Голова друга, или и гагары тоже стонут...

 

 
                - человеческий фактор -

                Там жили поэты. И каждый встречал
                Другого надменной улыбкой.
                А. БЛОК.


Глава первая:  ПРИСОЕДИНЕНИЕ  РОССИИ  К ГРУЗИИ

Вахтанг Кикабидзе... 
Не понял?  О Господи:  чего вас клинит на этой эстраде?
Ах, шоу-мир!  Ну, шоу - и что?  Мир клоунов и невежд (успокойтесь: к вашей любимой звезде это категорически  не относится).
И вообще: на Кикабидзе, что ли, Вахтанги закончились? Это просто неудачное совпадение имени и фамилии моего героя с вашим. Что лишний раз подтверждает:  не я всю эту хренотень придумал. Если бы придумывал именно я, а не эпоха и обстоятельства, то назвал бы своего пожарника, скажем,  Тариэль Мхеидзе. Я у одного Тариэля  больше  двух суток в плену был. Кавказский, можно сказать,  пленник!
Дело, правда,  ещё при советской власти было, поэтому понятно, о каком плене речь:  я его, того Тариэля  из глубины божественных гор к божественному морю больше  трёхсот  километров до Кабулетти за бесплатняк  вёз.  Нас, совков замшелых, деньги тогда жутко уродовали. А я  ещё молодой был. И мне хотелось быть красивым.
Почём  в горах оказался? Для казака с Дона  до Кавказа  на «Жигулях» доскакать - домашнее дело. Путешествовал я, короче, по БКК:  Большое Кавказское Кольцо, на горючке по-советски бесплатной. 
Места?  О чём речь, дорогой: божественные!
И правда, Господь сперва себе оставлял, а потом грузину отдал.
Это - ясно. Темней другое.
Одну ночь пришлось переночевать в каком-то лесу. Залюбовался по дороге красотами дикими, не рассчитал. Часа в три очнулся: молодые мужики кучкой  осторожно  мимо машины моей бредут.
Спрашиваю: «Пацаны, где я?» Отвечают: «Окраина Грозного».
Ни хрена себе!  И даже уши не отрезали.  Да и машинёшка была тип-топ: новенькая «тройка» ещё реальной итальянской сборки. 
Не ездила, буквально летала !
Короче — тоталитаризм:  хоть имя дико, но нам ласкало слух оно.
Однако это меня сейчас  поражает: в эпоху духовного возрождения публики (сокращённо ДВП). «Второе крещение Руси!» - клир умиляется.  Ох-ох: нешто и первое таким же было?!
Тогда же меня поразило и весьма сильно испортило впечатление от Великого туристического Кольца совсем другое. Причём  испортил его сам же гостеприимный грузин Тариэль! Просто как Иосиф Виссарионович: старался-старался, а в итоге никто понять не может, чего у  него  «по сумме»  больше -  заслуг  или ошибок.
Хотя  был тот Тариэль не каким-то суперчабаном от Зельдина, а человеком с высшим образованием, офицером советской милиции.
В чём фишка:  почему - испортил? 
Вопрос по существу.  Объясняю.
Закатывая мне пиры на подворье своём широком, - базовые ценности?  шашлыки и гавайский ром:  «Зачем, слушай сюда, тебе этот квас нужен?- отвечал хозяин на мой  некорректный вопрос, почему-де пьём  не грузинское вино.- Я отдыхаю только под Москвой: там не хренова эта чача — там, слушай, сюда!-, водка хлебная».
Знаю-знаю, что не закончил предложение:  успею.
Интересно ответил Тариэль и на мой вопрос, когда он последний раз плавал в божественном Понте Эвксийском?  Дом, в котором я гостил, стоял буквально на черноморском берегу. Тариэль честно задумался: «Примерно, года три назад. Или, слушай сюда,  - четыре.»
О мой Бог !
Миша, зачем ты нас поссорил? Такого экзотического собеседника лишил. Нам даже армяне завидовали:  «Вы — что : без них не можете, да, -  без грузин !? »  Испортил  ты  нам песню, Миша...
Кстати, когда качалась кавказская заваруха, грузины, продолжавшие торговать на российских базарах своими кривыми мандаринами (куда им до алжирских или марокканских: просрал-с ты наш рынок, поедатель галстуков,  и только ли его; никогда не будешь ты нужен ни голубой Европе, ни далёкой Америке, Миша, как был нужен нам; даже не мылься !), да-да: когда началась заваруха,  гордые потомки Шота Руставели вешали на свои, так сказать,  верхние шмотки  опознавательный знак: «Я — грузин». И никто их не трогал.
Насчёт же  «не мылься» тоже сказано отнюдь  не от фонаря.
В том  дивном по красоте путешествии по БКК был я свидетелем и отчасти  даже участником совершенно  знаковой сцены.
Вот её суть.
Еду по горному серпантину. Любуюсь орлами, которые парят где-то глубоко внизу, хищно уставившись одним глазом на крохотных,- меньше божьей коровки!-, овечек. Умиляюсь письменам километровой длины на скотских загатах (это, если по-нашему): «Да здравствует великий Сталин!» Кто против, товарищ Зельдин? Имею в виду  блистательно пастуха, сыгранного  этим талантливым евреем. Ради Бога, пусть здравствует: мы, русские, Сталина не убивали. Восхищаюсь совершенно дивными замками в глубине фантастических по красоте  гор.  В сотнях километров от прочей ойкумены.
Здесь ютятся  главные из наших любителей равноправия: партэлита.
Не ваша ли халабуда, товарищ Патиашвили?
Я  в  своё время, категорически не будучи поэтом,  две стихозы прямо из сердца выплеснул, жутко расстроившись общеизвестными  событиями. Если по памяти, что-то вроде:  «Сатрап Патиашвили и Радионов кат проводят совещанье в преддверии лопат. Когда посовещались, то вывод был один:  немедленно очистить Тбилиси от грузин!»  И т. д. Воистину потрясла тогда меня идиотская бойня в божественно красивом городе , якобы ни кем из партэлиты не санкционированная. А второй «псих»  я написал об авиатаране, когда  погибло три тысячи американцев. Очень трогательное получилось у меня краесогласие: птичку, её ведь всегда жалко! Но даже цитировать не буду:  как всегда,  песню испортила млядская госмашина, к данном случае  -  американская, разбомбив любимый мною Белград.
Такое получилось  политвступление к сцене в  горах...
И вот кайфую я по  словно извививающемуся в танце   серпантину, который легко сравнивается также  с рекой. И вдруг — красивый меандр, тихая литораль и очаровательный горный базарчик!
Какие слова, да?  Грамотный я, однако, мужичок...
Чему вы так обрадовались?  Ах, надо с одной «м».
Не ожидал! Реакции вашей я не ожидал: не прошли вы проверку на моём полиграфе:  радоваться, сэр, чужим ошибкам не хорошо.
Ну, да ладно:  мы тоже не из ангелов. Просто у нас другие пороки.
Спешиваюсь.
И почти одновременно, хотя и с другой стороны, в тихую гавань входит роскошный «Денмарк»: автобус с датскими туристами.
 Подчёркиваю: ещё в советские времена, когда всё «ихнее» казалось нам почти что даром Небес. И крохотная датская бабка,- пардон за моветон,- конопатая, с мордочкой, словно выстиранной  при участии  сильнейшего химического порошка: морщин, как извилин в мозгу  великого физика Нильса Бора -,  подходит к огромной чашке огромным груш. А мощная старуха-горянка, окружённая стаей горластых внучат, говорит:  «Не нужно деньги, мадам: дайте что-нибудь своё.»
В смысле: заграничное, европейское.
Пусть, мол, порадуется детва.
И крохотная бабка-датчанка, забрав груши, даёт могучей старухе-горянке какой-то крохотный пакетик. В таких сейчас продают порошки от гриппа. Правда, ярко и аляповато раскрашенный.
Автобус уезжает.
Горянка, видя во мне «продвинутого» горожанина, спрашивает, бережно держа пакетик: «Что это?» Не помню уже, как я ответил, но соврал — точно. Потому что в пакетике была крохотная бумажка (как бы это «покультурней»?) для ухода за старческой задницей после успешной отправки большой нужды. Переводчик не нужен? Спасибо.
Сцена эта тогда меня  буквально взбесила. Хотя сейчас я анализирую её уже спокойно: разбомбил ты наш «белград», Миша.
То есть, думаю я, потенциальная матушка Брейвика,- по времени совпадает!-, себя считала сверхсуществом, а могучую горянку - почти животным. Ну или туземной полуглиняной бабой, которой (энд её бесчисленным маугли)  хватит за труды и цветной бумажки для...
  Моль ты  датская!- внутренне орал я тогда (сейчас, Миша, уже всё прошло). - Гомункулус из европейской пробирки! Ты уже навсегда, потому что генно,  забыла, что такое жизнь человеческая!
Купанье в горных реках.
Радостный треск лесных ветвей, когда тебя, - якобы стыдливо убегающую,- наконец, настигает белозубый красавец Зельдин. Понятно:  не он сам, а тот супергорец, которого Зельдин сыграл.
И, как итог полноценно, вкусно и сочно прожитой жизни, — роскошное ожерелье голосистых внуков на шее твоей.
Такая вот получилась «сцена в горах».
И если та ядовитая датская старушенция скорее всего не была матерью Брейвика, то уже точно среди внуков горянки не было Миши Саакашвили:  иначе бы он такую сцену запомнил на всю жизнь...   
Однако пора уже и предложение закончить.
Так вот: закатывая мне гостевые пиры (стол -  ломился!) на подворье своём широком, Тариэль, - никак не будучи, ещё напомню, полудиким чабаном из Сванетии,-  ни разу не позвал за стол  двух красавиц:  жену и дочку. Они скромно сидели на табуретках возле летней кухни и, улыбаясь-улыбаясь-улыбаясь, смотрели, как мы пьём и жрём, приготовленное их  нежными ручками.
 Лариса,- «какая-какая»: ясно, что та,- ты слышишь, нас?
 Это к вопросу о пассажах насчёт грузинского гостеприимства, от которого ты,  декоративная наша, млеешь. Не учитываешь, матушка, специфику: не за столом у Тариэля могла ты сидеть, а возле сарая...
Мне, славянину, - русичу, с которым жинка или любава ещё две тысячи лет тому назад в походы  даже на Византию  бегала,-  это было как серпом по одному базовому  месту. Выслушав раз двадцать ответ Тариэля: «Нэт-нэт, пусть они там сидят: у нас, слушай сюда, так принято» - я из гостеприимного кавказского плена просто сбежал.
Туда, где так не принято. И где хлебная водка:  на Дон.
 И где, увы,   гаишники будут с удовольствием  бить мне компостером дырки в талоне предупреждений, если я того заслужу. Грузины на Большом Кавказском Кольце  так ни одной дырки и не поставили. Что обобщенно объяснил коллегам капитан ГАИ, когда я пытался припарковаться  у шикарного тбилисского базара и чиркнул по «Волге» с шашечками: «Не надо!  Сосед:  донские номера, однако...»
А обычаи —  что обычаи:  они у каждого свои.
Прекрасный народный обычай индеец любил Чингачгук. Пленённых он брал бледнолицых за лысину или за чуб — и с песней о Родине милой с башки аккуратно срезал всю кожу, пока тот постылый под ножиком пленник визжал. Да, знал Чингачгук: это больно. А если обычай таков? Не может прославленный воин нарушить обет стариков.
Конечно, не может!
И я не могу  (разве что  — сбежать от чужого  обычая).
А внятен  мне не только острый галльский смысл и сумрачный германский гений, но афоризм Героя Советского Союза Джахара Дудаева, когда он, любивший стихи Лермонтова «И дики те Кавказа племена: их Бог — свобода, их закон — война», говорил: «Сколько можно терпеть рядом эту пьяную русскую собаку?» Круто! Почти самого Мишеля догнал  с его  страной рабов, страной господ...
Но — всё:  по сюжету о Грузии  в целом довольно. Дальше нам хватит  и одного пожарника-грузина  Вахтанга Кикабидзе.
И успокоились вы, наконец. Среди туземцев нашего пивбара я знал даже трёх Владимиров Ильичей,  но ни один из них Лениным не был.
Короче -  идём дальше!


