Предчувствие любви

 
Стоял капризный по-приморски месяц апрель…

Я шел по освободившемуся от недавнего снегопада тротуару, хрустя ледком в замерзающих лужицах. А может быть и не шел, а парил над потрескавшимся асфальтом. На губах моих еще были тепло и аромат её губ и я старался не расплескать эти ощущения.

Я провожал её, наверное, уже четвертый вечер, но поцеловал впервые…

Мы стояли у подъезда её дома. От тёплого влажного воздуха крыши плакали нечастой капелью. Глаза её тоже были влажные, и в них отражалось синяя густота апрельских сумерек. А в середине зрачков блестел раздвоенный неяркий месяц.
 
А потом в её глазах отразились розовые занавески окна, светившегося на четвертом этаже, и она сказала, как бы извиняясь: «Тётя не спит… я пойду…». И пошла. Проведя, удаляясь, своей рукой по моей – от плеча и ниже, скользнув своими мягкими теплыми пальчиками по моей ладони. А потом она этими пальчиками сделала такой неопределенный прощальный жест. «Пока… До послезавтра?».

 Голос её был и звонкий и нежный, словно звон этой близкой апрельской капели. «Подожди!» - вскрикнул я, и в моем голосе звучало отчаяние, будто мы прощались не на два дня, а навсегда. Я шагнул вслед за ней и обнял за талию. Она посмотрела на меня снизу вверх удивленно и слегка испуганно и… сама потянулась ко мне губами… Они пахли малиной…

Из подъезда с подпертой кирпичом дверью доносился кошачий ор. На мгновенье один из орущих - наглый рыжий котяра замолчал и пристально посмотрел на меня, но, видимо, не почуяв во мне соперника, снова начал издавать невообразимые звуки, на которые способны только влюбленные коты.

Что-то такое же, животное и стихийное на миг взметнулось и в моей душе, тут же сменившись каким-то радостным томительным ожиданием. Это еще была не любовь, это было предчувствие любви.

…Подол её серенького пальтишка мелькнул на площадке первого этажа и по ступенькам застучали её каблучки…

 Котам я тоже был не нужен, так как их потрёпанная Дульсинея, решив, что серенады лучше будут восприниматься, если их слушать с крыши гаражей, переместилась туда. И всклокоченные рыжие, серый и черный, Дон Кихот, Ромео и Дон Жуан покорно поплелись за ней.

И вот я шел, напоенный чувством весны, её неудержимым и бурным пробуждением. На голову и плечи мне сыпались редкие звезды, слабо державшиеся на мутном темно-синем небе. И я их практически не стряхивал, постепенно покрываясь звездной пылью. Встречные фонари приветливо обливали меня своим щедрым неоном, а вслед за мной, то исчезая, то появляясь между крыш пятиэтажек и ажурных крон больших деревьев, плыл маленькой желтой лодочкой неяркий месяц.

Я шел, распахнув свою японскую «Аляску», не от того, что мне было жарко, а от того, что сердце рвалось из груди. И оно, наконец, вырвалось из неё и весело заскакало рядом со мной, словно детский мячик. И от этого и мне сделалось весело и легко. А еще от того, что пахло теплой корой деревьев, тающим на северной стороне домов запоздалым снегом, сырым асфальтом и помойками во дворах. Пахло надеждой!

А её губы пахли малиной!.. Малиной в апреле… Они были мягкими и…  не чужими! И ладони мои хранили на себе шероховатость её приталенного драпового пальто с капюшоном. Под этой шероховатостью, угадывалась трепетность её молодого тела. Так же как и под серой корой проснувшихся от спячки деревьев угадывалось движение весеннего  животворящего сока.

Автобус предстал передо мной неожиданно, словно поданная графу карета. Его двери гостеприимно распахнулись. И желтый «Икарус», изящно изгибаясь своим длинным  корпусом,  понес меня в темноту весенней ночи…

 Редкие пассажиры смотрели на меня и всё, всё понимали. Они, видя звездную пыль на моих плечах, сочувственно улыбались, будто мы были давно знакомы. Мне казалось, что улыбались даже те, кто сидел ко мне спиною...

…Я прошмыгнул мимо ворчливой вахтерши и взлетел на свой четвертый этаж. Мои однокурсники спали. И только Коля Мирончук , приподнял голову от подушки и  не открывая глаз произнёс всего лишь одно слово: «Двенадцать» - и снова расплющил нос о казённую наволочку.

«Да», - согласился я, думая про себя. – «Конечно двенадцать!..»
- А что двенадцать?- спросил я уже вслух.
- А то, что уж полночь минула. Ты где так долго шлялся? Это же свинство – будить друзей стуком своего сердца! – Коля так и не желал раскрывать глаза и все глубже зарывался носом в подушку, отчего его речь была не ясной, и последняя его фраза мне, наверное, послышалась.

Быстро раздевшись, я нырнул под одеяло. Панцирная сетка привычно скрипнула и податливо прогнулась подо мною. Коля уже не ворчал в подушку, а спал мирно посапывая. Спали и остальные…

 И мне подумалось о чем-то хорошем, но о чем - я уже не помню, так как тоже  засыпал. А к краю окошка в это время тихо приплыла желтая лодочка неяркого весеннего месяца…
   
Стоял капризный по-приморски месяц апрель…