меня людского ресурса не было, давно привык рассчитывать только на себя. Заехал в березняк, недалеко от памятного по позапрошлогоднему пожару места. Мне тогда было пятнадцать лет. Нас развозили ночью по местам возгорания леса. Мы его тушили, потом одного оставляли для предотвращения нового возгорания, а утром собирали людей и уезжали домой. Мне досталось караулить этот участок. Не успела отъехать машина, а я осознать, что брошен в лесу, как на только что потушенных участках стали то тут, то там возникать языки пламени. Я сбивал их метлой в одном месте и бежал в следующее. Так и пробегал до утра, не успев испугаться одиночества в лесу.


   Валка деревьев топором - технология пещерная, я ее освоил, когда работал в бригаде по заготовке леса. Нас было шесть рубщиков и дед, который готовил пищу и содержал в порядке инструмент. Хлопот мы ему доставляли много. Каждый за день умудрялся сломать одно, а то два топорища, поэтому он их готовил впрок и сушил в зимовье. Кроме того, точил топоры, пилы и разводил их. Что умел делать далеко не каждый. Отчаянно ругался за топорища и учил, как надо рубить, чтоб не ломать их. Мы все понимали, но работа сдельная, тут или топор беречь или показатели выдавать. Толстые деревья пилили двуручной пилой. О сказочной мотопиле «Дружба» слушали вечерами байки от бывалых мужиков, которые якобы ими лес валили гектарами. При выборе напарника для работы с пилой, ценилось умение пилить с обеих рук. Я с левой руки пилить не умел, меня не очень брали в пару. Но мой сосед по бараку, Кулаков Николай был левшой, что делало его, несмотря на врожденную лень, желанным напарником. Он еще и кочевряжился. Шел в пару при условии, что напарник будет сам весь лес чекрыжить. А при переноске бревна норовил ухватиться за вершину. Взрослые мужики от него отмахивались, поэтому он стал моим напарником на весь заезд. Но сейчас у меня и такого помощника не было.


