МЫ ЖИЛИ В XX ВЕКЕ...

               
      
Сейчас много пишут о жизни в СССР.  Но пока это -  всё больше политика: одни ругают, другие хвалят. Мне такой «хоккей» не нужен. Предлагаю более спокойную рубрику: «Мы жили в XX веке.» О котором,- вернее, о тех, кто в нём жил, то есть и обо мне, и о мне подобных,  - бродит по весёлому российскому фольклору такое четверостишие:
 
                Если распилить меня, как клён,
                И спокойно в кольцах разобраться,
                Станет ясно: да ведь я влюблён
                В смену государственных формаций!

 И то: разве в минувшем веке был лишь СССР? 
 А царь, который прошёл у нас путь от «кровавого» до «святого»? А прекрасные, по мнению либералов, 90-е, которые мы, недостойные-неблагодарные, «опошлили»? 
Да и  в рамках СССР всякое было: военный коммунизм, нэп, оттепели. Короче: «Мы жили в XX веке»!  Всё в виде  «живых картин».


                Из всех искусств для них  важнейшим оказалось кино...

               
               
                I.
     Бытует мнение, что у сложных людей жизнь сложная, а у простых — простая. И это всего лишь очередная лапша на наши доверчивые уши. Я сейчас историю расскажу, которая случилась с родными братьями моей матери.  И от истории  этой у любого борзописца, задумай он её пересказать, брови бы на лоб полезли. Но сперва ответьте мне на три странных вопроса. Первый: можно ли за любовь к комедии «Весёлые ребята» сесть на десять лет в тюрьму, причём первый год тебя в камере будут держать на руках генералы? Второй: может ли из-за любви к той же комедии мальчишка-казачонок сражаться с «сукой Гитлером» (цитата!) не под руководством, скажем, маршала  Конева на бескрайних русских равнинах, а делать то же в Африке под началом английского виконта Бернарда Лоу Аламейнского? Больше известного у жителей планеты Земля как маршал Монтгомери.
    Третий вопрос не вижу смысла даже задавать. Ибо, конечно, вы не ответите на два первых.
    Меж тем, поскольку речь идёт о XX веке,- о котором наивные (эвфемизм!) шоумены нынче говорят как о времени скучном,- всё это совершенно элементарная правда.
    Лет сто тому назад,- ну, чуть меньше, конечно,- я историю эту уже рассказывал. Но тогда некоторые «действующие лица» были ещё живы, пришлось менять имена: им такая публичность была не нужна. Однако сейчас — шаром покати:  никого не осталось! Поэтому имена называют без придумок: Трофим, Виктор и Володя. По возрастной убывающей.
     А теперь — сама история в телеграфном стиле. Можете считать её авторерайтингом.

                II.
    Век-волкодав только начинался. А отец у братьев уже умер. «Это не честно, батя,- мог подумать самых несмышлёный, то есть Володя.- Я же у тебя ещё совсем пацан!»
    Отгоревав в чёрном положенный срок, четырёхдетная приманычская казачка Дуня опять
брови сурмить стала: меж мужика в доме — погибель! И вскоре соискатель её прелестей нашёлся: это был так называемый «австрийский военнопленный» по фамилии Сайдак (имени его не знаю, а как-то называть надо). Таких на Дону перед революцией было навалом. И они свободно жили в вольном казачьем море. Ну, и работали, конечно.
   Сайдак,- по национальности он был поляком, а по судьбе австрийским рейнджером,- оказался мужиком не злым, ребят не притеснял: да Трофима уже и не притеснишь!-, очень работящим, а с матушкой Дуней у них приключилась настоящая любовь, в итоге которой появилось пятое, уже совместное дитё — Ганька.  Братья-казачата жили очень вольно: рыбалили, за конями и прочей живностью доглядывали.  Да и девчат уже мимо очень не пропускали. Как будет сказано потом в знаменитом письме, достойном XX века.  И никакой беды ни сном, ни духом не чувствовали. А она приближалась:  в поляке Сайдаке вдруг проснулась ностальгия по Родине — и он, взяв младших (Ганьку, Володю и Виктора), отбыл вместе с любимой Дуней и нехитрыми хархарами в свою Пшекию.

                III.