Глава вторая:  КТО ТАКОЙ  СИАМСКИЙ  ВАСЯ -КИКИ ?

Так вот Вахтанг этот, - грустный и весьма начитанный грузин,  вынужденный, чтобы, поддерживая  иллюзию национального менталитета, выдавать себя за веселого грузина, - называл двух огнеборцев из нашего сюжета, обещающего перерасти в триллерный  (Вахтанг, кстати,  был начальником пожарки),  собирательным именем Кики. «Гдэ, вах-вах, этот сиамский Вася Кики, понимаэшь?»
Лучше всех, как известно, коверкают русский язык грузины.
Но дело, разумеется, не в этом.
Чувствуете начитанность межнационального масштаба?
Как же, как же !
Кики - известный, хотя  всего лишь по одной фразе, персонаж  Ремарка. И эта фраза стала второй по важности (после, конечно, большой любви) причиной того, что Вахтанг женился на Тоне!
Рассказать? Можно.
Но придётся на время отставить Васю Кики...
Тоня сразу очаровала Вахтанга. Когда она однажды шла, покачивая роскошными бёдрами, мимо пожарки, молодой брандмейстер,  глянув на её задний анфас,- да бросьте: именно на задний анфас (« Я смотрю ей вслед — ничего в ней нет; посмотрел в анфас -  надо ж, в самый раз!»),- сразу понял: с этой девушкой у него будут духовные интересы!
Скучая без пожаров, Вахтанг много читал. «Чёрный обелиск» Ремарка был раскрыт как раз на образе Кики. 
Брандмейстер схватил том и, бегом обогнув целый квартал, стал под ясенем на пути Тони, как бы  задумчиво читая под деревом книгу.
- Здравствуйте добрый день,- якобы робко сказал Вахтанг, когда девушка плавно к нему,  Ремарка читающему, приблизилась.
      Остальное вы знаете: «Говорит о мирах...» - и так далее.
      За исключением одного момента !
  Понятно, что красивый грузин,- а грузин не красивых, за исключением разве что рыжих, не бывает (такая у них доля), - конечно, заинтересовал Тоню. И она внимательно стала читать знаменитый роман, который Вахтанг ей горячо порекомендовал.
   Меж тем,- несмотря на роскошные формы,- Тоня была девушкой абсолютной целомудренной. По нынешним временам — просто дурой.
  Она ни разу в жизни даже мысленно не произнесла ни одного гадкого слова. Она их вообще не знала! Поэтому на знаменитой ремарковской фразе  чуть, говоря по-нынешнему, ни чокнулась.
 Тоня прочитала эту простую, как правда, фразу раз, наверно, пятьдесят, пытаясь понять её смысл: «Передаст Кики в беличьей шубке». И, когда, разобрав по буквам,  поняла, наконец, ху из Кики,-  который ничего никому не собирался «передавать», а был всего лишь педерастом, -  пришла в ужас: какую жуткую книгу, оказывается, подсунул ей красивый, но наверно,  очень развратный  грузин.
  В ней даже напечатано это  ужасное  слово !
 Тоня решила порвать с ловеласом  из пожарки навсегда. Вследствие чего поженились они только  через  два месяца. Когда, восхищённый трогательной целомудренностью будущей жены, неотступный и начитанный пожарник  Вахтанг добился-таки своего.
  Дальше, как говорится,  -  всё по феншую.
  Страстная любовь.
 Прелесть славянок ,- особенно русских,- заключается в том, что страстность у них сочетается со стыдливостью:  даже танцуя стриптиз в портовом кабаке для матросов, россиянка обязательно стесняется.
 Совершенно дивное сочетание!
 Пошли дети.
 Увеличились  семейные расходы.
 А тут — перестройка!
 Духовное возрождение это, конечно, прекрасно (когда же, интересно, было у нас его чинквиченто: в смысле расцвет?). Но и то хорошо, что  стало не нужно записываться в очередь на покупку туалетной бумаги за месяц  до того, как она появится по расчётам  Генплана в продаже. 
Товары  воистину  хлынули на прилавки.
Пережить такое оказалось под силу далеко не всем: прогибались под изменчивый мир только так.  Я даже не о воровстве говорю: эка невидаль!  Люди воровали везде и всегда. Я о другом.
Красавицы теперь не  «отдавались за кусок хлеба на куче угля», как образно выразился прекрасный стилист Гайто Газданов: они продавали себя целиком и навсегда любому старцу, любому извращенцу или уроду, лишь бы у него было много денег.
 А поскольку много денег у всех не бывает, то менее успешные самцы стали объединяться в пары, нервно и публично убеждая прочий мир, что так лучше. И вообще, Господи прости, когда мужик с мужиком — это, мол, признак элитарности.  Это современно !
 Что может подтвердить гёлфрэнд царя Никамеда, которого за одну ошибку молодости легионеры потом всю жизнь называли Юлией...
 Но — довольно растекаться мысью по древу:  мы - о товарах в более привычном смысле этого слова.  Как не понять замордованных веками всяческого дефицита соотечественников?  (а понять — значит простить, а простить — значит выпустить из тюрьмы;  хорошо сказал!).
В стране, где за преступную любовь к икре осетровых могли и расстрелять, приведя в исполнение приговор прямо в воронке, - кино надо смотреть, уважаемые: оно и  теперь, уже  без советской власти, является для нас  важнейшим из искусств,-   стало можно есть ту же икру -  хоть вёдрами. И никаких репрессий:  были бы деньги.
В такой ситуации  вопрос-ответ «Что в России?»-«Воруют»  стал настолько не актуальным,  что его перестали задавать.  Конечно, воруют!  Нелогично и  даже стыдно стало  именно -  не воровать...
Ожидаемо хлынули рекой товары  и  сугубо, скажем так, детские.
И счастливый «атэц», - так он себя называл, несмотря на начитанность: Ремарк, а теперь ещё и Пелевин в подлиннике! ( не перебивайте, я знаю, что Пелевин русский) -,  несмотря на логически вытекающее из такой  начитанности следовать призыву Солженицына  «Жить не во лжи» (не пробовали? довольно забавно), -  дрогнул.
 Зная, что механически объединённые им в одно имя  «Кики» друзья-огнеборцы  Кисюков и Кишка - выдающиеся печники, Вахтанг на правах шефа офиса стал разрешать им шабашить в рабочее время  на определённых, заранее  и  чётко оговоренных условиях.
Какие ещё пожары !?  У каждого теперь  была своя жизнь:  у пожаров - одна, у пожарных- другая.  Договорившись, что будет отстёгивать  Вахтангу разумную часть своего приработка, пожарно-печной тандем мог теперь не появляться на службе  хоть несколько дней кряду.
    То есть, если именно по сюжету, который усложняется на глазах,  ни очаровательная  Тоня, ни Вахтанг нам тоже больше не нужны.
 Только - Кисюков. Только - Кишка !

   Осталось лишь решить, что делать нам с Кишкой.
  Ведь в форме падежа фактически любой Кишка способна вдруг утратить признак пола: «Кишке в мешке», тем более «Кишкой»  - попробуй объясни тут Интерполу,  ху из?  Упрётся рогом Интерпол, как бык, -  и не поймёт, кто баба, кто мужик. А дело ведь  подходит к детективу, где будет всё не очень-то некрасиво. Не исключаю, что прольётся кровь. Такая в чинквиченто у нас новь...
 Короче, автор обещает вам  -  Кишку не изменять  по падежам.

  Да!  И такое уточнение необходимо сделать, расставляя точки перед рывком в триллер:  пожарные-печники (а пожарные-не-печники  есть нонсенс!)  Кисюков и Кишка тёзками, а временами даже приятелями были, но друзьями в обычном понимании этого слова, тем более «сиамскими» (не разлей вода, что ли?)  — никогда.
  Это явное  заблуждение  Вахтанга Кикабидзе.
  Не  певца, а брандмейстера.
 Это в сущности -  игра словами от чрезвычайно начитанности. Которая нередко выходит нам, людям простым,  боком.


