Маргарита

- Я не Маргарита, я - Маша, - поправила она и про себя отметила, - А ведь похож на Воланда : один глаз карий, другой - зелёный, вот и мерещится ему всякое.
Приподнявшийся ей навстречу мужчина был невысокого роста, в сером клетчатом пиджаке, надетым на водолазку. Некогда буйная шевелюра теперь устало ниспадала седеющими прядями.  Мужчина с любопытством посмотрел на неё. Нет, тождество с Маргаритой её не радовало. Между ними, на редакторском столе, были аккуратно разложены китайские открытки, где на одной стороне  аппликацией из пёрышек красовались букетики цветов и невиданные птицы, а на другой ...  Она открытки разместила так, чтобы стихи оказались на той стороне, которая легла плашмя на стол, укрывшись от беглого  взгляда. Если стихи не разлетелись по комнате, то это, верно, от того, что потупившийся взгляд Маши, как экспонаты гербария, приколол их.
    -- У тебя мамины глаза, - после минутного молчания произнёс Он и добавил, - такие же выразительные.
У меня карие, это у мамы были голубые, - мелькнуло в голове Маши.

Сидящий в редакторском кресле мужчина, казалось, улыбался неожиданно посетившим его мыслям, хотя старался это скрыть  под напускной солидностью,  и Маша подумала, что  эти мысли имеют отдалённое отношение  к ней, и от этого стало  теплее.
-- Мама хранила открытки лет двадцать, вот и рука не поднялась выбросить, - вздохнула Маша, - и неожиданно поинтересовалась, - Разве музыка,  бывает белой? Флейта издаёт именно такую музыку?
Мужчина не удивился, он глянул на открытки - стихами вниз и поинтересовался, - А стихи бывают белыми?
-Ну да, без рифмы, - Маша хорошо училась и знала толк в видах строф.
- Вот и музыка, отчаявшаяся найти  себе рифму, тоже белая. А как мама умерла? - неожиданно спросил мужчина.
Маша даже опешила. Хотя, что странного в таком вопросе? Принесла  стихи, посвящённые маме. Только зачем они теперь автору, когда и жизнь прошла, да и чувство… Чувство… зачем было бередить? Нет, напрасно она это сделала. Напрасно! Маша стала рассказывать, впрочем, пропустив, как остались они вдвоём жить на Машину аспирантскую стипендию, а её отец, декан, купил отдельную квартиру и тут же подарил её своей новой жене. Маме и так оставалось жить полтора года. Можно было бы подождать.
Редактор,  желая отвлечь Машу от грустных раздумий, кинул взгляд в окно. За окном офиса барахтались в ручьях  ринувшиеся навстречу оттепели проталины. И опять мелькнула шальная мысль: « Как же всё таки шли к её чёрному пальто жёлтые катышки  весенних цветов!»
Редактор, прищурившись, будто боясь расплескать  ощущение внезапно нахлынувшей весны, смотрел на Машу и вспоминал свою первую любовь.
 Он так и сказал бывшим однокурсницам, позвавшим его на поминки Риты: « Я её не забуду никогда. Не забывают же свою первую любовь… » И не пришёл.

Рита была ни на кого не похожей, с широко распахнутыми огромными голубыми глазами,  девчушкой, приехавшей поступать в университет из провинциального города, ночами поглощающей любовные романы, а днём удивляющейся всему, что выглядело в диковинку. Вот и его стихам, написанным под пёрышками китайских открыток, она  удивлялась, не переставая удивлялась. Он дарил ей их на каждом свидании. А их было не счесть. Жил Он в соседней студенческой общаге.

   Высокая тонкая её шея, тонкие миниатюрные ручки и  голубые огромные глаза. Нет, таких глаз юный поэт не видел. Они тут же окунули его в небеса  и сделали вид, что так, вскользь, из вежливости, что ли. Когда Ему захотелось рассказывать ей взахлёб   о загадках  улиц Бендерская и Измайловская,  она лишь застенчиво попросила  показать, где  корпус филфака.

В конце августа город был похож на наполненный муссом бочонок. Бочки с муссом и винами  выкатывали прямо на улицу. Продавцы улыбались, белея своими чепчиками, лихо разливали содержимое по гранённым стаканам и бутылкам.  Город был хмельным и наивным, он боялся растерять капли последней летней беззаботности и безоглядной щедрости, то и дело выводил в теннисные закоулки и утопающие в астрах и бархатцах тупики, норовил  подставить  скамейку под раскидистой кроной и удивить. Поводов для этого было не мало.
Виноградными лозами была обвита каждая встречная терраса,  и балконы жилых домов под горящими бра  гроздей  винограда походили на  беседки.
 