   Определил деревья, которые по силам в одиночку стянуть к саням и приступил к делу. Топором большие деревья рубить непросто, да и волочь их к саням трудно. Рубил деревья не более двадцати сантиметров в диаметре. Заготовка затянулась на полдня. Все это время стук топора разносился по лесу, оповещая лесников. Не знаю когда меня засек лесничий, может быть, ждал, чтобы я завершил свое дело с целью воспользоваться его плодами. Я для него был легкой возможностью отличиться по службе, что выпадало не часто.
   Когда погрузил разделанные бревна на сани и выводил их с делянки, появился всадник, который приказал мне остановиться. Это был китаец лет сорока, в форме, какой я доселе не видел. Спросил, на каком основании я вырубил деревья на участке восстановления лесного фонда. Что ответить я не знал, главнее своего управляющего до этого не знал и как вести себя с чужими начальниками не имел представления. Пока я соображал, он слез с коня и молотком, висящим у него на темляке, стал бить по моим дровам. После каждого удара появлялся штамп с какими-то обозначениями. Молоток был тяжелый и квадратный. Я хоть и понимал, что занимаюсь не очень законным делом, но считал, что меня пожурят, коль попался, доложат начальству, управ для проформы как-то накажет, в общем, надеялся, что обойдется как при школьных проказах. Не повезло, но главное, что на какое-то время семья обеспечена дровами.
   Лесник же спросил фамилию и стал писать протокол. Предложил расписаться. Я все его требования выполнял, на все вопросы отвечал. После этого он приказал выезжать на дорогу. Когда выехали, и я стал поворачивать в сторону своего села, он взял под узду мою лошадь и развернул в другую сторону. Заявил, что лес оприходован как незаконно вырубленный, и я должен его доставить в село Александровский Завод в лесничество. До моего села было километров десять, а до лесничества километров пятнадцать в другую сторону.
   Но не это меня возмутило, а приказной тон китайца, намерение отнять у меня с таким трудом добытые дрова, а еще больше его ухмылка при виде моей растерянности и видимое упоение властью.
    Я все время помнил, что меня с этими дровами ждут дома мать и сестренки, вынужденные кутаться в тряпье, спасаясь от холода. Тут уж не до домашних заданий, чернила замерзают.
   Эта его ухмылка вызвала взрыв гнева и начисто уничтожила во мне уважение к его форме и должности. Я схватил его за молоток, висевший на правой руке, и сдернул за темляк с седла. Не ожидающий агрессии, он растерялся, в глазах явно заметался страх. Мне этого было достаточно, чтобы почувствовать себя хозяином положения. Вырвал молоток, одновременно нанес ему удар в лицо и пнул по животу лошадь, которая резво поскакала в сторону дома. Мы остались один на один, при этом в руках у меня его здоровенный молоток. Лесничий взвизгнул, развернулся и, придерживая на ходу сумку, рванул следом за лошадью. Запнулся, упал, пробороздив след на замерзшей дороге, вскочил и убежал не оглядываясь.
   Я зашвырнул в снег молоток, развернул воз и поехал. Часа через два приехал домой, разгрузил дрова под забором на улице, отвел коня на конный двор.
   Вечером в клубе рассказал друзьям о происшествии и спросил, что теперь делать. Друзья обладали опытом не больше моего. Одобрили мои действия и сказали, что если сюда чужаки сунутся, то мы с ними разберемся, забудут, как права качать. Взрослым и начальству решили ничего не говорить.
   Если бы я понимал серьезность содеянного или сказал об этом управляющему, то не вел бы себя с такой беспечностью. Привез заклейменные дрова, вывалил их на всеобщее обозрение и подался на танцульки. Их вообще надо было в лесу оставить и от всего отречься. Но считал, что обогреваться любым путем мое священное право, к тому же врать считал недостойным, прятаться - трусостью, поэтому события развивались самым для меня невыгодным образом.
   На следующий день ко мне на работу приехал управляющий и расспросил о вчерашнем происшествии. Поругал за то, что не известил его и сказал, что дело плохо. Посоветовал ничего не рассказывать, если приедет милиция, про молоток и избиение лесничего. В то, что я не успел его избить, он верил с трудом, сам видел ободранную кожу на запястье руки и синяк под глазом. Я допускал, что руку мог повредить ремнем темляка, когда вырвал молоток, но бить не бил и синяк не моя заслуга. Но упоминание о милиции меня встревожило не на шутку. Живьем милиционера мы видели один раз, когда в шестом классе ездили на районный слет в поселок Кличку. Он очень удивился тому, что его вдруг стала преследовать на приличной дистанции группа неинтеллигентно одетых подростков и кричать: «Мусор, легавый, мент поганый!». Представляю, какой фурор будет произведен в деревне при появлении милиции, и ее внимании к моей особе. Никакого суда не надо, это будет клеймо почище, чем на дровах. Сразу вспомнились рассказы опытных сидельцев, которые после лагерей попадали в нашу дыру и в долгие зимние вечера на отарах, когда мы оставались вдвоем, рассказывали о своих приключениях и порядках на зоне. Взрослым они этого не рассказывали, а передо мной геройствовали, не сдерживая ни воспоминаний, ни фантазии. Словом, перспективы радужными не назовешь.


   Управляющий искренне желал мне добра. Вся наша жизнь проходила у него на глазах. Он отлично помнил, как мы появились для освоения целины, внезапно возникшей в их животноводческом совхозе, как дань всесоюзной моде. В то время он был семнадцатилетним парнем, входившим в силу и обладавшим отнюдь не ангельским характером. Нам неоднократно приходилось видеть, как его подпитого с друзьями воспитывал двухметровым бичом толщиной в полтора пальца отец, управляющий в ту пору отделением третьей фермы. Гришка, отца уже переросший, только его и боялся. Поднять на него руку, даже обороняясь, не смел. Высокий, атлетически сложенный и красивый он был кумиром детворы. К тому же будучи навеселе, мог всех нас без билетов пропустить в кино, показав здоровенный кулак киномеханику, приезжавшему в деревню раз в неделю.
   Потом ушел в армию, а после как-то так получилось, что стал сначала бригадиром, потом управляющим отделением. Немаловажную роль сыграли физические данные, да и с головой он дружил. Пьяным теперь его никто не видел. Женился на приезжей интеллигентной красавице из специалистов по распределению после института, обзавелся детьми. В дальнейшем окончил институт и дорос до директора совхоза.
Но все это было потом. А сейчас у него возникла головная боль, связанная с проблемами нашей семьи.
   Он помнил как мой отчим и отец трех моих сестренок ворвался в патриархальную жизнь их деревушки необузданным вихрем и сразу покорил молодежь своим безудержным отчаянным характером, бесстрашием и умением драться один с толпой, всегда выходя победителем. Не имея тормозов ни в чем, сразу стал стахановцем, получил медаль «За освоение целинных земель». Но пристрастие к алкоголю и стремление добиваться справедливости исключительно кулаками в пьяном виде быстро возбудили неприязнь к нему и начальства и односельчан. Его терпели из страха, пока могли, потом он сел.
   Теперь наша многочисленная семья во главе с забитой и всегда больной матерью целиком свалилась на попечение начальства. Когда я подрос, меня устроили работать на отару, а мать дояркой на вторую ферму, где и был управляющим Григорий Гурбатов. Допускаю, что из сочувствия к нам по старой памяти. Для него это были лишние заботы.