  Глава третья:   ТАМ, ГДЕ ОБРЫВАЕТСЯ  СССР
 
  Меж тем  пажарники-печники Кишка и Кисюков жили уже в эпоху, когда слова «Город наполнен только тобою: низ живота наполняет любовью!» стали считаться  лирической поэзией;  а  «Да вы что: у вас ещё мама жива? Не ожидал!» - юмором.  И, если его кто-то не понимает, то он быдло, чабан и совок отпетый.
  Вообще, юмором стало считаться всё, что  смешно хотя бы самому автору.  Кстати: мне у меня не смешно  абсолютно ничего! Не знаю, как это меня в ваших глазах характеризует: я просто констатирую факт.
 Мне не смешно даже «Пелевин в подлиннике».
 Хотя «Коган в подлиннике» у Маяковского считалось смешно.
 А у  главного шоу Вани смешно даже то,  над чем он смеётся хоть первый, хоть последний, хоть  вообще единственный.
 «Девушка, вы сегодня застрахованы на вечер?»  Все - покатом!
 Да знаю, что это не Иоанн. Какая разница ? Главное, что эпоха весёлая:  покажи палец -  будут хохотать, пока не перестреляются. 
 Что до меня, то слово «в подлиннике» означает лишь то, что часть прочитанного у названного автора Вахтанг понимал без переводчика.
  И ничего больше... 
    И при таком настораживающем  обилии в стране юмора,- те смешат, эти их передразнивают, иные передразнивают передразнивающих  (остальные поют и танцуют), - почти между каждой парой граждан возникли устойчивые дуги ненависти. Вот-вот: «И каждый встречал другого надменной улобкой.»  Даже те, кто вместе клали печки.
 Василий Кишка презирал Кисюкова, считая его тупицей и неудачником. А Василий Кисюков ненавидел коллегу, - считая Кишка -Кишкою-Кишке (хоть склоняй, хоть не склоняй, всё равно не Разумовский !), -  незаслуженно  процветающим дураком.
  Он завидовал толстой Кишке, - извини, Розенталь: толстому Кишке, конечно,-  за то, что тот, шабаша по печкам,  изъездил  вдоль и поперек всю нашу огромную страну.  Всю шестую часть мировой суши!
  На ней могли бы поместиться около сотни Швейцарий, двенадцать Франций и примерно восемьдесят Сейшельских островов.
   Но никто не хочет!
Вы пересчитываете? 
Не надо этого делать: с цифрами я пошутил.
И был даже там, - Кишка, кто же ещё, - где,  как он  надменно и гордо говорил,  «Обрывается СССР».  Кстати, печники очень часто бывают надменны. Чем это объяснить, я точно не знаю.
Да, он был !
В то время как Кисюков, страстно любящий путешествия и не подозревающий, что в скором времени ему предстоит бежать по планете аж дальше  Кишки, считал в свои тридцать два  года,-   пожарные-печники были не только тёзками, но и одногодками, - что за ближайшим семафором  -   настоящий  конец света.
Не нравилось Кисюкову и то, что у Кишки,- мама дорогая: что ты с нами делаешь, вечно правильный  Розенталь!?-,  были широченные плечи, огромный живот и мощная голова, а шея такая тонкая, что эту деталь желательно запомнить, чтобы потом  ничему не удивляться...
И вот они, заклятые друзья, - правильно: плагиат, а я и не отрицаю,- ведут на очередном чердаке  боровок для очередной печки. И, сдерживая закипающий гнев, спорят по одному для них важному, чисто профессиональному поводу: какая  кладка лучше — ложком или  тычком?  Кисюков был горой за тычок.
Хотя глубинно, по Фрейду,- видали они в гробу того Фрейда: жид на жиде, понаехали, а обычаев титульной нации не соблюдают! - дело было, конечно,  в другом.  Дело было в том, что стоящий рядом с коленопреклонённым Кисюковым человек, - тоже профессионально коленопреклонённым: боровок ведь стелется по чердаку, - с широкими плечами и тонкой шеей  был, повторим ещё раз,  даже там, где «обрывается СССР.»  Тогда он ещё  имел честь существовать, Союз Нерушимый республик свободных. Хотя гости уже съезжались на дачу в Беловежской  Пуще. И, стало быть,  гипотетически видел Аляску, которую, как оба они с горечью говорили , «мы просрали».
 А вот этого не нужно:  в художественной литературе Медведев ругаться не запрещал. Там даже курят, в романах! В основном, правда,   бандиты, проститутки и другие  маргиналы социального дна.
 Т. е., лишь доказав, что это не художественная литература,  а чушь собачья, вы сможете оштрафовать, а при хорошем адвокате даже  посадить  распоясавшегося  слесаря-сантехника человеческих душ.
   Короче, был-был Кишка там, где обрывается  страшной каменной горой СССР.  И даже видел в упор, хотя ничего не понял, в чём проблема,   памятник Семёну Дежневу.  И, всё это фантастически далёкое  видя, жрал яйца гагар. Стонущих  у  Максима Горького, буревестника революции,  совсем  по другому поводу.
   Иными словами, этот штопаный  контрацептив,  - видел мир!  А он, пожарный-печник ничуть не меньшей профессиональной квалификации,  мира не видел. Однако хотел видеть почти до слёз...
   Жуткая обида на судьбу буквально душила Кисюкова!
  И обида эта усиливалась ещё и потому, что Вахтанг постепенно стал считать главным в их тандеме не его: не Кисюкова. А этот козёл с тонкой шеей, поняв расклад начитанного грузина,  начал  день ото дня всё больше и больше  властью злоупотреблять .
 Я бы вообще эту заразу, - власть, что же ещё, у нас, как всегда, немереную,-  русскому человеку  вообще не давай: не знаю, как выше,  на уровне беззвёздочного лягавого или  камышового очура она превращает нас  в каннибалов!  Мы буквально сжираем друг друга.
 Какая ещё власть? 
 Какое право управлять другими, если у нас уже даже  столяр не способен считать плотника  полноценным человеком?  «Ну ты, чабан!»- с презрением говорит российский блатной, плоть от плоти народа, если ему надо кого-то жесточайше унизить.
 А наивная страна ждёт мяса!
 Меж тем почти художественный монолог  Кишка-Кишкою-Кишке  о гагарах и о массовой добыче их яиц на скале, где «обрывается СССР»  воистину колом  стоял  в ушах Кисюкова, угнетая его и гнобя.
В такой ситуации, чтобы психологически её хотя бы  разгрузить, грозно напряжённую,   мы просто вынуждены воспроизвести сагу о заготовке яиц под заголовком «И гагары тоже стонут» почти стенографически.  И только потом рассказать о драме на чердаке, которая уже созрела и  готова  изменить  судьбы ненавистных друзей.   
Вот этот  монолог толстого Кишки  в духе критического реализма. 
В нём — только правда.
Вы же любите правду жизни?
Ради Бога!
Кстати, сага о гагарах было рассказана Кисюкову после одной из самых удачных их совместных  шабашек. Они только что сложили тогда роскошный камин крутому пацану в его трёхэтажной времянке.
Пацан щедро расплатился.
Крупные воры - народ не жадный: они себе ещё украдут. 
Лже-огнеборцы  (Вахтанг, дорожа своей десятиной, на пожары Васю-2 практически больше не посылал)  уже отстегнули своему «черножопому» шефу положенную мзду  и отдыхали, как белые люди, выпивая прямо на чердаке по традиции профессиональных печников.
Кисюков, кстати,  так о Вахтанге, - смотри закавыченный термин,-  не говорил никогда:  это было любимое словечко  именно Кишка-Кишки.
В данной связи вспоминается прекрасный журналист расцвета советской поры Мэлор Стуруа, совершенно выдающийся стилист, которому  партия разрешала практически все эпитеты другие средства художественной выразительности. Так вот Мелор этот  однажды в большой  столичной  печати рассказал, как американский полицейский смутной национальности нагло назвал его, чистокровного гурджия, именно тем закавыченным термином. Включите воображение и представьте, как этом «термин» прозвучало в устах  хрен знает кого.
Короче, Мэлора, с его слов,  так накрыло, что он мгновенно снял штаны и показал  заокеанскому типу  белую  грузинскую  задницу.
Ты молодэц, Мэлор!
А ты, Миша, который нас поссорил, не молодец...
А теперь —  сага о гагарах в исполнении Кишки.