  - У каждого дерева здесь есть своя история,  некоторые  деревья даже помнят Александра Сергеевича,  - начал было Он, - и внезапно предложил, - А, хочешь, я стану твоим деревом? Я буду защищать тебя своим покровом, а вечерами нашёптывать сказки, хочешь?
 
Навстречу спешили пёстрыми стайками прохожие. Но их внимание  приковала к себе странная парочка: грациозную   барышню с причёской «бабета» и такой ослепительно белой кожей, что каждое чувство, посещавшее девушку, навевало на лицо  нежно розовый оттенок, то и дело пытался взять за руку невысокий молодой парень в клетчатой рубашке  с длинными до плеч волосами, напоминающий хиппи.

   Рите нравилось в нём всё. Как он на ходу читал стихи Пушкина и Эминеску, Пастернака и Баковии, нет, не специально, конечно. Это Рита своими поступками и жестами, а, может, едва уловимым сходством с адресатками  стихов будила припоминание строк.  У четырёхлистника, который почему-то  очень захотелось найти Рите на лужайке какого-то сквера,  возник свой аккомпанемент: им был голос. Когда Он читал Рите  свои стихи, Господи, сколько оттенков нежности и грусти приобретал баритон, то спускаясь к грудным бархатным звукам, то взмывая к горловым удивлению и ликованию. В молодости редактор знал наизусть много стихов, он считал их чуть ли не своим музыкальным и образным сопровождением.

   Он ждал вечера, чтобы ворвавшись в женскую общагу, не обращая внимание на радушное негодование вахтёрши, тёти Доры, осадить задиристое недовольство соседок по комнате и выдернуть Риту из привычных дел.
 
     Весна, после затянувшихся похолоданий и оттепелей  на «Комсомольском озере»,  выглядела опешившей от рухнувших на неё щебетания и света. Он был не один: за пазухой пиджака неизменно поджидала удобного случая открытка из пёрышек со стихами. А пиджак… О, этот особенный пиджак, берущийся в аренду у однокурсника-соседа был на чеку, чтобы ринуться на выручку всякий раз, когда нужно было снять куртку и предстать во всём своём великолепии, когда надо было укрыть от пронизывающего ветра купленные на остановке трамвая подснежники, а потом торжественно вызволить их, чтобы вручить Рите,  или мягко опуститься на хрупкие Ритины  плечи , согревая всеми своими шерстяными полосками. Фиолетовые, коричневые,  голубоватые, они  манили, интриговали, обещали…, а потом пиджак падал с плеч. Рита не боялась выглядеть смешной под внезапно свалившимся счастьем и обаянием этих полосок, но внутренний голос подсказывал ей, что ещё чуть-чуть , и она потеряется в его разноцветных путах, как в паутинке…  Будто это счастье было приобретено на вырост, а ей ещё так хотелось побыть Ритой из провинциального городка только-только распахнувшей для себя  полный загадок и невероятных приключений мир! Пиджак и на этот раз упал… и не был подобран.  Они вернулись, обшаривая каждый закуток тропинки, но его и след простыл. 
  -- Когда-нибудь ты и своего верного пажа отвергнешь и оставишь одного на новом изломе пути, -  с досадой тряхнул  растрёпанной шевелюрой Он, про себя подсчитывая, сколько стипендий нужно сложить, чтобы вернуть товарищу  денежный эквивалент… Но пиджак нашёлся. И когда они очередной раз вернулись, чтобы прочесать маршрут, Рита подняла глаза, и пиджак вторгся в её поле зрения всем своим полосатым счастьем и трепетом. Видно, прогуливавшиеся следом люди, подобрали и повесили его  на ветку.
  -- Как хорошо трепетать на ветру, когда знаешь,  что-то сильное удержит тебя от падения, - задумчиво вздохнула Рита, - а ведь ты когда-то обещал стать моим деревом. Помнишь?
Он до сих пор помнил, как что-то защемило – предчувствием ли, виной? Но сколько лет прошло с тех пор?   Тот же разрез глаз. Но те очи были голубыми, а эти карие, пристальные, немного насмешливые. Ему вдруг до спазма в горле захотелось вернуться в ту весну, чтобы накинуть полосатый пиджак на её чёрное облегающее пальто, чтобы ветер растрепал её тёмно русую «бабету», чтобы ощутить солоноватый привкус её губ на своей щеке…. А ведь мы даже ни разу не поцеловались, - спохватился он, - Ни разу. Откуда же он знал их вкус?