   В местечке, в десятке километрах от границы с СССР,  куда весь сайдаковский кагал прибыл, рейнджера никто не ждал: родня или вымерла, или — кто куда разбежалась.
   Работы никакой. Жрать — только картошку. Сайдак и Дуня, правда, устроились на лесопилку, что в километрах в трёх за буковым лесом. Ганька, пока родители на работе, кантовалась в стариков-соседей. А Витя и Володя в жуткой тоске бродили по окрестностям. И, как говорится, вынашивали в головах всякие фантаст- мальчишеские планы.               
   А век-то был двадцатый! Надышавшись на Дону воздухом революции, Сайдак стал создавать на лесопилке партъячейку. И местные его застрелили, когда шли они через лес домой. Мужественная казачка Дуня почти три километра тащила любимого мужчину до его родного местечка через роскошный широколиственный лес. Похоронили, как смогли, начинающего революционера. И, как говорит великий путешественник Фёдор Конюхов,- естественно, по другому поводу, первую неделю было очень тяжело. А потом стало ещё хуже.

                IV.

     Именно в это время в голодное местечко привезли советский фильм «Весёлые ребята».
     Витя и Володя буквально обалдели, увидев будни родной страны!
     - Братка, мы тут с тобой гинем,- прошептал старший младшему.- Мы мы родной язык начинаем забывать… Надо, Вовка, скорее бежать в СССР: там — жизнь, там — сказка!
     А младшему, - ему лет десять было,  старшему же Виктору уже пятнадцать,- побежали, братка. И уже к вечеру они подошли к нейтральной полосе между Польшей и Страной Советов, где даже поросята ползают по заваленному едой столу под хмельком...
     Дальше — всё просто. Огромная война уже нависла над миром: 1939 год, что вы хотите. Нервы у всех были натянуты, как струна. Всё было на психологическом пределе!
     Отечество встретило пацанов прицельным пулемётным огнём. Сзади, проснувшись, застрочили поляки. Братьев сперва словно вдавили в пахоту нейтралки. А потом отсекли друг от друга длинными и короткими очередями. До полночи ползал Витя по нейтральной полосе, ища брата. И на каждый крик «Вовка!» - в него стреляли сразу из двух стран…
     Часа в три ночи, изодранный в кровь, Виктор добрался через лес до нашей погранзаставы. Следователь с красными от перенапруги глазами по-отечески выслушал его и, поверив, с грустью сказал: «Сынок, ты перешёл границу: меньше 10 лет дать не могу. Завидую тебе: выйдешь ещё совсем молодым. Вся жизнь будет впереди! И это будет прекрасная жизнь...»

                V.
    
      Сидел Виктор где-то под Архангельском. О котором даже вольные тогда говорили: «Доска, треска, тоска.» Несколько раз в первый год чуть не умер. Как ни удивительно для Севера — от жары-духоты. Враги народа буквально не вмешались в ленивые царские тюрьмы: стояли плечом к плечу. Мужики с выбитыми зубами и переломанными рёбрами, жалея задыхающегося где-то меж их ног пацана, понимали его над собой: «Дыши, сынок!»
     Огромные и бесстрашные, враги народа орали надзирателям: «Палачи: пацан погибает! Узнает Сталин -  башку будете носить под мышкой!» Когда началась война, всех их, - полковников, генералов, маршалов,- послали на фронт искупать вину кровью. В камере стало свободней: сперва — чтобы сидеть, а потом — даже чтобы лежать на нарах.
     То есть оставшиеся девять лет срока,- тех, у кого «шпионская» статься (переход границы и так далее), на фронт, разумеется, не брали: такую вину и кровью не отмоешь.
     Ничего о матери и сестрах он не знал. Как и о судьбе старшего и младшего братьев.
     Володьку, судя по всему, убили на нейтральной полосе. Иначе бы он хоть раз откликнулся в ту ночь, когда они из Пшекии в СССР бежали. Так что у Виктора даже мысли не возникло, что  его мог держать в камере на руках беззубый генерал, который преподавал Трофиму пулемётное дело в училище Кремлёвских курсантов и что старшего из братьев-казачат уже давно нет в живых: мать за границей, а  он Сталина охраняет?!
     Отчислили немедленно. Трофим ушёл добровольцем на фронт, был выдающимся пулемётчиком: якобы мог «расписаться» своим «Максимом» на  каменной стене. Погиб от снайперской пули ещё в первую оборону Ростова.      

                VI.