               
Глава четвёртая:   РАССКАЗ  О ТОМ  и  О  МНОГОМ ДРУГОМ

«Век воли не видать! - сказал, с нагловатым превосходством бугра на ровном месте откинувшись  на спинку дивана, разобранного по приказу трёхэтажного пацана на мебельные фракции и поднятого шестёрками на чердак исключительно для удобств культурного отдыха элитных печников (очень уж камин крутому пацану в масть попал), Кишка, который не задолго до смерти,- извините: вырвалось,-  стал всё больше  блатниться:  мол, я  крутой, а ты всмятку, и это раздражало Кисюкова в толстом коллеге едва не пуще прочего.- За одну  ходку, чтоб я сукой стал, к мысу Сёмы Дежнёва можно было нашмонать до десяти бочек  гагарочьих яиц, если, конечно, очко не играет ( авт.: прямая речь для меня, как зона декольте: только с добровольного согласия заинтересованных сторон; поэтому здесь и дальше — живая русская речь)  и   если всё делать по феншую.
Как делать, говоришь? - Кишка буквально млел от такого к себе внимания.- Да как два пальца! Слушай сюда,  хрен  безвыездной...
Запрягаем трактор с санями. Аля улю? Мчим с ветерком  от своих балков к героическим советским погранцам... 
 Какая сука нам тот строй поломала? Яйца бы вырвал ! И  горло  перегрыз...  Ксиву  подгранцам демонстрируем:  мол, мы не подлые шпионы, которые решили разведать секреты чукотского снега, а  беззаветные  строители коммунизма из соседнего с вами  балка...
А погранцам — что?
Им по барабану и фиолетово. 
Раз не чукчи, значит цяй пить к братьям по крови на Аляску  не майнём. А гагары? А что гагары? Гагары  погранцам  -   как сучке лифчик.  Или как зайцу триппер. Не обязательная вещь.
   Договорились.
 Чётко предупредили погранцов, когда нагрянем. Чтоб они сдуру тротиловым своим эквивалентом не забаловались. Аля-юлю?
   Вернулись в балки.
   Начинаем в темпаре, но основательно  и по уму  собираться.
  Тундра, она только сверху красивенькая. А внутри даже летом — держи шляпу:  вечная, понял-нет, мерзлота!
    Ты в тундре не был? Ну ты , аля-улю,  дикий человек: нигде не был...
    Собираемся, я бы даже сказал,   капитально.
Палатки. Шмотки : портянки-обмотки.  Шило: ведро на рыло. Топливо для костра на пару дней...  Шило? Питьевой спирт! Я, когда молодой был, четверть шила в сутки держал. При хорошем закусе, конечно...
Упаковались?  Валимся в тракторные сани — и поканали к Берингову проливу. В самый угол глобуса! Туда, где кончается  СССР . 
 Представляешь размах?
Ни хрена ты ничего не представляешь.
Чё ты, в натуре, видел? 
Вахтанга в кабинете да боровок на чердаке.
Кизяковым был — Кизяковым останешься...
Ага мчим!   По дороге умеренное бухло в санях под строганинку.
Ну, да тебе это долго обяснять, тундре необразованной.
Во рту тает !
Короче: осётр в полный рост. Политбюро и то лишь на бутербродиках хавает. А мы  -  кусками! Как какого-то сраного окуня.
Красота!
Слыхал, как  один мужик сказал: «Красота спасёт мир» Так он, именно это имел в виду:  шило под строганину из осетровых.  Очень, я тебе скажу, всё это круто. Чувствуешь себя белым человеком...»
Кисюков уже едва терпел наглость компаньона. Но слушал с захватывающим интересом:  неразделённая, неудовлетворённая  любовь к путешествиях,-  которые предпочли ему, стройному и подтянутому,  какой-то мешок кишок! , - буквально жгла, буквально испепеляла впечатлительную и гордую  душу печника-пожарника  Кисюкова:  «Почему он? С такой, сука буду,  шеей! Почему -  не я?»
А Кишка разворачивал и разворачивал  своё почти эпическое  повествовательное полотно. Будто скатерть-самобранку прямо по тундре стелил. Будто какой-то Мамин-Сибиряк, да и только.
Кстати, попробуйте  написать оба слова с маленьких букв и без чёрточки -   получится довольно смешно. Особенно если папа узнает.
«Приехали. Аля-улю?
Аляска-Аляска !  Далась она тебе...
Нет:  саму  её навскидяк не видно, брехать не буду.  Но чувствуется: и она, за пятак нами проданная,  и вся  Америка — рядом:  шугани ракетой — только уши  у империалистов в разные стороны полетят. 
Но  главный кайф в другом:  какой простор -  просторище, хорь ты не выездной!   Вот  кайф, который не поймёшь, пока сам не поймаешь...
    Скала, которой СССР обрывается,  -  метров три-четыре по полста.
    Мрачная.
    Грозная.
     Как с перепою чёрная. С великого российского бодуна.
    А что ты хочешь?  За ней не Сочи!   Она СССР обрывает. 
   Аля-улю? Мынын анда, однако! Уч сом, бир сом, жумынысым жок !- рассказчик время от времени  даже впадал в некую  словесную абракадабру, демонстрирую  перед постоянно унижаемым компаньоном ещё и знания  всяких  мелких иноземных языков.
    И за ней же, за скалой, она опять начинается:  Державища наша.
  Империя  Зла !  Огромная немытая Россия, страна рабов, страна господ,-  Кишка осклабился, повествуя: ему нравилось, как он говорит.
   Но, что  гораздо хуже, нравилось  всё это и Кисюкову. Хотя жаба душила всё более грозно, ибо считал он несправедливым и даже оскорбительным , что такое дерьмо, как толстый Кишка с тонкой шеей видел картины, воистину фирокоформатных кинолент в 3Д достойных  (или таких  технически не бывает? Жаль !). А он, значительно более способный оценить все грани красоты, -  не видел.
   - Аля-улю, курица ты клеточного, содержания?- прямо-таки парил Кишка.-  Да-да, Империя зла:  сунешь палец — с яйцами отхватит... И  вот вся эта скала, вся эта вставшая на дыбы суша,-  буквально начинена триллионами птиц. Ну пусть миллиардами. Какая разница.
   Птицы орут.
   Жрут.
   Серут.
   Трахаются.
Короче: реальная жизнь родной природы.
Ты же хочешь, чтобы после тебя всякие кисючата по планете бегали?
Печки клали. Тюрьмы отечества  собой наполняли.
Хочешь!
Так и они, гагары бессмысленные.
Все спешат за короткое время отбояриться насчёт потомства. Ерунда, конечно. Но так природа решила. Инстинкт !
А в отличие от тебя, Кизяков ты хренов, -  какая сволочь? даже на чистоту фамилии регулярно покушаться! -, у гагар яйца вкусные. Понял-нет? Аля-улю!   Кончай ты свой долбанный топор бесконечно точить: им и так уже бриться можно...   Ага. И если ты хочешь, чтобы  за годы чукотской зимы,- ну, за месяцы: какая  разница!-, челюсть у тебя на пол балка от цинги не упала,-  ладь прямо на обрыве СССР лебёдку с тросом, а на свободном конце крепи монтажную люльку: крепко крепи — далеко лететь  будешь. Прямо в пасть  кашалоту.
 Справился?  «Молодэц!» -  как крякает наше коррумпированное начальство, паразитируя на наших с тобой трудах...  Дальше — так: бери в белые рученьки лёгкий шест с сачком на конце (высоты не бздишь?  очко не играет?  опять молодэц!).  Тогда — вперёд.  В смысле, конечно, вниз: будем , дорогой-золотой, - вах-вах, слушай сюда!-, заготавливать на зиму колорийные гагарочьи яйца...
 Кишка в изысканной манере печника-аристократа выпил  хрустальную рюмку дорогого коньяка, - процветающий вор хавку с пойлом организовывал, что ты хочешь: всё элитное!-, предварительно погоняв её туда-сюда под ничтожным,  как пуговица на подштанниках, носиком. Сервелатом с лимончиком смачном закусил.
         Нет, серьёзно:  трёхэтажный пацан поляну им послекаминную на

 чердаке совершенно  роскошно накрыл. Кстати, пару рюмок из

уважения к мастерам он с ними  даже выпил (хотя опускаться в более

 низкие социальные слои уже не любил), прежде чем снова  бежать

воздух нюхать... Что такое «нюхать воздух? Ну, вы прямо как Кисюков:

ничего не видели, ничего не знаете. Воровать, конечно. Для вора

воровать, как для Лепса петь: нормальное рабочее состояние.

       Так вот он, хозяин нехилого дворчишки из десяти

камер («По числу ходок на кичу»-,  так объяснил)   тоже водил

рюмкой под носом: запахом элитного напитка наслаждался.

   То есть,-  причём абсолютно без всякого ёрничанья можно сказать,

что культура России,- бытовая, в виде всяких красивых этикетов, 

обычаев и нравов,-  будет прирастать  именно криминалом.

