ZOO-2. Письмо второе

В Москве снова холодно, как филологу в дамском романе Барбары Картленд.

Я тяну свои озябшие руки к теплу всех писчебумажных страниц, и мне хочется сжечь всё это: и страницы, и свои руки, и тот холод, в котором тебя снова нет.

Этот не сжигаемый ни одним морозом огненный холод сейчас пробирает меня насквозь.

Пробирает, перебирая всё моё сокровенное твоими озябшими, острыми как иглы снежинок, ноготками.

Перебирая все твои холодные, как письма, пальчики. Твои хмурые, как безукоризненность наших ссор, бровки.

Твоё "люблю", сказанное однажды в общем вагоне поезда мне, завёрнутому, как луковица, в шушуны ледяных рельс ожидания тебя.

Я перебегаю всеми дорогами одиночества русской мечты всё блоковское бездорожье твоей нежности.

Серебро бездорожья символизма кутает твои пальцы в патину "Серебряного Века", и мне приходится перечитывать каждый твой палец, как строки твоих стихов.

Да! В этом есть нечто из сентиментализма Филдинга. В этом есть пепел несгораемых рукописей Булгакова. В этом "есть" нет ничего из того, чтобы тебе захотелось сжечь!

Посмотри только на это нежное бездорожье моего ожидания сути в общем вагоне этимологии настежь!
 
Начну с большого пальчика твоей правой руки. Когда-нибудь придет время, и ты этим пальчиком будешь набивать мне смс примерно такого содержания: "Редиска, у тебя есть ровно пять минут, чтобы добраться до дома! Жду тебя!! Твоя Луковичка!"

А вот и он мой любимый и нежный указательный твой пальчик! Им ты воспользуешься, если я опоздаю к тебе хотя бы на минуту.

Им очень удобно грозить мне, хмуря твои чудесные темные бровки!

Средний пальчик, дабы избежать двусмысленности производимых им жестов, я целую молча.

А вот и безымянный!

Безымянный - самый интересный пальчик. Судьбоносный, как и все античные трагедии. И безымянный, как почти все их авторы.

На нем очень удобно носить не только колечко, но и...  Но об этом "и", как, впрочем, и о самом колечке мы с тобой поговорим позже. Иначе твоя ладошка снова свернется в кулачок, и я тогда не смогу поцеловать твой очаровательный и такой беззащитный в своей крохотности мизинчик!

Как же я за тебя испугался, когда не услышал сегодня утром твоего сонного "привеееет!"...

Какая только чертовщина не лезла в мою голову за те часы моего бесконечного ожидания хотя бы какой-нибудь весточки от тебя. При одной лишь только мысли о том, что с тобой что-то случилось, мне становилось нехорошо.

Казалось бы, вот только что я разговаривал с тобой, целуя твои холодные родные пальчики. Только что вот, а теперь ничего этого больше нет и никогда уже не будет. И никто меня не назовет ни Редиской, ни глупышом, ни мальчишкой.

А еще это серое мартовское небо високосной Москвы, сдавливающее тисками отчаяния все мое существо.

Теперь ты можешь представить тот ужас, в каком я не находил себе места все то время, пока не увидел твоё "привет" на нашей с тобой страничке.

Как мало нужно для счастья. Просто знать, что ты есть. Что у тебя все хорошо и ты по-прежнему, застряв в сугробе, смеешься своим звонким, как весенний ландыш, голосочком на весь этот скучный и серый мир.

Говорят, что всю остроту чувств возможно ощутить лишь только в минуту потери. Но я плюю на всю эту говорильню! И не хочу, слышишь, не хочу тебя терять!!!

Мы с тобой взрослые люди, и понимаем то, что по-другому у нас с тобой сейчас просто ничего не получится. Ты же знаешь, какие между нами с тобой сейчас расстояния и какие среди этих расстояний дураки.


Ты не спала, Бог знает, сколько ночей. И теперь, вот, снова не спишь...

Все знаю, родная моя. Все.

Все, что ты мне хочешь сейчас сказать, пока на кухне кипит никому не нужная вода.

Зная твой взбалмошный, как эпоха "бури и натиска", характер, я ни о чем тебя не спрашиваю.

Ни о чем не спрашиваю, ставя точку в ещё одном письме к тебе.

Почтовые весы времен Антона Павловича Чехова, чтобы взвешивать моё второе письмо к тебе, мне не нужны.

Нажатие на кнопку "Enter" невесомо, как птичий клик.

И мгновенно, как хлопок твоих восторженных ладошек!


1 февраля 2017