     История братьев-казачат на этом, однако, не заканчивается. Уже после Победы ( Виктор ещё сидел) в станицу их детства стали, где жила вернувшаяся из Пшекии с почти взрослой Ганькой матушка Дуня, стали приходить странные письма из Лондона. Которые никто прочитать не мог. Ну, может, только в НКВД, куда они сперва, как положено, попадали.
   «Диа мазэ и злодий братка Витька  я снова ситен ин призен.» Дальше — пересказ.
   Писал Володя!  Оказывается, оглушенный пулеметной стрельбой, он всю ночь полз по нейтральной полосе. Никаких криков брата не слышал. Решил, что он его бросил. Потому и называл «злодием». Полз-полз. Катился-катился вниз по глобусу. Хлебом кормили крестьянки его, парни снабжали махоркой: курить он начал от страха. Добрёл до Италии — и стал международным моряком. Страшно возмущаясь, что никто ему из страны счастья, то есть из СССР, не отвечает, Володя, матерясь на эсперанто, убеждал, что стесняться его не нужно, поскольку он сражался с «сукой Гитлером» в армии Монтгомери. И негры его любили, называя «Дон-козак-моряк.» А теперь он живет в Лондонском доме для инвалидов войны, поскольку несколько раз был ранен. И постоянно дерется теперь уже с «суками-полицейскими», которые не дают ему приставать к «английским хорс». Хотя думает он всё время только о родном Доне, о кино «Весёлые ребята» и о красивых «пшечках и казачках».
    И потом писем постепенно иссяк…


                VII.

    Такая  вот получилась непростая жизнь у простых людей, моих родственниках.
    - Я твоего отца не любила, Татьяна,- как-то призналась суровая бабушка Дуня своей старшей дочери и моей матери. - А Сайдака любила безумно.  Так что — теперь?!
   Да ничего. Теперь уже и ничего, и никого.
   Даже века-волкодава, в котором нам выпало жить, больше нет...
   
 
               


                Кавторанг   

               

               
                I.

- Братья и сёстры, люди родные! - слышится (с ударением на первом слоге) откуда-то с базарного исподу сквозь частокол ног.- Не обойдите взглядом балтийского моряка!
Да вот и он сам: на доске меж чавкающих по грязи сапог и клееных из автошин бот.
Грязь чёрная, толпа чёрная. Но она идёт: у неё — ноги! А инвалид одной ладонью упёрся в дощечку вроде штукатурного полутёра, другой держит на отлёте бескозырку. И ленты её, тоже чёрные, бьются на осеннем ветру первого послевоенного года.
Это любимец хитрого базарчика меж двух городских разбиток Костя-коряк.
Он красив: черняв и полногуб. Ему двадцать шесть, двадцать семь, не больше. Ног же у Кости нет, что называется, заподлицо. Даже не понятно, на чём сидит бедолага.
- Братья и сёстры, не обойдите взглядом балтийского моряка !
И голос хорош: молодой, звонкий. Цены ему при ногах бы не было, Косте…
Когда бескозырка наполняется до некоего достаточного объёма, морячок на пару часов куда-то исчезает. Вернувшись после полудня с повышенным блеском в густо-карих глазах, он будет петь на базарчике, фактически круглосуточном, - рядом вокзал и поезда-поезда,- под аккордеон. На котором, стоя чуть сзади, ему подыгрывает молчаливая подруга. Ноже красногубая и тёмноглазая. Но как бы слегка трефовая.
Сперва - «Прощай, любимый город: уходим завтра в море». А потом — неожиданно:

                Ах, мама-мама, что мы будем делать,
                Когда наступят зимни холода?
                Ведь у тебя нет тёплого платочка,
                А у меня нет зимнего пальта…

Положив бескозырку прямо в грязь, Костя виртуозно пристукивает себе опиралками, словно костаньетами. Адски, надо понимать, бил когда-то и «Цыганочку», и чечётку. Братья и сёстры, дайте морячку ноги! Хоть на один час…


                II.

