М. М. Кириллов Первый год в Саратове Повесть

  М.М.КИРИЛЛОВ


  ПЕРВЫЙ   ГОД   В  САРАТОВЕ

Повесть
    Преподавать на кафедре военно-полевой терапии  только что открывшегося  Саратовского военно-медицинского факультета, я отправился из моей  прежней ленинградской академической молчановской клиники.  В этом мне тогда активно помогал  мой учитель профессор Евгений Владиславович Гембицкий.
     Я приехал в начале июня 1966-года. Запомнилось, как от Саратовского вокзала я долго ехал на громыхающем  трамвае к площади Фрунзе, где тогда и располагался факультет.
    Стояла жара, к которой ещё предстояло привыкнуть. За трамваем вился и долго ещё висел в неподвижном воздухе столб пыли, давностью, наверное,  со времён Золотой Орды. В соседних дворах и на улицах царило буйство  пыльной зелени, вылезавшей, казалось,  из-под самых колёс трамвая. Над головами сверкало испепелённое солнцем светло-голубое летнее небо и повсюду разливался медлительный покой южного  провинциального города.  По ходу движения встретились лишь два массивных здания: здания почтамта и крытого рынка.  Контраст по сравнению с дождливым современным Ленинградом был осязаем.
      За воротами и бревенчатой  избушкой КПП стоял столетний кирпичный слегка обшарпанный  корпус факультета. На его третьем этаже размещались учебные классы, в том числе кафедры военно-полевой терапии (ВПТ), где меня любезно встретил токсиколог, полковник медицинской службы А.М.Горелик в чёрной морской форме. Угостив чаем, он задал мне свой фирменный флотский вопрос (он его всем задавал): «Чего железного нельзя держать возле компаса?». С ударением в слове «компаса» на втором слоге. Так, видимо, звучало особенно по-флотски. Выяснилось, что ничего железного возле компаса держать нельзя. Нужно сказать, что токсиколог он был опытный. С этой встречи и началась моя служба на кафедре военно-полевой терапии. И жизнь  в Саратове.
     Начальник факультета полковник Н.А.Барашков был почему-то  огорчён тем, что я прибыл уже в звании «майор медицинской службы», а не «капитан», как он считал, и как значилось в моих более ранних документах  (звание успели присвоить ещё в Ленинграде, перед самым моим отъездом оттуда).  Огорчён он был ещё и  тем, что прибыл я чуть позже, чем он планировал, и меня уже нельзя было отправить на войсковую стажировку с группой слушателей. Получалось, что я - без вины виноватый. Пришлось сходу идти в отпуск, ещё не переведя семью из Ленинграда. Зато нас уже в середине июня ожидала поездка дикарями в солнечную Алупку на Южном Берегу Крыма.
     До отъезда на юг я успел устроить жену в здешний Краеведческий музей научным сотрудником. До этого, историк по образованию, она работала в Ленинградском Историческом Музее артиллерии и войск связи.
     Этот перевод потребовал разрешения в Обкоме партии: таков был порядок. Нашёл  квартиру в заводском районе города, чтобы было, куда вернуться из отпуска. И, пожив немного в медпункте факультета,  я уехал на юг. Моя семейка добиралась в Алупку из Ленинграда самостоятельно.
      По возвращении из отпуска началась работа на кафедре. Её клиническая часть располагалась в областной больнице № 1 неподалеку от факультета. Врачебный состав в клинике был достаточно опытным (Э.А.Краснич, Е.И.Рождественская и, пришедшие позже, М.Н.Лебедева и аспирант  Л.Д.Алекаева (Овченкова) – Любочка, как все её звали).  Мне было ещё чему поучиться, даже после такой прекрасной клиники, как клиника в Академии.
