Осень уходила из тайги

                Рассказ

Осень уходила из тайги. Уходила долго, с задержками, мучительно.
Дневное солнце так пригревало, что казалось, вернулось лето, тем самым задерживая осень. Однако ночи были уже стылыми. Зима была на подходе.
Медведь-четырёхлеток шёл опушкой леса. Поступь его была неспешной, даже ленивой. И неудивительно: только что он оставил тушу старого лося, у которой ему посчастливилось объедаться последнюю неделю. Он и спал, не отходя от туши. Почти в обнимку. Как бы то ни было, но так и не смог до конца оглодать лакомые куски лосятины: насытился до болей в желудке. Пришлось бросить и уйти.  Правда, от когда-то могучей лосиной туши осталось не так уж и много. Мишка зря время не терял, готовился к спячке основательно, и добычей ни с кем не делился. Вот только когда появилась матёрая росомаха, и стала кружить рядом, мишка счёл за благоразумие уйти. Этого зверя он помнит ещё с детства, когда только-только не стало матери. Он, молодой ещё медвежонок, без материнского покровительства, еле-еле отбился от росомахи. С тех пор медведь старался обходить стороной этого зверя, хотя и чувствовал в себе и силу, и мог постоять за себя. Однако, наука, преподанная росомахой, не прошла даром: он стал осмотрительней, не рисковал без видимой надобности. Вот и в случае с лосиной тушей уже не было жизненной необходимости отстаивать добычу. Потому и ушёл. Лишь издали ещё посмотрел, с каким аппетитом росомаха поедала остатки лося.
Уходил без сожаления.   
Торопило и время: как бы не сопротивлялась осень, а зима приближалась неумолимо. Это чувствовал медведь: холодное дыхание зимы нет-нет, да и напоминала о себе стылыми ночами.
Зверь иногда останавливался: жаркое для этого времени солнце, полный желудок не располагали к длительным переходам. А надо было пройти ещё  много, почти всю ночь и часть дня, чтобы достичь того болотца, где в его центре, на небольшой возвышенности лежит вывернутая ветром сосна. Там, под её корневищами, в яме, уже настлано мха, травы,  мелких веток. Вход в яму забросан еловым лапником, скрыт от посторонних глаз. Только он, мишка, знает это место. Там собирается залечь в спячку.  До позапрошлой зимы он зимовал в этой яме вместе  со своей матерью-медведицей.  А вот прошлую зиму  провёл уже в одиночестве.
Хотя и было иногда жарко, и полный желудок мешал движению, однако медведь всё же заставлял себя спешить: зима напоминала о себе не только ночной стынью, но и торопила запоздалым криком журавлей и гусиных стай из поднебесья. Да и кедровый стланик жался к земле.
Потому и спешил медведь.  Но спешил медленно, словно нехотя. От избытка пищи, от переедания.
Чуть раньше, недели две  назад, мишка уже шёл этими местами в направлении своей берлоги в надежде попутно пополнить запасы жира на зиму. Ибо чувство голода тогда  нет-нет,  да и давало о себе знать. Впрочем, чувство голода было постоянным. Те кедровые орехи, что довелось ему съесть до этого, иная пища, что попадалась в тайге, то ли быстро переварилась, то ли было недостаточно её молодому организму, чтобы утолить голод, и почувствовать себя сытым, готовым к спячке. Как бы то ни было, а поиски пищи стояли на первом плане.
Тогда ещё издали мишка услышал присутствие на его пути посторонних. Замерев и внимательно прислушиваясь к голосам тайги, он определил, что  стая волков загоняла старого лося.
Поняв это, медведь не стал вмешиваться в таёжную драму, позволив волкам и лосю довести её до финала. Напротив, даже вернулся немного назад, чтобы не мешать, но волчью стаю с её жертвой из виду не упускал. Залёг в густых зарослях у кромки лесного болота с подветренной стороны, выжидал.
Вытянувшись вдоль упавшего гнилого ствола сосны,  слившись со стволом дерева, положив морду на передние лапы, замер, внимательно вслушиваясь в таёжные звуки.
Науку тайги он постиг быстро. И его молодость не была препятствием в этом благородном и столь жизненно необходимом деле. После потери матери, учёба постигалась через голодный желудок; через многочисленные раны на собственном теле в драках, когда стиралась грань между добычей и охотником. Стать чьей-то пищей мишка не желал по определению. А добычи жаждал. Но не всякая добыча была готова легко и непринуждённо переходить в разряд жертвы. Поэтому и приходилось постигать таёжную науку в сжатые сроки и усваивать её по самой высокой шкале оценок.