И вот этого красавца, - душа нараспашку!-, ненавидит другой знаменитый инвалид базарчика. Нет-нет, что вы: он не побирается. А зовут его все капвторангом.
Он тоже на чёрной доске. Но у него нет ещё и левой руки.
Судя по всему, моряк старше Кости не более чем на три года. Гневно-мученическое лицо капвторанга говорит, что жить ему осталось совсем недолго. Однако флотский китель его идеально отутюжен. Густые ордена парадно блестят (Костя своих наград почему-то не носит).  А пустой рукав кителя тщательно заправлен, - несомненно женской рукой, - за пояс сложенных в какую-то замысловатую фигуру брюк.            
Капвторанг тоже  почти каждый день под хмельком. Но когда проезжает сквозь базарную толпу, с силой отталкиваясь от земли единственной рукой, то странно кажется, что не ползёт в гуще бот и сапог, а идёт строевым шагом по сияющей палубе грозного крейсера. Слушай мою команду, братья-матросы!
В отличие от Кости, капвторанг ещё и молчит. Лишь в день получения офицерского пособия можно услышать на базарчике его чёткий командирский голос-приказ:
- Это — детям! Прошу не отказать, товарищи!
И разбрасывает вокруг себя красивые немятые деньги.
Иногда после его ухода на базарчике появляется измождённая красавица с длинными белыми пальцами пианистки. С глазами, в которых и гордость, и тоска.
- Извините,- говорит певуче-негромко. -Здесь недавно был флотский офицер. А у нас нет денег на лекарства, а раны опять открылись. Извините: может, у кого осталось?
И многие возвращали. Если осталось…
Когда капвторанг на базарчике, Костя старается молчать, уставившись в бескозырку.
Но однажды не углядел.


                III.

- Где - воевал? - подкатив вплотную, с непонятным  гневом, спросил капвторанг.
- На Северном флоте…- стушевался Костя.
- То есть «балтийский моряк» - это для ритма: чтобы души нищих задеть?!
Костя растерянно молчит.
- Звание? Корабль? Воинская специальность?
- Водолаз я…
- Водолаз — Северного флота? Профессиональное заболевание? На- звать!
- Гражданин начальник…
- Отставить: это — для зоны !- сухо, словно одиночными выстреливает слова капвторанг — и чётко, совершенно безжалостно бьёт Костю опиралкой к голову…
Базарчик замер, словно заколдованный кровью, струящейся по лицу краснофлотца.
Тяжёлая сцена: офицер при всех ударил в лицо простого матроса!


                IV.

Костя уехал совершенно незаметно. Был — и словно растворился. А капвторанг ещё долго сидел на своей чёрной доске. Гордо вскинув голову и глядя в пустое небо первой послевоенной осени. Он знал, он кожей чувствовал, как ненавидят его сейчас люди на привокзальном базарчике. Но перешагнуть через гордыню и начать объяснять, что да почему, увы не смог. Пусть он  один знает, капвторанг, которому осталось так мало жить, что моряк, молча идущий даже в штыковую атаку, не будет побираться с таким опереточным шумом. Пусть он один знает, что даже здоровяки из водолазов Северного флота переболели за войну едва ли не десяток раз  воспалением лёгких. Пусть, наконец, он один знает на полунищем базарчике, что Костя не моряк, а вор: ноги ему отрезал ростовский трамвай, под который его бросила за грехи, недопустимые даже среди уголовников, своя же банда…


                V.

Чётким командирским шагом выходит капвторанг с базарчика. Больше он не появится здесь никогда, потому что совсем скоро умрёт от ран. Как исчезли в небесах уже первых послевоенных лет те легендарные ребята, которые имели гвардейский шик и ходить в атаку, и жить без ног с алой гвоздикой в петлице.

-





                Третий поход крестоносцев

               

               
                I.
Не знаю почему, но все называли её именно Гала.
Короче: Гала Кабачка.
А  его — Владлен Немировский.
Она была студенткой, а он — профессором:  преподавал  у них историю.
Гала была большая и нескладная, рукастая и ногастая.
Владлен Генрихович — изящный, как статуэтка китайского фарфора. Весь из себя ухоженный, наглаженный, утончённый, красиво седой и очень брезгливый...
А Гала как раз письмо с хутора Красный Овощевод от матери получила: корова у них пала. Нашла время!
Чем младших братишек кормить? Отца уже нет:  с войны без ноги пришёл и долго не протянул.  Может, - робко намекала мать,- ты на заочное переведёшься, Галочка: поможешь мне мальчишек поднять? Места в колхозных  парниках по уходу за рассадой овощных культур есть. «Рабочих местов у нас завсегда хватает»-, уточнила мать.  Гала всё понимает. Гала ничуть не против! Но надо же эту дол... извините, - да: историю,-  этому долбаному профессору сдать.
Пристал, как банный лист, со своими крестовыми походами!
Меж тем Владлен Генрихович напрямую  самой Галой не брезгует: он, извините за сленг, балдеет, произнося её фамилию. И то: как можно живого человека, студента, гражданина странной, но всё же большой страны (страна,  которая  пытается осуществить лозунг «Слесарю — кесарево!», ничего, кроме внутреннего недоумения, у профессора Немировского не вызывает), - называть  «Кабачка»?
Сколько высокого презрения издревле,- мысленно качает головой историк,- скрыто в недрах нашего государство к своим гражданам! Это плохо. Но это факт. Среди студентов есть, например,  две Кишки: без уточнения их функций в организме.
Однако, во-первых, это совсем уже дикий внутриутробный фольклор. А во-вторых, оба Кишки (терпите, Дитмар Ильяшевич Розенталь!) — туповатые, не склонные к юмору парни, занимающиеся силовыми единоборствами.
 Зато Гала Кабачка —  в самый раз !