   Теперь ему предстояло выйти из ситуации, в которую мы с ним попали. В любом случае при законном расследовании дела он в стороне остаться не мог. И лошадь дал и на «дело» благословил. Строго говоря, в его обязанности входило обеспечивать работников необходимыми предметами потребления, других возможностей в совхозе не было. Он и выкручивался, как мог. Со мной получился прокол. Это его карьере не способствовало, могло повлечь за собой административные выводы. Да и нас ему было жалко.
   В разговоре с директором совхоза он ничего не утаивал. Директор тоже был давно озабочен неблагополучной ситуацией и иногда возникающими вопросами по содержанию нашей семейки.

- И что ты дальше думаешь с ними делать? Если сейчас удастся пацана отвести от тюрьмы, все равно через два года его заберут в армию. Мать работает через пень-колоду, хотя и надрывается. Без него совсем сляжет. Ты их кормить будешь?
- А что делать? У них же здесь никого нет, они приезжие из Читы.
- Так и отправь их назад в Читу, пока дело не завели. А там пусть его разыскивают и сажают, семьи уже здесь не будет. Пусть Чита с ними и возится.
- Может это и выход. Им в самом деле надо в город, здесь они никому не нужны. Да и отец их скоро освободится, неизвестно как поладят. Могут начудить, оба непредсказуемы. Тот раз чуть деревня не сгорела, на этот могут стрельбу открыть. Парня жалко, смышленый и в работе безотказный, я его в люди хотел вывести.
- Мы здесь не нюни распускать должны, а дело делать. Зайди в сельсовет, скажи председателю, что я разрешил выдать ему паспорт и переговори с его матерью. Помоги чем можешь при переезде, машину там выдели, людей. Да не тяни, время работает не на нас.
   

   Так определилась наша дальнейшая судьба. Паспорта я не имел и не знал, что он у меня по закону должен быть. Их оформляли и выдавали гражданам в исключительных случаях. Среди моих друзей паспорт имел Толя Аникьев, которому его выдали для поездки в город на операцию глаза. Страшно этим гордился. Когда мои друзья узнали, что я поеду получать паспорт, то немедленно пошли к управляющему. Тот просто объяснил, что  им паспорта ни к чему. А, когда они сослались на мой пример, сказал, что я приезжий. Если им нужны паспорта для дела, то пусть придут с родителями, тогда и поговорим. На этом попытки закончились.
   Паспорт, который я получил на следующий день, меня удивил. Он был оформлен на фамилию бабушки, т.е. девичью фамилию матери. Оказывается, свидетельство о рождении у меня было на эту фамилию, а усыновление отчимом не было закончено. Хотя все документы в школе, включая комсомольский билет и удостоверение тракториста, полученное во всеобуче, были под его фамилией. Мать только покачала головой. Зато управляющий до этого как и все, не подозревавший, что отец у меня был не родной, обрадовался и сказал, что надо быстрее уезжать, теперь меня сам черт не достанет. Протокол и документы по работе у меня со старой фамилией. Быстренько, хоть и под слезы детей, распродали животину. Скарба после пожара, учиненного отчимом, еще пять лет назад, скопилось немного, так что половину контейнера, поданного под погрузку, заполнили мешками с картошкой, которая во время пути замерзла и громыхала. Родственник, помогающий на новом месте жительства разгружать пожитки, удивился, думая, что мы впрок наготовили двадцать мешков пельменей.