   Не надо морщиться: у кого деньги — тот и элита общества! А какое общество — такая у него и элита. Принцип сообщающихся сосудов. 
Не Грише же Перельману изысками этики баловаться? Процессу пития кефира из полиэтиленового кулька  культура этики не нужна...
А Кишка, даже не скрывая  надменности по отношению к Кисюкову, продолжил в той же наглой манере повидавшего мир чувака. 
- Лично мне любая высота — как два пальца обоссать: мне чем страшней, чем интересней. Поэтому в люльку садился исключительно я. За что даже заслужил кликуху Васька-камикадзе. Там же Япония близко: там Москва - далеко.  Поэтому народ начинает путаться, к  какому богу себя причислять. Да и ладушки! 
  Короче: я - в люльке, а  напарник, у которого очко на высоту слабее, добросовестно возле лебёдки наверху  шустрит и команды мои зычные выполняет неукоснительно, как последняя шестёрка...
 Что я тебе скажу на весь этот счёт,  мужичок мы клеточного содержания?- мечтательно  вздохнул и даже слегка потянулся Кишка.- Летать в люльке между океаном и небом -  это не каждому дано:  кайф  по полной  программе!  Чувствуешь себя белым человеком.
Покорителем пространств себя чувствуешь!  Аля-улю?
Внизу яростно бурлит суровое Баренцево море...  ну, Берингово, какая разница: бело-серое, как взбесившаяся смерть. Сорвёшься — раньше Австралии не всплывёшь: да и то в брюхе кашалота.  Над башкой — совершенно свинцовое небо.  Сзади — эта самая Аляска, которую мы  открыли, но даже засрать по-настоящему не успели. Надо было хотя бы засрать перед продажей !
А там, за макушкой гиганской кручи, к которой ты, как муха поганая, прилип,-  наша родненькая Империя Зла, наша Верхняя Вольта с ракетами, оплот мира и демократии:  СССР ! 
Пока до Белокаменной дошлёпаешь, семь пар сапог истопчешь. Ножки белые до колен сносишь.  Аля-улю ?!
И всё - тундрой, всё - тайгой.
Сквозь колючую проволоку концентрационных лагерей для бандитов-душегубов. Мимо вековых мусорных костищ, наполненных остатками зэков. Вдоль дымных труб гигантских заводов,  на которых день и ночь кипит, иногда (по причине  профиля продукции) под дулами пистолетов недремлющих псов охраны, широко развернувшееся социалистическое сиривоняние,- Кишка усмехнулся: новое слово  им только что сочинённое, ему понравилось (и вообще «Кишку понесло», сказали бы  родители Остапа;  вот вам и однополая семья, а какой мальчик!)   - Усёк  размах?  Молодэц, слушай сюда ! 
 Однако идём дальше: хватит этого гимна родной природе -  переходим к конкретной заготовке колорийных гагарочьих яиц...
   Вечером первого дня,- обычно на пяти-шести монтажных люльках,- мы яйца не заготавливаем, а готовим базу для сбора будущей диетической продукции. Делается это так:  из гнёзд гагар выбрасываем в океан все яйца заподлицо -  в них же уже гагарята почти готовые! Аля-улю? Нам такое мясо в зиму не трэба...  Чего-чего?  Ах, птичку жалко, гуманист ты наш несусветный!  Выбрось эту юннатскую муйню из своей бараньей башки: планета и так уже всякой шелупонью перенаселена. В том числе — людями. Дали б мне власть, я бы  быстро Землю оздоровил: чем больше ты убьёшь чего-то любого вида, тем остальные, которые от тебя увернулись, будут умнее и здоровее. Опять же — в том числе люди.  Наука !
     Я бы лично вообще  так сделал, слушай сюда.
   Сперва дал бы всем  полную свободу слова: блейте,  бараны, сколько бараньей башке угодно!  А потом ночью подогнал бы к самым болтливым хатам «воронки» - и всех наиболее злоязычных хренодёров - драг-нах полигон под хорошо смазанного «Максима». Какая бы здоровая  страна получилась !  Но ладно:  продолжу о гагарах...
   И вот — утро. Бешеный океанский ветер. Дурацкий рёв птиц. И лютое чукотское солнце, похожее на глаз электросварки.
    Короче: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля.»
Мы летаем в монтажных люльках по огромной стене, которой обрывается СССР. Все яйца в наших сачках — свежайшие: гагары-дуры их тысячами ночью несли. Мы едва успеваем отправлять их корзинами наверх. И я, - хренов венец природы, - губя тысячи других жизней,  знаешь - о чём думаю? О безопасности своей драгоценной!
Понтяра в том, что скала, которой обрывается Империя Зла, почти вся  железная и магнитная.  Если сверху сорвётся хамай, он буквально присасывается к тросу — мчит по нему вниз, режа как бритвой всё живое. Мне однажды такой подарочек  палец вот этот заподлицо снёс.
Усекаешь?  Молодэц, как говорят в пожарке...
Ну, а дальше всё просто. Люльки подняли, тросы на барабаны накрутили. Яйца слоями в бочки из-под всякой херни уложили. Залили известковым раствором. Всё: на тебе, тварь прожорливая, диетический продукт на всю вечную мерзлоту -   концерва !» 
Такая вот получилась в исполнении Кишки сага о гагарах.
Которые стонут, потому что   им недоступно наслажденье битвой жизни -  Васька в люльке их пугает...
Да-да!
Жутко завидовал Кисюков приключениям наглеющего от дармовой и незаслуженной власти толстого Кишки. То есть от  чисто российской , совершенно немереной власти, которая миллионны не стойких душ сперва растлила, в проституток и клоунов превратила,  а потом и вовсе угробила. От власти,  ничуть не бескорыстно данной толстому Кишке  Вахтангом Кикабидзе.  Не певцом (успокойтесь вы Бога ради!),  а начальником местной пожарки и любителем Ремарка...
Но дальше у нас пойдёт тема  не того далёкого,  а  уже сегодняшнего дня  и  нашего   бесхитростного сюжета. В котором  ещё  немного, ещё  чуть-чуть  — и  никто никому  больше завидовать никогда не  будет.


Глава пятая: «НА ТЕЛЕ У ВАСИЛИЯ НЕТ СЛЕДОВ НАСИЛИЯ...» 

И вот  тянут они на чердаке очередной боровок к очередной трубе. Яростно споря о том, какая кладка лучше:  ложком или тычком.
- Ты совсем, что ли, баран?! - орёт  Кишка на Кисюкова.
А что вы хотите: российский начальник, как правило, ничего, кроме орать,  не умеет. И обвинять его даже вряд ли уместно. Однажды я был свидетелем почти фантастической на сей счёт сцены.
Как и многие совки позорные,- я правильно выражаюсь на свой счёт вашими, так сказать, устами?-, поднимал ваш собеседник село. Спасибо. Что такое «поднимать село»?  Это примерно то же, что сейчас делаете вы:  «духовное возрождение».
То есть днём что-то делали, а вечером,- каждый вечер!-, у кого-то в селе был день рождения. Квашеная капуста, водка и духовные беседы.
И у меня приятель там появился: директор неполной средней школы Николай Иванович Безбожный. Фамилия для той поры странноватая: в  бога в том селе (да только ли в нём!) никто не верил.
По характеру Иванович ,- он был постарше меня, и все называли его именно так,- был совершенно святой человек. Что ещё раз подчёркивает глупость его фамилии. Добрый, честный, тактичный.
Короче — мухи не обидит, а на комара голос не повысит.
И вот, когда я был у него с какой-то оказией в кабинетике, открывается дверь — и молоденькая учительница, чуть не плача, вводит главного школьного бузотёра Ваську Рындина.
Характер  был такой у этого ротатого и кулакастого пацана:  ему сорвать урок (чтоб девчонки при этом хихикали) — мёдом не корми.
И, оценив ситуацию, Иванович вскакивает, лицо его искажается, он становится похожим на рвущуюся с цепи собаку — и начинает орать.
Жуткая сцена длится минуты три.
Едва не прикрывая своим телом Ваську (о Господи: и этот — Васька!) от разъярённого директора, учительница поспешно выводит хулигана из пыточной. Лицо Ивановича почти мгновенно возвращается в человеческое. И он тихо продолжает прерванную между наши беседу:
- Да-да, Шкляревский — тончайший поэт! Он нравится мне больше даже Жени Евтушенко: я люблю, когда люди общаются шёпотом...
- А это — что было?! - дубовато спрашиваю я.