      Приступил к работе я уже в августе и  стал готовить себя к преподаванию военно-полевой терапии. Возглавлял кафедру тогда, вскоре ставший профессором, Л.М.Клячкин, старшим преподавателем был А.И. Стрелков.  В то время Л.М Клячкин издал популярную книгу «Ожоговая болезнь», по материалам докторской диссертации, защищённой им в Ленинграде.
     Перед отъездом из Академии, по совету Е.В.Гембицкого, я побеседовал с опытным преподавателем академической кафедры военно-полевой терапии, фронтовиком, доктором Малышевым. Он назидательно говорил мне о постепенности освоения преподавательской работы, что это может занять  и лет пять, прежде чем из преподавателя сформируется мастер. Говорил он по-доброму, как старший товарищ, но меня почему-то это раздражало, мне казалось, что я смогу сделать это гораздо быстрее. Я был молод и нетерпелив.
      Об этом времени я уже писал в своих книгах «Учитель и его время», «Мои больные», «Врачебные уроки» и другие. Повторяться не буду.
     По приезде, жили мы всей семьёй тогда  в частных домах. Сначала в доме на 5-м Силикатном проезде, у очень хороших людей, но из-за отсутствия кроватей спали на полу, благо было лето). Позже поселились на улице Большая Горная, у Глебычева оврага (знаменитые саратовские трущобы).
      Комната наша была площадью 6 кв. м. с туалетом на улице. Мусор, как и все здесь, мы выносили в овраг (зимой вывозили на санках). Хозяйка относилась к нам хорошо, любила угощать нас компотом,  но страдала эпилепсией. По ночам, бывало, как врач, я удерживал её  на кровати, чтобы в большом припадке она с неё не свалилась. Потому нас и пустили в этот дом, что я был врачом. В общем, не жили, а мучались.
     Что-то подобное о жизни в трущобах Глебычева оврага в годы войны  я позже прочитал в замечательной книге «Мадонна с пайкой хлеба».
     Но мне было тогда только 33 года, жене – Людмиле 29, дочке – Маше 11, а сынишке Серёже – четыре. Дочь ездила в 6 класс школы на улице Шелковичной, поближе к строящемуся для факультета дому. Сына возили  в садик. Жена сразу приступила к работе в Краеведческом музее. Все были при деле. Вечером встречались  на кухне, благо она у  хозяйки была большой и тёплой. А главное – мы были вместе.
      Тем летом мы как-то впервые прошли пешком по высокой части моста через Волгу и на середине моста спустились на остров, на который мост опирался. Сам мост уходил дальше, к городу Энгельсу. Саратовцы летом приходили сюда купаться. Песчаный пляж здесь был их излюбленным местом отдыха.
    Волга у Саратова была широченной, как Феодосийский залив. Мост, уходивший дальше к городу Энгельсу, был длиной в 3 километра, он был в то время самым крупным в  Европе. Баржи с песком и щебнем, теплоходы, тянувшиеся в обе стороны реки, дополняли картину.  Оставшаяся позади, Соколовая гора, со строящимся памятником «Журавли» на её вершине, грузно нависала над малоэтажным Саратовом. Всё это отсюда, с острова, казалось удивительным и даже каким-то нереальным.
      Нам тогда, в трудное время для нашей семьи, особенно важно было увидеть себя со стороны и почувствовать величие окружающей нас природы и жизни. Помогало не зацикливаться на трудностях, шире видеть жизнь и надеется на лучшее.
      Обратно в Саратов мы соблазнились вернуться из-под моста на лодке за небольшую плату. А могли бы спокойно доехать оттуда на троллейбусе. Он у острова останавливался. Дело было уже к вечеру, и в моторную лодку набилось так много возвращавшихся домой пассажиров, что её борта едва не зачёрпывали волны. Лодочник явно пожадничал. А ведь наша семья совсем не умела плавать. Я тогда так и просидел на лодке среди людей, чуть ли не молясь о том, чтобы мы доплыли. Конечно, соседи по лодке – бывалые  саратовцы – были  спокойнее, смеялись и даже пели. А каково в первый-то раз! Потом я, больше пятидесяти  лет прожив в Саратове,  по Волге на лодке  больше никогда не плавал.