                II.
Профессор истории Немировский просто кайфует, произнося подчёркнуто громко,  с красивым столичным «акцентом» слово, которое, как и «панмонголизм», конечно,  дико (в качестве фамилии, с вашего позволения), но всё же  ласкает ему слух:
- Кабачка! Есть Кабачка? Прекрасно! А вот расскажите-ка нам, Кабачка, что вы знаете о третьем походе крестоносцев. Нет-нет, можно с места, Кабачка!
"Гад проклятый,- думает Гала, которая постепенно тоже стала стесняться своей фамилии, чувствуя, для чего именно так часто произносит её этот ухоженный столичный хлыщ, с Галыной, конечно (её раз нижайше просим пардону, Дитмар Ильяшевич !), точки зрения.- Пристал со своими, как их...»
Кабачка поднимается во весь свой прекрасный  рост. И начинает тянуть резину. 
О каких дурацкий походах может быть речь, если матери нечем кормить братишек? Будь все те идиоты (как их?), которые куда-то в железяках «ходили», прокляты...
- Смелей-смелей, Кабачка! - этак стимулирует Владлен Генрихович Немировский нескладную студентку. - Слушаем вас о третьем походе крестоносцев, Кабачка!
Из-за мрачных мыслях о доме Гала забыла даже то, чего не знала. Но отвечать -то надо, а то могут даже отчислить. И она, сосредоточенно глядя в пол, произносит:
- Третье нашествие орденоносцев...
Профессор Немировский сперва удивлённо открыл рот. А потом упал головой на преподавательский стол и начал совершенно неприлично хохотать. Просто каким-то уличным, каким-то даже базарным хохотом, давясь слезами и ещё чем-то.
- Всё, Кабачка, всё ! - замахал он бледными руками.- Не было «третьего нашествия орденоносцев». Я, доктор исторических наук, знаю только одно: в мае тысяча девятьсот сорок пятого года новой эры. Садитесь, Кабачка: зачёт за ответ-шедевр…

                III.
И я, свидетель той сцены, думаю теперь, годы и годы спустя.
Если Галу, которая перевелась тогда на заочное, чтобы помогать матери, постепенно взяли замуж, - а почему нет? как говорил злой сатирик, правда, о представителях противоположного пола, «Но ведь я встречал женатых, ещё более носатых», - и у неё родились сыновья , то, возможно, им, - наверняка «афганцам»: по времени всё совпадает,- гипотетически будет (даже должен, исходя из социально-психологической логики) преподавать историю сын профессора Немировского. Тоже ухоженный, ироничный. И, как и отца, его будут смешить фамилия парней: Кавун или Гарбуз  (были в хуторке у Галы потенциальные женихи с такими фамилиями). И он должен вслед за отцом удивляться: что за диковинная генеологическая фантазия у страны, которая продолжает осуществлять чудаковатый лозунг «Слесарю — кесарево!»  Хотя, кажется, уже сама от него  жутко устала.
 Однако, в отличие от своего папы, профессору Немировскому (семейная династия) Генриху Владленовичу пошутить насчёт «нашествия орденоносцев» не удастся: в деканате его предупредили, что оба Гарбуза (да-да: оба Гарбуза!) награждены за афганские дела орденами. И хотя по скромности они их не носят, но к Гарбузам надо относиться с соответствующей деликатностью, что ли.
  Тем более, что из-за ранений трактористами Гарбузы,- в отличие от дядей Кабачек, которых вместе с матерью подняла-таки Гала, - больше работать  не смогут.
 
                Народ, ты — Древо! А у Древа есть       
                И корни (им зато хвала и честь,
                Что достают из тёмных недр земли,
                Всё, чтоб цветы на Древе том цвели),
                И ствол, чтобы под ветром устоять, 
                И крона, соловьям где благодать, -
                То есть всё то, чем Дерево живёт...
                Не смейся над корнями, идиот !   

               


                ВИКСАВЕЛ-2.