- Ты имеешь в виду сцену с Рындиным?  Дорогой Витюша,- то есть можно условно считать, что меня зовут Виктором, хотя неоднозначный.- Надо уметь отделять котлеты от мух. Я ведь ещё и директор. Начальник! Причём — русский. К нему надо бояться попадать в кабинет. Не улыбайся: иначе страна, у которой, кроме территории и потенциальной дисциплины, ничего нет,- развалится. Вот я испугал Васятку — на месяц хватит. Потом ещё испугаю...
Такова философия нашей власти.
И то: не надо же технологию внедрять. С ней сам Чубайс запутался.
Истинно наш бугор ( Ивана Николаевича оставим в покое: у него такое маленькое креслице, что на него совершенно никто не претендует)  чётко знает, почему он «туда сидит». Потому что его кресло стоит между ножек большого кресла, которому он служит.
Не смешите вы с этими «выборами». Или вы имеете в виду ту их часть, когда бюллетени из урн выбирает? Это  - серьёзно!
Истинно наш бугор  думает с тоской : «Конечно, если бы вместо этих ленивых животных,-  то есть нас с вами,-  работали японцы, я бы ему,- то есть сидящему  в большом кресле,-  показал, кто из нас тупица!»
Оставим,   однако,  это  бесперспективную  тему: пока мы будем такими, какими есть сейчас, они будут становиться ещё хуже.
У нас триллер  в двери стучится: ситуация  -  созрела...
На чердаке жарко, душно, дымно от курева.
Платить, кстати, стали мало:  всё вдруг куда-то исчезло.
То есть самым уязвимым, даже вовсе притянутым за уши словом в нашем Гимне было -  «нерушимый»?  И к бабке не ходи: оно!
Всё именно рухнуло: деньги, еда,  совесть, дурацкая вера в то, что за горизонтом нас ждут... бесплатные магазины. В том числе со спиртным. Это же надо так обаранеть, чтобы в такое поверить?  А верили — совершенно без оглядки... Ничего не осталось в стране, кроме бессмысленной  и беспощадной ярости всех  ко всем.
Перестройка  пошла в полный рост...
   - У тебя -  что : руки из жопы растут ?!
Слово это,- да ладно вам «какое»: можете считать «руки», остроумный вы наш!-, словарями, кстати, полностью  реабилитировано. А вы говорите: «Мало демократии». Но даже хотя судимость с бедного слова снята, произносить его как-то не алё.
Всё равно, что пожать руку зэку, откинувшемуся по амнистии.
Или даже -  нет:  слово это всесторонне реабилитированное чем-то напоминает судьбу... наших белых. Вот хоть Колчак. И адмирал он. И защитник Отечества. И знаменитый  путешественник в полярных широтах.  А нам всё равно не его, без суда расстрелянного, а Лазо жалко. Проклятые  самураи !  Которые теперь ещё и на наши исконные острова  Итуруп и Шикотан пасть раскрывают...
Так вот,  нервная эта реплика о  руках, не оттуда растущих, -  была последней  фразой живой  Кишки (какая теперь разница, склонять или не склонять, согласовывать или всю эту розентальщину похерить   в их затянувшемся споре о способе кладки).
 Спокойно её выслушав,- есть такая форма грозного спокойствия: спокойствие зверя перед прыжком,- Кисюков не спеша, - даже замедленно, словно во сне,-    взял  топор,  заточенный им до совершенно не нужно для работы остроты и бывший при нем постоянно со времён, когда он  ещё мясником работал, - он, кстати,  кем только в своей жизни не был, хотя  пока ещё  не путешествовал -, и  этак без злого умысла ударил Кишку по удачно расположенной шее.
 Просто так!
 Не имея мотива  на убийство,   а лишь чтобы  тот его не оскорблял.
 Воистину — бойся мясника, топор даже не на тебя точащего !
 Однако всё так сошлось, что голова каленопреклонённого у боровка Кишки — просто-таки отлетела от туловища и покатилась аж до ведра с раствором один к трём: чтоб боровок был крепче.
 Глядя на дело рук своих, Кисюков  совершенно  опешил.
 «Какой — убивать? Причём — убивать?! - годы и годы анализировал потом свой  поступок Василий Афанасьевич Кисюков, так по паспорту, который отныне никому, кроме уголовного розыска в этом мире  не интересен. -  Чего он оскорбляет, пёс поганый!?»
  Но анализ и  всякие такие размышления — это потом.
 А когда голова Кишки гулко ударилась о ведро с раствором  и повернулась к Кисюкову, что-то  беззвучно шлёпая  окровавленным  ртом (вполне возможно, всё ещё доказывала, что кладка ложком  гораздо  лучше тычка), Василий Афанасьевич, не как убийца, а как волонтёр-спасатель, мгновенно схватил  голову напарника за ещё горячие  уши — и приложил на место. Вышло так удачно,  всё анатомически  так совпало, что  Кишка даже открыл глаза ! 
  Но в них, к сожалению,  была лишь ярость, оставшаяся по инерции от вечного их  спора о достоинствах и недостатках тычка-ложка.
  «Звиздец,» - удивлённо-задумчиво  подумал Кисюков, уже стоя во весь рост. Однако что он хотел выразить этим словом, с которым  русские мужики эпохи воинствующего атеизма  иногда  даже умирали,   не понятно.  То ли к  жизни  Кишки он его отнёс, слово полуматерное,- да ладно вам придираться: какой это мат, так себе,-   то ли к своей собственной, -   автору выяснить не удалось.
Зато он, автор, будучи реалистом до мозга костей, знает,  что дальше события  на чердаке разворачивались следующим образом.
Кровь из мощного тела  Кишки,- погибшего по сути в результате злоупотребления своей властью, - била   во все  чердачные  углы.
Увёртываясь от неё, бывший огнеборец, а ныне убийца собрал инструмент (за исключением топора, на который глянул с ненавистью,- какая сволочь!-, и даже пнул его ногой). Сунул в бардачок остатки еды и коньяка. Чего добру пропадать?  И, что называется,- заломил роги куда-то  в дальневосточную сторону нашего бескрайнего отечества.
  Или, как говорят высшие иерархи клира, -  Святой Руси. Исторически проходящей сейчас обряд второго крещения...
   Не понял? 
   Ах:  « Даже ее бросил последний взгляд на тело товарища?!»
   Ну, почему же: бросил, конечно.
  Шею рубахой в клеточку  Кишке прикрыл: из-за жары они работали в майках. Так что казалось, будто Кишка спал у боровка. Правда, с широко открытыми глазами. Которые Кисюков закрыть побоялся.
  Да, такая вот получилось ерунда:  убил — как два пальца, а закрыть -  страшно. Это, кстати,  называется: процесс пошёл.
   Потом разберёмся, куда именно он пошёл... 
  Да!  Глаза  у Кишки были какие-то странные. Они уже ничего не выражали.  Но в них, как в зеркале, был  отлично виден сам Кисюков.
   И это, - то, что он, живой, торчит в глазах мёртвого, а ни что иное, даже не скачущая по полу голова коллеги,-  так потрясло Василия Афанасьевича Кисюкова, что он  буквально бросился в ужасе с чердака. И до грузового вокзала бежал безлюдными переулками городка, в котором самым архитектурно красивым из социально значимых зданий был почему-то  огромный дурдом... 
    А вдруг?
    Нет: а вдруг ?!
  Хотя ерунда это  чистой воды. Не бегают за живыми мёртвые. Живые иногда от мёртвых убежать не могут — это да: такое бывает.
   Но то уже совсем другой вопрос...
 Что его особо никто не ищет,- до того ли было в начале девяностых ?!-,  Кисюков, разумеется, даже представить не мог. Поэтому бежал, - вернее, уже  удалялся от места убийства,-  очень быстро. В основном железнодорожным транспортом.
  Ещё меньше знал он о том, что в местной прокуратуре, где уже  трудились в основном люди новой формации, долго смеялись над протоколом, составленном дубоватыми операми (умные частично ушли в криминал, частично -  в бизнес, некоторые, у кого был первоначальный капитал от Стечкина,  даже уже процветали).  Молодые прокуроры  просто навзрыд хохотали над сакраментальной фразой, что-де на трупе Кишка-Кишкою-о Кишке  не было «следов борьбы», как нацарапал в протоколе дубовый лягавый.
  И кто-то из наиболее  юридически продвинутых  пацанов даже сочинил четверостишие, ставшее на несколько лет очень популярным в прокурорских кругах всего этого федерального округа.
               