      В сентябре этого же года на деревянной волжской пристани всей семьёй мы встречали и провожали нашего отца, Кириллова Михаила Ивановича. Он проплывал мимо Саратова на теплоходе Москва-Астрахань. Ему было тогда только 64 года.
      Во время трёхчасовой остановки корабля мы даже успели сходить с ним к нам на  квартиру у Глебычева оврага, благо это было недалеко от пристани. Батенька, как мы его называли, посмотрел, как мы живём, и даже прослезился. Уплывал он опечаленный и долго махал нам с палубы теплохода. И мы долго ещё стояли на пристани, держась за её бортик.
     Впереди у нас были долгие осень и зима. Факультетский дом наш строился потихоньку, и только  апрелею следующего, 1967-го года, нам обещали выделить двухкомнатную квартиру на улице Шелковичной, рядом с факультетом. Это было бы счастье. Но до него надо было ещё дожить.
         Как-то преподаватели кафедр военно-полевой хирургии  (профессор В.Р.Ермолаев, Г.Л.Полянский, В.А.Орешников и другие) и военно-полевой терапии (профессор Л.М.Клячкин, А.М.Горелик, А.И.Стрелков и я) с жёнами,  в одно из воскресений сентября съездили на машинах через  Волгу  в ближайший лес, отдохнуть. Это место называлось Сазанкой. Рядом был ещё незнакомый нам город Энгельс.
      Я пишу об  этой поездке за Волгу только для того, чтобы вспомнить  о своих прежних товарищах – сослуживцах того времени, тем более, что никого из них уже нет в живых, как нет последние 6 лет и нашего Военно-медицинского факультета (института), в коем я проработал больше половины своей жизни.   
      Факультет в те первые годы расширялся и оснащался. Развивались и все другие его кафедры, в том числе кафедра токсикологии (оружия массового поражения и защиты от него). Её начальником был доцент А.Н.Седых, токсиколог, про которого говорили, что «он пешком по всем ОВ прошёл». Преподавал там и популярный среди слушателей А.М.Ноддубный. Они были нашими соседями по кафедре.
      Как-то в погожий день октября мы съездили на грузовой машине в Химическое училище получить у них вытяжные шкафы и тяжеленные сейфы для хранения токсических веществ, использовавшихся в проведении экспериментов на животных (и у нас были такие темы занятий по ВПТ). Намучились тогда мы все эти тяжести поднимать в кузов грузовика, а позже, по приезде на факультет,  снимать их и перетаскивать на кафедры. Помогали лаборанты и слушатели. Работа сплачивала людей. Почти все преподаватели факультета были фронтовиками и коммунистами.
     В ту первую нашу осень в Саратове я посетил здешнее областное общество терапевтов. Это было где-то на улице Московской (тогда улице Ленина). Позже заседания Общества проводились в Актовом зале мединститута. Руководил заседанием профессор Л.С.Шварц. Вальяжный такой, одетый с некоторым лоском и, как мне показалось, не чуждавшийся подобострастия окружающих. Это подчёркивало его значительность. По-видимому, он этого  заслуживал. 
      Уже не помню, о чём на этом заседании шла речь, но чувствовалась определённая борьба представителей институтских кафедр. Некоторых профессоров я запомнил уже тогда. Это были Е.Ю.Махлин, Л.С.Юданова, М.С.Образцова, П.И.Шамарин и другие.
   Всю зиму я готовил свою кандидатскую диссертацию, сидя за столом на тёплой кухне у нашей хозяйки. Ездил в Ленинград – советоваться с Е.В. Гембицким и править работу. Обменивались письмами с отцом, мамой и братьями, жившими тогда в Рязани и в Загорске.