Вот и в тот день мишка внимательно «читал» таёжные звуки, лёжа за стволом гнилой сосны.
А они говорили ему, что старый лось уже стал добычей волчьей стаи: не слышно больше его тяжёлой поступи. Зато стало слышно довольное рычание волков: значит, они уже приступили к трапезе.
Пора!
Поднявшись из-за укрытия, мишка направился «в гости».
Шёл очень осторожно, стараясь не издать ни единого звука, чтобы преждевременно не вспугнуть удачливых охотников.  Понимал, что на его стороне внезапность, его сила и… наглость!
Волки, увлечённые приёмом пищи, не сразу заметили соперника.
Когда до них оставались не более двух-трёх медвежьих прыжков, мишка встал на задние лапы, грозно, что есть мочи,  заревел, ломанулся сквозь кусты к месту волчьей трапезы, стараясь создать как можно больше шума.
Сработало!
От неожиданности волки отпрянули от лося, бросились в чащу, мешая друг другу.
Этого мгновения было достаточно, чтобы медведь оказался у туши, заявив на неё свои права.
По-хозяйски обошёл добычу, попутно окунув морду в уже надорванное волками брюхо лося, ещё сочившееся тёплой кровью, глубоко, с удовольствием втянул в себя дурманящий запах пищи. И, открыв пасть, снова заревел. Заревел громко, на пределе голосовых возможностей, объявляя о своей победе и о своём единоличном праве собственности на охотничий трофей. Это был рёв победителя и собственника.
Осознав ценность добытой для его голодного организма пищи, мишка не спешил приступать к трапезе, понимая, что волки просто так свою добычу не отдадут. Сначала надо было её отстоять. И это тоже был один из законов тайги. А медведь законы чтил, потому как  науку таёжную усвоил по самому высокому разряду.
И не ошибся.
Победный рёв незваного гостя волки поняли правильно, поскольку тоже знали законы тайги. Но согласиться с этим не могли по определению из-за своей волчьей натуры.
Опомнившись, они начали охоту на медведя с целью отбить принадлежащую им по праву добычу.
Они кружили вокруг, делая резкие выпады то в сторону лосиной туши, а то и на самого мишку. Их было много, и медведю иногда приходилось изворачиваться из последних сил. Уже не раз и не два он чувствовал остроту их зубов на задних ногах.
Лёгкие и проворные, волки всегда успевали удачно увернуться от грозного и сильного, но неуклюжего  противника. 
Однако усилия и изворотливость мишки не пропали даром: одного из волков  он удачно зацепил когтями, вспоров тому шкуру на боку, содрав её до рёбер, попутно обнажив волчьи кишки. И хотя волк смог уйти из медвежьих лап, но больше его в драке видно не было. Одним противником стало меньше.
Зато остальные его соплеменники продолжали атаковать.
Особенно донимал медведя молодой волк с оторванным ухом.
Это он умудрился несколько раз укусить мишку за зад. Даже однажды пришлось сбрасывать корноухого со спины, куда тот вцепился клыками, и висел там какое-то время,  пока мишка отбивался от его сородичей. Упасть на спину хотя бы на мгновение, чтобы сбросить наглеца, медведь себе не мог позволить. Ибо твёрдо знал, что в борьбе за кусок мяса упавший никогда не будет победителем. Это – закон тайги. А мишка ставил пред собой задачу победить, и законы знал.   
Пришлось отходить задом с противником на спине до ближайшего дерева, чтобы с его помощью освободиться от наглеца, и, в то же время, обезопасить себя от очередного нападения его товарищей. И быть постоянно лицом к лицу с неприятелем. Таёжная жизнь давно научила не поворачиваться к врагу спиной. 
Если иные волки уже почти смирились с потерей добычи, отходили в сторону, отдыхали, зализывали раны, или пытались урывками вырвать хоть кусочек лосятины, и не нападали на медведя, то корноухий и не собирался сдаваться. Он снова и снова продолжал атаковать мишку.
А медведь уже устал. Измотанный беспрестанными атаками волков, вынужденный постоянно находиться в движении, он тяжело дышал, замирал иногда, с шумом втягивая в себя таёжный воздух, отдыхал, набирался сил.