                На теле у Василия
                Нет следов насилия :
                Никаких следов борьбы -
                Просто нету головы !
   
  То есть, как сказал выдающийся поэт: «Чужого горя не бывает.» Из чего я, ваш автор, реалист суровый, делаю совершенно однозначный вывод:  стало быть, ещё большую глупость мог сказать только великий поэт.
 

Глава шестая:   ЗА БАЙКАЛОМ, ПО СИБИРСКИМ ТАЙГАМ 

   Было начало прекрасного лета одна тысяча девятьсот...
Хотя кому это нужно!
Страна не знает, когда битва на Рожай была, более значимая по результатам, чем Куликовсксая,- а тут, видите ли, год подавай, когда Кисюков убегал от не искавшего его правосудия! Смешно до слёз...
Он ехал и ехал, ехал и ехал на крышах  товарных поездов доэлетровозной эры МПС. А когда урывками спал, обычно в пустых вагонах железнодорожных полустанков, то строго в начале второго часа сна к нему приходил Кишка, который демонстративно нёс свою голову под мышкой. И Кисюков чётко видел себя в распахнутых навсегда глазах коллеги. И в ужасе убегал. То есть просыпался.
Меж тем пытка эта по Фрейду однажды вдруг закончилась. Причём довольно странным образом. Кишка неожиданно надел на себя голову, закрыл глаза и сказал: «Ты пока живи,  дорогой Вася с топором, но я ещё приду, если ты не сделаешь того, что должен сделать.»
 А что именно сделать — не сказал.
 Однако Кисюков уже и за то был несказанно благодарен коллеге убитому, что тот не только дал ему возможность первый раз выспаться, но вообще -  словно исчез...
Меж тем сорвавшегося со стапелей народа,- в основном почти исключительно русского, который тяжело переживал крушение Державы, как оказалось,  едва лишь ни ему только и нужной,  и в грусти великой, что коммунизма не будет,  творил всякие криминальные чудеса, -  на крышах товарняков вместе с Кисюковым ехало величайшее множество. Всех возрастов и обеих полов.
И всяк  взахлёб норовил рассказать свою историю. 
В которой, как правило, были все виноваты, кроме него самого или её самой. Чему удивляться, впрочем,  категорически не стоит. Поскольку восприятие Мира субъективно абсолютно всегда : в науке, в искусстве, в политике. А уж историю,- которая всегда похожа на твоё изображение в комнате смеха, где всякое зеркало словно отражает Устав какой-то партии,- то её можно воспринимать только с хохотом.
Даже в многокилограммовых талмудах, подписанных знаменитейшими именами, Отечество наше узнаётся с великим трудом. Какой же, Господи прости,  «правды» можно ждать от  человечка, оказавшегося на крыше товарного поезда и что-то там лепечущего для публики в оправдание своего присутствия на Земле?
Пусть людишки душу себе облегчают! Мы — о высоком...
Монах наш, главное Перо страны,  речь ведёт, что лицом поганы и блудом не сыны были именно мы, красноглазые язычники, стыдения не ведующие. От вида которых, встретив нас на Итиле, однако, пришли в восторг арабские купцы, объявив миру, что таких стройных красавцев свет не видывал. Иные, наоборот,  утверждают, что лицом погано и блудом не сыто было именно наше Красное Солнышко. Педагог детишек царских в упор не заметил девять веков новгородского парламентаризма. Боже, царя храни — и никаких вариантов! Одни летописцы наши бают, что без казаков мы бы так и ютились в районе МКАДА.  Другие небрежно цедят сквозь профессорские усы, что ниже Воронежа государственной торговле мешали «шайки казаков». Бог с ними, Христос с ними, с авторами!
Говорим об этом лишь для того, чтобы не удивляться необъективности и предвзятости личных историй тех, кто ехал на вагонных крышах ранней перестройки. Нельзя так мозги людям через калено гнуть-ломать, как ломало и гнуло ты, любезное государство...
 Как правило, истории были довольно кровавые. Но ни одного,- ни единого!-,  виноватого Кисюков на крыше вагона не встретил.
То сука-начальник, которому пришлось нос откусить.
То стерва-жена. Изменщица и всё такое.
То продажный компаньон, которого он просто опередил. А то бы, мол, та тварь сейчас на крыше ехала и рассказывала, какой гад — я …
Кисюков, пока Кишка с головой под мышкой снился, просто тупо молчал.  Потом стал  врал, что, мол, едет шабашить по печкам.
Однако когда перевали Урал прекрасный и когда навстречу потянуло таким немереным хвойным свежаком, что аж малость стропила закачались, - почему-то вдруг врать перестал. И пошла чистая правда.
И слушатели стали его горячо оправдывать.
- Нас же все  в этой стране за людей не считают.
- Ни одно государство так не презирает свою титульную нацию, как наше. Помнишь, как Пугачихе чиновничья срань ,- «зона декольте»: прямая речь,-  номер в гостинице не давала: иностранцы из Эфижопии приехали!  Хорошо, что  тот парень из Еревана свой номер ей уступил.
- И это -  Алке!  А на нас бы вообще собак спустили.
- Короче, правильно ты, Костя,- Кисюков на всякий случай представлялся на крыше разными именами: сразу за Уралом он сутки хлял за Константина,-  того гада убил:  а чего он, сука, людей оскорбляет?  Семнадцатый год по таким тварям плачет... Короче,  вали-ка ты, братуха, на Чукотку. Э нет: не до самой  скалы с гагарами! Там пограничники могут потребовать документы. А по тебе наверняка объявлен всесоюзный розыск, - именно так по инерции говорили, хотя Союз уже  был развален  до плинтуса, а унижен и вовсе до пола.- Чукчи — народ золотой! Не то, что мы -   гады хитрые, твари бешеные. Клейма на нас, подонках, уже негде ставить...- говорили о себе те же люди, которые минуту назад кляли свою ненавистную госмашину.
И Кисюков -  внял.
И  сделал именно так, как советовали братья по судьбе...      
  За Байкалом по сибирским тайгам,- Господи,  как там, однако, хвоей у Тебя одуряюще пахнет! какой там кристально чистый воздух: его стаканами пить надо! -,  пробирался он не домой, а   именно -  от дома.
Хлебом кормили крестьянки его, парни снабжали «Опалом»:  в то время в моде были сравнительно дешёвые болгарские сигареты.
А  Кисюков делал им, людям сибирским,  по всяким Юдихам, по Шелаболихам,  по Большим и Малым Протопоповым, в которых площади перед уже бывшими сельсоветами,- хотя не их рук то было дело, - выстланы особым сибирским паркетом: поставленными на-попа восьмигранниками благородной лиственницы,- прекрасные печки и тычком, и ложком. Как бы в память об убиенном напарнике, что ли.
Хотя почему «что ли»? Он прямо так и говорил благодарным за работу хозяевам: «Помяните раба Божия Василия». Конечно, не добавляя, которому, мол, я голову отрубил. И, может, это был единственный в истории человечества случай, когда душегуб заказал столько поминаний тому, кого сам же лишил жизни...
Кстати, ладил Кисюков печки в больших и малых сёлах сибирских исключительно по-белому. Хотя  в большинстве  банек, без которых Сибирь не Сибирь, они всё ещё топились чёрно. Как завещали из потаённых  заимок  памяти народной  и национального опыта непритязательные отцы и деды. То есть истинные кержаки...
 Слух о выдающемся печнике буквально бежал впереди Кисюкова. Но, поскольку из  Сибири, как с Дону и с Лондону, тоже выдачи нет,  - до милиции слух тот так ни разу и не добежал.
 Очень народ наш государство тогда не любил. Просто  люто его ненавидел. И стучать в подлую дверь, из которой выскакивало очередное Кувшинное Рыло, Держиморда, Беккендорф или некий гибрид Берии с Ежовым («Товарищ следователь, я передаст Кики: я имел регулярную недуховную связь  с однополчанином нехорошей ориентации»), не хотел, извините, до полной блевоты.
 Что, кстати, -  имеем в виду нелюбовь  к самой госмашине и к высшим физиям государства, - проявилось однажды в виде блистательного джеба в  руководящий фэйс Михаила Сергеевича от молодого мужика, бесстрашно вышагнувшего из толпы навстречу главному заклинателю  переломной эпохи.  Её  несмолкающему, красному от перенапруги Языку, обмотанному вокруг шеи.
  В сущности, если философски  смотреть на вещи, это был нанореферендум по оценке народом деятельности власти. Но массово  народ всё-таки промолчал. И власть инцидент быстро замылила.
    Даже не понятно, судили или не судили того парня.
  Как не понятна и судьба странного генерального прокурора с красивой бородной, похожего на  вполне нормального человека.
  Совершенно верно: Казаника! 
 До порядочности которого Россия ещё не доросла.  Поэтому он  выглядел в том  лукавом московском  гнездышке из сорока комнат и из десяти суперсортиров  белой вороной.
  Однако продолжим по сюжету...
  Где-то уже под Читой  взял  Кисюков  курс  круто на север.
 Сидеть в тюряге, - забыв о странном предупреждении Кишки в последнем из снов! -,  он так и не хотел. Да и за что: что он такое сделал?! Напарника совершенно случайно убил.
 В сущности, как объяснили ему бывалые люди на крыше не пассажирского  поезда,  — по неосторожности. А если совсем уж  по большому счёту и по Понятиям, то, можно даже сказать, -  в пределах необходимой самообороны от хамских оскорблений.
  А чё он, в натуре ?!
 Углубляясь в тайгу, брёл Кисяков от заимки к заимке. Времени своего, естественно, не жалея. А куда спешить? Всё: отспешились.
 Старики, - нередно столетние: «Дедушка, за целый век что-то интересное было?»- «Да, слава Богу, сынок,- ничего...»-, там жившие, принимали его как родного. То есть как беглого: в таком государстве закон не приступить - себя не уважать. Народная мудрость.
   Картошкой кормили.
   Бражкой малиновой  потчевали.
   Хлебушек в дорогу давали...
  Тайга сперва долго густела. Строжилась. Рысьими глазищами пугала. По ночам даже волком выла. Главный голос России, однако !
     Нашла кого пугать. Как же ты его запугаешь, душегуба?
     А потом  стала постепенно редеть.
     И вот, наконец,  -  чукчи!
     К сожалению,  как довольно быстро выяснилось, - если не заходить во всякие ихние Сыктыки, или как там у них правильно те мегаполисы называются -, чукчам печки не нужны. И что же делать:  как  проявить себя , чтобы прекрасному  народу понравиться? 
  Однако, если человек талантлив, - а Кисюков, оскорблений наглого напарника больше не слыша, постепенно стал считать  себя талантливым во всём . Не из жопы, оказывается, - посмотри в словарь и успокойся,  - руки у него росли, а из положенного им места... 
 Пристав к летнему стойбищу оленеводов,  бывший печник сперва принялся олежек помогать народишку северному   пасти.
 Вот уж тварь-то Божия, те  олежки,  да и  сами чукчи !
 Чего, мол, мы-то с Кишкой, - царство ему небесное (если б не я, хрен  бы он туда  попал, в сады райские), - к божьим созданиям примазываемся? Даже смешно!  А потом, когда тундру лютая стужа сковала и людка в чумы полезла,  всякие фигурки из кости резать стал.
Из моржа, из мамонта, которые тут прямо  сверху валялись. Из всего,  что подвернётся под его умелую  руку.  А она, рука окаянная, оказалась и в новом деле умелой:  хоть товарищу башку снести, хоть дитю свистюльку сделать. Короче, гений и злодейство не только совместимы: братья они родные и даже близнецы однояйцевые...
 Вскоре Кисюков стал знаменитым  косторезом. А потом — и вовсе, как  уверяли чукотские шаманы, - великим. «Ты, пана, слусай самана:  он  Небо знает — и всё, сто внутри, понимает!»
Благодарные чукчи даже хотели объявить бывшего пожарного-печника Богом Белой Кости и учредить в честь него какой-нибудь общенациональный фольклорный праздник косторезов.
Но Кисюков  затею эту шумную категорически отверг.
Потому что — на фиг ему упало чересчур светиться:  сидеть он всё ещё не хотел. Хотя уже не так болезненно-остро, как раньше. Потому, что в нём начала просыпаться какая-то тихая виноватость.
И, наконец,  потому,  что, несмотря на сытую жизнь, на уважение окружающегося населения, которое выделило ему лучшую свою красавицу для секса и всего прочего, для чего человек женщину в чуме держит,  что-то в его душе наконец  щёлкнуло — и, как говорится,  процесс пошёл, становясь всё более и более грозным.
А в итоге процесса эта, - будь он, конечно, проклят, но выше судьбы, видимо, не прыгнешь, -  вновь во весь рост вернулся Кишка убитый. 
С открытыми   на отрубленной, но удачно приставленной голове  синими глазами ,- раньше он их  цвета не замечал: на чердаках всегда полутьма,- убитый напарник вновь стал сниться  Кисюкову еженочно.
 И не просто сниться: он  заговорил, Кишкa! В полный, хотя и по-подземному глухой голос. Причём не в наглой  и оскорбительно манере, как раньше, а нежно, просительно, даже почему-то виновато. Словно сожалел, что доставил товарищу по работе сколько неприятностей и хлопот  своей  насильственной смертью.
«Вася, - скорбно гудела  голова  напарника,  с телом, надо пониматься, связанная всё-таки с большими физиологическими отклонениями, - я, конечно, плохо себя вёл: оскорблял, злобствовал. Ты меня,- аля-улю? -,  извини за хамство моё беспардонное. Но всё же убил ты меня зря. Я ведь в душе всегда был согласен, что кладка тычком более надёжная. А теперь -  даже  не успоряю: конечно, тычком много прекрасней!  Ударил бы меня обухом —  и хватит: я бы понял... А совсем без головы -  как поймёшь?   И вот теперь у меня к тебе вопрос, Вася:  нельзя ли хоть что-нибудь сделать, чтобы я пацанов своих, которые из тюрьмы вот-вот вернутся, в нормальном виде встретил?  Сам пойми:  что это за отец -  без головы !  Позорище мировое, а не отец...  Потом я опять буду готов умереть. Без проблем: я уже, честно говоря, привык быть мёртвым.  Но хоть на один день, чтобы сыночков родных встретить, -  можно?!  Прикинь: ты же, Вася, умный...   А если уж совсем нельзя, то  давай-ка ты, братуха, садись в тюрьму:  чего это я  один в яме маюсь  (в раю — то душа, а тело-то здесь!). Давай , Вася, по справедливости: хватит тебе  как ни в чём не бывало у гостеприимных  чукчей  панствовать. А то они тебя ещё в святые запишут, душегуба.  Аля-улю, друг мой любезный ? Короче:  или я встречаю своих пацаном из тюрьмы в нормальном виде («Как-как» - попроси шаманов, пусть подшустрят по своей линии!), или сдавайся властям и мотай червонец за то, что меня убил.
Я всё сказал, Вася...»
С год, наверно, маята эта, всё усиливаясь, душу Кисюкову на кулак мотала. Болдырка чукотская, - дважды осветлённая ракетчиками:  красотка писаная !-, ведьмой стала казаться. Ни спирт не брал, ни болтовня шаманская. Начнёт резать фигурку ангела - рогатый выходит.
Такое вот аля-улю от Кишки, царство ему небесное, шла хренотень...
И понял резчик-печник: это уже навсегда.
Если в башку что-то  по-настоящему вошло -  писец. Не зря он  слово это  вещее  тогда на чердаке  произнёс. Когда голова Кишки до ведра с раствором один к трём по полу  докатилась.
И пошёл Кисюков, с чукчами простясь,- до земли им поклоны отвешивая, от души народ святой благодаря, морды милые на прощанье олешкам целуя,   -  вниз по глобусу: сдаваться властям.
- Зеньсину не берёсь? - спросил  самый старший шаман.- Как зэ селовек без зеньсины?  Нехоросо полусяеса...
- Нет, бача, не беру, однако, - грустно-виновато развёл золотые руки, с которых кровь капала (порезался, посох себе для ходьбе по  тайгам строгая) объяснил  главному колдуну Кисюков.- Сидеть турма буду долго. Понял-нет? Если десять зим  подождёт - может, вернусь...
   И чукчи плакали. И держали на руках детей, многие из которых были похожи на Кисюкова,- как потом на Абрамовича, - лишь потому, и не больше!-,  что он резал для них из костей очень прекрасные игрушки.