      Как давно это было! Мы ещё застали трамвай, ходивший по проспекту Кирова (бывшая Немецкая улица). Позже этот проспект стал пешеходной зоной в городе. Функционировала многоярусная набережная Волги, названная набережной Космонавтов,  продолжалось строительство речного порта. Город рос и на глазах становился всё чище и красивее. Работали десятки мощных заводов. Советская власть держалась твёрдо.
        Мы часто выбирались из нашей трушобы в центр города: в сад «Липки», на площадь Революции,  к памятнику Владимиру Ильичу Ленину. Однажды выбрались в театр на спектакль «Заговор обречённых», в котором играли Н.Симонов (известный по фильму «Пётр Первый») и артистка Е.Скопина. Старались, несмотря на трудности, держатся в тонусе.
      Одним из моих оппонентов по диссертации должен был быть уже упомянутый известный саратовский проф. Ефим Юльевич Махлин. Он в начале Первой Мировой войны как врач-стажёр, учившийся в Сорбонне,  уже не смог выехать в Россию. Пришлось ему поступить на службу во французскую армию. Будучи врачом французской армии, под командованием знаменитого гематолога проф. Амбурже, он участвовал в боях на реке Ипр и оказывал помощь пострадавшим при первом применении хлора и – позже - иприта. 
     Это он рассказал мне в ходе нашей беседы у него дома, отдав мне уже составленный им отзыв (он тогда уже не выходил в клинику, был болен). Рассказ его как очевидца и участника событий под Верденом на реке Ипр, конечно, был значительным и редким воспоминанием. Думаю, что сам я случайно оказался тем, кто услышал этот рассказ, в полной мере относившийся к ранней истории военно-полевой терапии. Позже я подробно описал это в своей книге «Мои больные» (2009), в рассказе «Поражение хлором».
     Проф. Махлин умер незадолго перед моей защитой, и Диссертационный совет выделил мне другого оппонента – профессора фармаколога К.И.Бендера. Другим оппонентом была проф. М.С.Образцова.
     Нужно сказать, что Саратовский мединститут  имел большую историю. В составе Саратовского классического Университета, последнего в России Императорского Университета (1908 г.), медицинский факультет долгое время оставался единственным. Кафедрой терапии в нём заведовал тогда проф. Крылов, позже перешедший в Военно-медицинскую академию. В 1930 году медицинский институт стал самостоятельным учебным заведением.
      В те годы были известны такие учёные мединститута как Богомолец, Спасокукоцкий, Милосердов, Николаев и другие.
      Профессор П.Н.Николаев раньше, чем в ВМА им. С.М.Кирова (как принято считать), изучил и описал клинику травматического шока в годы Великой Отечественной войны. Умер он внезапно от сердечного приступа в 1943-м году в конференц-зале саратовского военного госпиталя, проводя очередную утреннюю врачебную конференцию. Саратов тогда был ближайшей госпитальной базой Сталинградского фронта, и раненых в больницах и клиниках города было очень много.
       В апреле отпечатанный автореферат моей диссертации был уже роздан членам Диссертационного совета. В то время я, согласовывая документы, как-то зашёл в ректорат к Учёному секретарю совета.
      Это была большая высокая комната, в которой студенты старших курсов что-то получали. Их  было человек пятнадцать. Вдруг дверь медленно отворилась, и в комнату вошёл профессор Л.С.Шварц (до этого я видел его на заседаниях Общества терапевтов). Все встали, смолкли и освободили ему дорогу. Сверкнув золотыми очками, он молча и медленно обошёл  всю комнату, уважительно здороваясь за руку с каждым, кто стоял на его пути, демонстративно обойдя только меня, так, как обходят столб, стоящий на дороге. Не заметить меня было трудно – я, единственный в комнате, был в офицерской военной форме.  Я  ещё не был с ним знаком, не был его учеником, и я решил, что этим всё и объясняется. Я – посторонний, незнакомый ему человек, здороваться с которым совершенно не обязательно. Наверное, так оно и было, хотя могли бы и познакомиться.