Но и тогда корноухий не давал покоя. Он без устали кружил вокруг мишки с оскалённой пастью, умудрялся наносить рваные раны косолапому, делая резкие выпады, мгновенно успевая отскочить в сторону при малейшей опасности.
Изнурённый  дракой, уставший, опустив голову, мишка отдыхал в очередной раз. Его прыти уже не хватало отгонять от лосиной туши нескольких волков, которые нагло, в открытую  пожирали его добычу.
Корноухий дважды успел вонзить свои клыки в медвежий зад, не встречая отпора, вырвав клок шкуры противника.
Медведь продолжал сидеть, опустив голову между передних ног, почти не реагируя на врага, тяжело дышал.
Потеряв бдительность, уверовав в свою сноровку, корноухий снова ухватил мишку за спину, повис там. И в это мгновение  медведь молниеносно, резко повернувшись, сбросил противника, успев придавить лапой волка к земле так, что у того перехватило дыхание.
Корноухий ещё пытался вырваться, рвал когтями землю, извивался, издавая звуки, больше похожие на писк, чем на голос матёрого волка. Оскалённая пасть угрожающе была нацелена на врага, и сам волк искал возможности вгрызться во вражье тело, даже в таком, казалось, безнадёжном положении. Ибо законы тайги неукоснительно требовали бороться за свою жизнь до последнего. А корноухий тоже был хорошим учеником, вот и не терял надежды, боролся из последних сил.
В какой-то момент ему уже казалось, что вот-вот, и он спасётся, вырвется из лап противника, но в этот миг медведь сомкнул свои челюсти на волчьем хребте. Потому как мишка знал, что только мёртвый враг не опасен.
Хруст костей и волчий визг слились в один предсмертный звук, который тут же увяз между деревьев, и затих. Как затих и волк. Он ещё несколько раз дёрнулся, ещё пытался судорожно двигать лапами, но жизнь уже уходила из него.
Поняв о своей победе, мишка вернулся к лосиной туше, отогнав своим присутствием пировавших врагов, и в очередной раз заревел. Заревел громко, протяжно, с вызовом всему живому в тайге. В очередной раз объявляя себя не только победителем, но и хозяином положения. 
Волки тоже хорошо усвоили таёжную науку, поняли медвежий рёв правильно, потому их последующие попытки завладеть своей добычей были неуверенными, робкими. Больше для сохранения лица.
Ещё долго они кружили вокруг, клацали зубами, даже пытались подойти к лосю. Но каждый раз мишка с рыком бросался на смельчаков, и они опять и опять вынуждены были отступать, пока не ушли совсем, потеряв всякую надежду.
Однако когда волки утаскивали тело своего погибшего сородича подальше от места схватки, медведь великодушно позволил им это сделать. На правах сильного. На правах хозяина тайги. И не мешал в дальнейшем их трапезе. 
Повезло, сказочно повезло в тот день!
Сразу же утолив частично голод, медведь не оставил тушу лося, а, забросав её ветками, расположился рядом, в пределах видимости, принялся ждать, пока добыча полностью «созреет». Благо, жаркое для этой поры года солнце было на его стороне. И бдительно охранял тушу от посторонних, чутко прислушиваясь к звукам тайги.
До этого счастливого случая он тем и занимался, что искал пищу. А последнее время мишка  рыскал в кедровнике в поисках орехов. Лазил по деревьям, отряхивал шишки, потом собирал их на земле, вылущивал, и только затем  с хрустом разжёвывал питательные зёрнышки вместе со скорлупой.
Несколько раз приходилось убегать, заслышав разговоры людей, и уловив издали запах того страшного, гремучего, что лишило прошлым летом его матери-медведицы. 
Люди тоже приходили в кедрачи за орехами.
Мишка видел после них голые ветки кедра. Лишь на земле оставались горки пустой ореховой шелухи.
Он был вынужден уходить всё дальше и дальше в тайгу, туда, куда ещё не ступала нога человека, пока судьба не вывела его в эти края, где ему посчастливилось так удачно поживиться лосятиной. Можно было и подумать о спячке, что и делал косолапый, неспешно продвигаясь к своей берлоге.
Сначала мишка услышал собачий лай.
Насторожившись, замер, внимательно вслушиваясь в окружающие звуки, тщательно принюхивался, фильтруя воздух.