                Когда подобием твоим
                Вдруг дети стали становиться,
                Когда в их лицах отразиться
                Тебе позволили своим,-
                То значит правильным путём
                Пошла стезя твоя кривая.   
                И Тот, кто всё на свете знает, -
                Узнал о подвиге твоём...

Но Кисюков не думал об этом:  совершенно угнетённый  еженочными визитами  убитого им Кишки,-  став настоящим рабом  мучительных снов своих,  -  он пошёл  вниз  по глобусу  сдаваться  властям.


Глава седьмая:  «НАБЛУКАЛСЯ, ХЕВРЯ ТАЁЖНАЯ !?»

Долго ли коротко катился  Кисюков  вниз по очаровательному творению, планетой Земля именуемому, сказать затрудняемся.
Дни сменялись ночами.
Ночи — рассветными  зорями.
Время, слава Тебе, было летнее, хотя и с сибирским акцентом.
Кисюков ни шалашей не ставил, ни стальных ям не копал. И не потому что нечем: руки у него стали подобны звериным лапам ( причём он ненавидел их всё сильней как нечто самостоятельное , живущее автономно: чуть ли не как  продолжением топора, убившего безвинного Кишку). Вполне можно было копать землю такими  руками.
Однако Кисюков, по-прежнему в тюрьме сидеть не желавший, не прятался ни от кого даже  таёжными ночами. Словно предлагая себя хоть зверям лютым, хоть таким же человекам. Которые  пасти овчаркам служебным порвав, из зон убежали и просто бродили по тайге, дыша немереной волчьей свободой.
Режьте-ешьте! Чего со мной, гадом цацкаться? - как бы говорил Кисюков таёжным жителям, хозяевам буреломов этих истинных.-  Должен же я, и правда, за  душегубство своё  хоть как -то  пострадать?
Но  желающих  не нашлось.
Хотя спал он пару раз буквально спина к спине с такой хеврей таёжной, рядом с которой  волк -  сущий ягнёнок.
   Один из людей этих,- а куда деваться? конечно, людей,-  с тонким лицом  иконописного красавца, но с глазами, из которых на тебя в упор смотрел зверь, даже не знающий, что такое жалость, - обстоятельно и с удовольствие рассказывал, прежде чем заснуть, объединив с Кисюковым, к которому спиной прижался,  вечно дефицитное в тайге тепло, что он Карп Вершинкин - бандит  и душегуб аж в двенадцатом поколении. Какой Железогло?  Какой Безотечества?  Пехота  это уголовная, а он — цвет, голубая кровь, элита тюрем российских!
  Он, Карп Вершинкин, каждое лето сам себя отпускает из зоны на волю, разорвав пасть одному-двух служебным псам и взяв с собой фраера на мясо. Нынешнего ложка уже съел, поэтому вынужденно и добровольно возвращается на зону сдаваться ЧК: без белка нельзя.
  Кисюков намекнул, что можно продлить волю за счёт него. Но Вершинкин презрительно усмехулся: «Ты старый: варить долго надо».
 Не тронул его в дебрях и прожорливый зверь. Хотя чуть ни нос к носу сталкивался он в буреломах, в падях, в распадках таёжных и с россомахой,  и с рысью, и даже с медведюшкой. Все бежали!
Ибо понимали: лучше с этим млядских венцом природы не связываться: и вонь от него жуткая , и всякая каверза, которую простой и честный зверь предугадать  просто  не может...
Короче, постепенно смирился Кисяков  с тем, что идёт именно туда, именно затем, чтобы долго-долго сидеть в тюрьме и там состариться.
 Ещё и потому он это  понял и с этим смирился, что не  сесть  на кичу почти добуквенно означало  теперь  прямиком сойти с ума.
 А так ли уж это лучше?
 В смысле:  не тюрьма, а дурдом.
 Разве сумасшествие не самый страшный вариант неволи?!
 А именно к нему всё шло. 
 Кишка  обложил воистину со всех сторон и шёл, что называется, в яростное наступление.  Убиенный напарник снился  теперь даже в буреломе таёжном, где ночевал Кисюков. И вот что дивно. 
Голос Кишки, который больше не держал голову свою отрубленную на развернутой ладони правой руки, становился  всё бессмысленней и непонятней.  Хотя по выражению   выпученных глаз Кишка вроде бы приветствовал решение напарника наконец-то  сесть в тюрьму...
Неужели чуял, что не чист Кисюков в помыслах своих и тайно держит в  голове и такой,  почти праздничный вариант покаяния?
  Вот, мол, идёт он, душегуб, почти уже бывший,- сколько можно!-, недалеко от какой-нибудь Малой Юдоли и видит: на детвору сибирскую,  грибочки-ягодки собирающую,  набросится лютый тигр, а он выскакивает из чащи — и в жаркой схватке, весь искусанный, изгрызанный, но живой,  обращает чудовище в бегство.
   И хотя это была обязательная соломинка, без которой невозможна даже самая чёрная жизнь, но, когда Кисюков вспоминал глухой стук головы напарника о ведро с раствором,  -  ему становилось стыдно за то, что он согласен отделаться за своё душегубство лёгким испугом.
 А что до зверя таёжного, то он  так дружно бежал от Кисякова, словно  читал объявление о его всесоюзном, а потом о всероссийском розыске и понимал: с душегубом лучше не связываться...
Лишь в конце  третьей недели  блукания своего вышел,- можно сказать, уже почти выполз,-  Кисюков на какую-то  заимку в две избы.
Возле одной, которая побольше и явно пятистенка,  стоял милицейский  мотоцикл «Урал»: здешний участковый, у которого участок с Люксембург и ещё там с чего-то вместе взятые, приехал с  инспекторской проверкой. Поинтересоваться  у заимщиков,  не беспокоят ли людишек законопослушных зэка беглые?
Мент был молод, дебёл и добродушен. Увидев  радостно хромающего к нему Кисякова, он даже засмеялся:
   - Наблукался, хевря таёжная?  Нечто меня,- лягавого, мусора позорного, суку ментовскую (правильно говорю?),-   видеть блазнится ?
 - Сдаюсь, лейтенант с потрохами!  А если ты силой меня задержишь,- мне долго сидеть надо, - то рад буду: накинут за сопротивление властям. А тебе не миновать ордена: я же  во всесоюзном  розыске -   печник-убийца Василий Кисюков !
  Милиционер ностальгически вздохнул.
- Какой ещё Союз? Тютю, брат, Союзу!  Дай-ка списочек убивцов не пойманных посмотрю...-  лейтенат достал планшетку.- Василий Афанасьевич? Кисюков? Есть такой! Тебя, правда, не очень ищут: четыре года прошло, а время сейчас лихое. Но квартальную премию, возможно, дадут.  И то баско! И то куда с добром, Афанасьевич... Ладно: пошли в избу — картошкой тебя покормлю. Больше ничего нет. А в тюряге, может, и её с, зэка Кисюков,  коммунизма...


        P. S.  :  СКОЛЬКО НИ СИДИ — ВЫХОДИТЬ ПРИДЁТСЯ...

      Сидел Кисяков  почему-то на юге. То ли в Казахстане (хотя какой Казахстан: это же заграница!),  то ли рядом с ним.
   Старался  не злостно, но регулярно нарушать режим, чтобы раньше не отпустили: решил, если каяться, то уж от звонка до звонка.
      Хотел было поверить в Бога — не получилось.  На других даже после двух убийств благодать сходила. А на него так за десять лет и не сошла:  стоило представить, как сидит в раю под яблоней, Господом мягкохарактерным прощённый, а руки в крови, -  всё: как отрезало !
   Хотя уже  не так часто, однако время от времени Кишка ещё продолжал  сниться.  Словно предупреждал:  освободишься по УДО ,  хуже будет.  А это, сны пыточные,  -  не дай и не приведи!
    Короче, отволок  Кисюков свой законный  червонец от звонка до звонка. В конце девятого года  Кишка, - если его словам, конечно, верить, - приснился последний раз. «Ладно,- сказал,- считай, что - квиты.  Больше являться тебе, друг Вася,  не буду. Давай прощаться. Не встретимся мы с тобой, слава Богу, никогда:  я тут, судя по обслуживанию, вроде как в раю пребываю, а тебе такой  фарт вряд ли светит. Кайся, Вася, гуще: может, градус кипятка в котле малость скостят. Начальство тут понятливое: не чета нашему  земному!»
    И — всё :  исчез  навсегда...
 Откинувшись на волю, Кисяков долго стоял у ворот лагеря, прикидывая, в какую  сторону идти. Было ему уже под полста.
  Жизнь в сущности прошла.
  Поганая получилась у печника-пожарника-костореза жизнь.
  Но что теперь? Спасибо, что хоть такую дали: сколько людишек вообще никогда не родилось. А там и гении, и красавцы, мама родная!
  Короче, чего ныть? Дарёному коню в  зубы не глядят...
      Прикидывал-прикидывал Кисюков,  куда стопы грешные направить, да так ничего и не прикинул.  Пошёл вверх по глобусу: к чукчам.
      Может, болдырка ещё живая?  Ясно, что страшная стала. Так и он ого-го:  зверь не зверь, человек не человек. Так: херня какая-то.
   Пошёл уже на бессрочную.
   Фигурки из кости резать. Стареть.
   А потом и умирать...
   
        Зачем  ты жил, уже почти что дед?
        На топоре остался лишь твой след.
        Какая  всё же  страшная игра -
        Стать  продолженьем ручки топора!
 


                ВИКСАВЕЛ-2.