     Медленно обойдя комнату, Шварц её покинул. Зачем приходил? Людей посмотреть и себя показать?
      Профессор Леонид Сигизмундович Шварц,  как он сам считал, был учеником ленинградских профессоров биохимика Лондона и терапевта Г.Ф.Ланга. Перед войной он возглавил кафедру госпитальной терапии здесь, в Саратове.
     Знатоки говорили, что те, кто тесно работали с Лангом (проблемы артериальной гипертонии),  весомо и солидно  произносили, имея в виду и себя: «ЛАНГ, ЛАНГ, ЛАНГ», те, кто работал с ним  не очень долго, произносили это тише: «ланг, ланг, ланг». А те, кто был с ним лишь едва знаком, говорили о себе громко, к месту и не к месту: «ланг-ланг-ланг», хотя звучало это и было, как отдалённый звон колокольчика… Но всё равно! 
      Профессор Л.С.Шварц был, конечно, известный в Саратове кардиолог, лет тридцать возглавлял ведущую кафедру института, создатель целой Школы, но, думаю,  Ланга он не преодолел. Но тогда, весной 1967-го года, я ещё не мог этого оценить.
     В апреле мы, наконец, переехали в свою квартиру на улице с ласковым названием «Шелковичная», перевезли из Ленинграда свои вещи из общежития на Литейном, где жили до Саратова. Дочка Маша перестала добираться до школы на троллейбусе (к 6-му классу это была уже её десятая школа за время  учёбы). Обычная судьба ребёнка из семьи военнослужащего. А  я стал готовиться непосредственно к защите диссертации.
      Защита была назначена на конец июня. Жара в этот день была такая, что проникала даже в диссертационный зал института на ул 20 лет ВЛКСМ. Я был в военном кителе с высоким воротником и майорскими погонами. Тогда была такая форма. Но потом повод-то какой – защита диссертации!  Приходилось терпеть.
     В зале собралось человек тридцать. Все – в возрасте. Совет тогда был один, общий для всех специальностей. Кроме меня, вторым, помню,  защищался молодой хирург. Председателя я смутно помню, так как он сидел чуть сзади от меня. В середине зала, с краю у прохода сидел  Л.С.Шварц.
     Тема моей диссертации была сформулирована ещё в Ленинграде моим руководителем профессором Николаем Семёновичем Молчановым, главным терапевтом Советской армии: «Патология водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности». Проблема лёгочного сердца тогда считалась очень актуальной.
      Я выступил хорошо, демонстрируя таблицы. Всё было спокойно, но в ходе моего выступления профессор Шварц шумно  встал с места и, шаркая туфлями и разговаривая с кем-то в рядах, вальяжно проследовал к президиуму и стал о чём-то негромко говорить с председателем. Мне это было  неприятно и мешало  выступать. Ведь в эти минуты главным в зале мог быть только я. Так я думал в этот момент.  И я остановился  и стал молча ждать, пока он столь же  медленно и бесцеремонно  не прошёл через весь зал и не вышел в коридор.
      Может быть, ему стало жарко и он захотел попить воды, или он почувствовал себя плохо, я не понял? Зал заметил моё молчание и вынужден был ждать в течение этой паузы. Позже я успешно продолжил свой доклад.
      Я не понимал, что в эти минуты  рисковал: Шварц был очень авторитетен, и его беспричинная «демонстрация» в ходе защиты могла мне дорого обойтись.
    Потом последовали вопросы членов Совета. В частности, был задан вопрос:  «А почему у Вас в работе водному обмену  уделяется гораздо меньшее внимание, чем обмену солевому?». Я ответил, что, по-видимому, это оттого, что в моей работе «гораздо больше соли, чем воды». (!). Зал притих. Профессор физиолог Георгиева Сусанна Артемьевна, при этом озорно сверкнула глазами (я это заметил): так ей понравилась моя недопустимая на защите, рискованная дерзость. На грани фола. Но, выждав паузу,  я тут же разъяснил, что изменения в солевом обмене являются ведущими во всём этом  процессе. Их первичностью и объясняется приоритет именно солевого обмена перед водным обменом. И  двусмысленность  моего предыдущего образного заявления была сглажена. 