Запах человеческого жилья доносился с другого берега небольшой таёжной речушки. Ничего странного и необычного. Эти запахи и звуки человеческого жилья ему были знакомы. Раньше, учуяв их, он обходил стороной такие места. А вот сегодня остановился, разглядывая дома, прислушиваясь к звукам.
Особенно выделялся голос собаки у крайнего дома, почти на берегу. Молодой, звонкий голос. И так увлёк медведя, что тот позабыл вдруг всю таёжную науку, без раздумий вошёл в реку, двинулся на другой берег. На зов звонкого, молодого собачьего лая.
На тот лай, который подняли другие собаки в деревне, он уже внимания не обращал, не замечал их, а, возможно, и не хотел слушать. Его уже не беспокоило человеческое жильё, его запахи и звуки. Он забыл вдруг об опасности, которая может подстерегать его здесь. Мишку зачаровал, влёк к себе вот этот лай, лай небольшой собачонки, что бесстрашно бегала на том берегу почти у самого среза воды.
Небольшой серый комочек то припадал на передние ноги, то вдруг подскакивал, подлетая, и беспрестанно лаял. Загнутый, почти закрученный хвост призывно и игриво мотылялся во все стороны. Да и во всём поведении собачонки, в его размерах, а не только в лае,  было что-то привлекательное для мишки, настолько интересное и притягательное, что медведь вдруг забыл обо всем: и о полном желудке, и о недавней страшной драке с волчьей стаей. И о предстоящей дальней дороге к островку среди болота, где ждёт его берлога, и о спячке, и о своём возрасте забыл напрочь. В нём вдруг проснулся тот медвежонок, которым он  был ещё при маме: шаловливый, игривый, беспечный. 
Мишка не стал выходить на берег сразу, а остался в воде, лишь вытянул морду, положив её на землю, на ещё зелёную траву у воды. И смотрел на собачку. Замерев, ждал.
Щенок не отпрянул, не убежал от зверя, а тоже припал к земле, прижав уши, пополз к мишке. Лишь хвост продолжал беспрестанно мотыляться.
И только когда язык щенка лизнул медведя в кончик носа, лишь тогда мишка выдохнул, и легонько толкнул собачонку. Она подскочила, опять залаяла, залаяла звонко, заливисто. И запрыгала у медвежьей морды, смело втыкаясь в неё своей мордочкой, то отскакивала вдруг. Игралась.
Мишка медленно, тихонько, чтобы не вспугнуть нового друга, выходил на берег, и уже игрался со щенком.  Он тоже касался собачонки носом, а то и раскрытой пастью, но не кусал, а лишь с удовольствием вдыхал в себя щенячий запах. Даже несколько раз  лизнул.
А собачонка уже бегала вокруг медведя,  смело и бесстрашно, но игриво кусала его то за ногу, то за морду, а то и падала вдруг на спину, качалась по земле, а то отбегала в сторону, приглашая мишку  поиграть в догонялки. 
Медведь не стал отказываться, и уже через мгновение они кувыркались, бегали друг за другом.
Мишка падал на спину или ложился на живот. И в тот же миг щенок взбирался на медведя, прыгал там, потом соскакивал, заливаясь звонким лаем.
И если старший товарищ вдруг вставал на задние лапы, плясал, смешно подпрыгивая и переваливаясь с бока на бок, или приступал кувыркаться через голову, то его цирковые номера и кульбиты  в таких случаях оценивались зрителем по самой высокой собачьей шкале:  лай переходил в щенячий восторженный визг.
Заигравшись, ни медведь, ни щенок не видели и не слышали, когда и как у крайней избы появился человек. И было в его руках именно то, чего больше всего боялся мишка, от чего когда-то не стало у него мамы-медведицы.
Они не видели, как человек изготовился для стрельбы, приложив ружьё к плечу, и прицелился в одного из игроков.
Они не видели, как лицо человека из строгого, сосредоточенного, вдруг стало весёлым, озарилось яркой, озорной, широкой улыбкой.
Товарищи услышали громкий человеческий хохот.
***
На том берегу вдоль речки бежал молодой медведь.
На другом берегу параллельно с медведем бежал щенок. И лаял. Лаял звонко, заливисто, призывно. И немножко обиженно.
Осень уходила из тайги.
Уходила долго, медленно, мучительно.
 1.02.2017                г. Барнаул