       В последующих выступлениях профессоров была подчёркнута действительная новизна исследования водно-солевых нарушений при лёгочно-сердечной недостаточности. Были и другие вопросы и уточнения.
     Вернулся из коридора на своё место Шварц. Этого я почти не заметил. Он уже не мешал мне. Затем выступили проф. Л.М.Клячкин (от научного руководителя) и мои оппоненты.
    Приступили к голосованию. Шварц, получая бюллетень и стоя у выборной урны, громко сказал, что он – «за». Это сыграло свою роль. Спасибо ему. Утвердили меня единогласно.
       Отчего он так неприязненно относился к нам- ленинградскому академическому десанту терапевтов, в  Саратовский мединститут в 1965-1966 годах после открытия нашего факультета? Говорили тогда, что,  написанный только что им и полковником Н.А.Барашковым для  нужд здешнего мединститута учебник военно-полевой терапии не был одобрен академиком Н.С.Молчановым – главным терапевтом МО. Может быть, в этом и была причина? Не знаю. Этот учебник всё-таки вышел вскоре в местном издании и использовался, но, конечно, уступал официальному академическому учебнику (Молчанова и Гембицкого). 
      Если иметь в виду, как долго до этого я бегал в клинике Молчанова с пробирками крови и с баночками с мочой от сотни больных и сжигал всё это на пламенном фотометре, определяя в них содержание калия и натрия, итог этой работы был вполне заслуженным.
      После защиты я вскоре уехал в город Советск в Калининградской области на войсковую стажировку со слушателями пятого курса. Но это уже была другая история.
      Первый год моей работы в Саратове подошёл к концу. В конце июля на плацу нашего факультета прошёл парад выпускников шестого курса – первого в 46-ти–летней истории нашего учебного заведения. Я был участником всех его выпусков (до 2010-го года). Все это время Советская  (позже Российская) армия получала в свои ряды по 200 военных врачей ежегодно.
      P.S.   Так закончился первый год моей работы в Саратове. Всё написано по памяти. То, что пережил и запомнил в молодости, долго помнится. Сейчас моих одногодков и однокашников, в том числе профессоров,  осталось от силы человек двадцать. Кто же прочтёт эту повесть? Но, может быть, и кому-нибудь из нынешних, более молодых,  эта память и пригодится.
     Тот год прошёл. Да, в сущности, и жизнь прошла. Годы, следовавшие за первым годом нашей жизни в Саратове, были столь же трудными, но и оптимистичными. Были, и нет их. Мы, ветераны, как «срезанные грибы в лукошке». Красавцы. А в «лесу», в молодости, ещё краше были. Говорили тогда, что я даже на Гагарина был похож. Некоторые, встретившись, даже сослепу путали и сторонились. А вот, глядишь, уже и «лукошко» это  почти опустело. Только что были, и нет нас.  Зачем всё это было?! Ведь почти ничего из того, что было, в том числе и в мой первый саратовский год, уже нет.   
      Глебычев овраг за эти годы почти застроился, «Журавли» парят теперь над Поклонной (Соколовой) горой и над всем Саратовом, в память о погибшей советской власти и погибших за неё героях. Но тех, что были, уже нет. Только и остались немногие ветераны, как «срезанные грибы в лукошке нашей памяти». Если засушить, сгодятся ещё, может быть. И то – на любителя, не все же любят, есть суп из сушёных грибов.  Советские люди – это и есть, простите за повторение, «срезанные грибы». Были, а теперь их почти и нет. А ведь какие красавцы были!
      Ничего, был бы жив «лес», новые грибы народятся. 
Январь-февраль 2017-го года, г. Саратов.