    Рита была вылитой Маргаритой. Вот только по лунной дорожке она ушла одна… Только почему по лунной?  Может, начиная с того издания на ротапринте «Мастера и Маргариты»,  он стал подмечать сходство Риты с булгаковской героиней. А, может, когда на лекции по «Научному атеизму»  незаметно подкравшийся преподаватель с воинственным торжеством извлёк из-под парты злополучную книгу, которую читал тайком  нерадивый и своевольный студент факультета журналистики,  жизнь пошла наперекосяк?
    Три месяца практики в  главном печатном издании республики  должны были пойти на пользу  вконец распоясавшемуся и потерявшему «моральный облик» хиппи. В напарники ему дали отличницу, подающую большие надежды Светлану, чей отец  работал в том же издании. У неё был карманный японский магнитофон, а ещё  богатый лексикон, которым она завлекала в свои сети дающего интервью передовика. Время проходило в постоянных разъездах и в ночных сидениях за печатной машинкой. Как же быстро летело время! Поначалу казалось, всё что радовало и согревало в прошлой жизни, стало подсветкой переживаемой злободневности.  Даже  зубы скрежетали, как от ноющей зубной боли, когда посещали мысли, что вовремя не подготовлена статья, что Светлана всеми силами старается перетянуть внимание на себя своими умопомрачительными юбками мини и невесть из каких американских посылок добытыми фирменными американскими джинсами: «Бррры!»
 Почему  мысли о Рите с приближением  весны  посещали его вместе с щемящими нежностью и безысходностью?  Нет, пора разорвать  этот порочный круг, этот бег в колесе. Он купил огромный букет солнечных зайчиков,  как Рита окрестила когда-то мимозу. Он уже представил, как идёт его русоволосая Маргарита по ветреному влажному проспекту в своём приталенном чёрном пальто в ожидании своего Мастера. Вот уже поджидает их Любовь, готовая выскочить как из-под земли с ножом в руке.  А, собственно, почему пришла на память эта сценка? Они оба свободны, жизнь впереди, ещё не издан первый сборник Его стихов, который он обязательно посвятит Маргарите.  И что с того, что они не встречались какое-то время, она понятливая, чуткая, она, как всегда найдёт слова ободрения и утешения. Ох уж этот бег времени!

   В общаге тётя Дора не встретила его  весёлым негодованием и радушной язвительностью, а отвела взгляд, мол, не до тебя теперь.
Дверь в комнату, где жила Рита, была, как обычно, приоткрыта.

-- Рита? Рита вышла замуж  за своего преподавателя. Мы на Камсике в "Чайке" на прошлой неделе гуляли. Как только не пошёл под воду ресторан на воде под тяжестью стольких приглашённых?! – сообщила бывшая соседка Риты.
От обрушившегося на него известия Он не сразу нашёлся, что сказать. Но первым делом принял беспечный вид и поинтересовался: «А, это за того, что нас молдавским диалектам  обучал, высокий брюнет что ли? И когда свадьбу сыграли?»
-- Да на той неделе, а играл, вот уж воистину зажигательно играл, оркестр цыган. Вина, и яства были вышей марки, - продолжала словоохотливая собеседница. Мы всей студенческой группой там гуляли. Не каждый же день студентки за своих преподов замуж выходят? - с чуть заметной завистью заметила она.

   Рита шла по весеннему, оглашённому щебетом птиц  весеннему проспекту, тёмно-русая с огромными голубыми глазами, почему-то потупившимися в лужи, будто искала в них отражение прежнего беззаботного и доверчивого города. Чуть впереди большими быстрыми шагами шёл её супруг. Он был старше  Риты лет на десять, а, может, больше, чувствовалось, что он превосходно знал, куда ему идти и что делать.
Рита подняла глаза. Белоснежная матовая кожа тут же приняла в себя все оттенки розового. Ещё минута… Как же долго длилась эта минута!

   А потом были стихи. Уже не Его, а той девочки, носящей фамилию преподавателя, которая сейчас сидела на стуле напротив редактора. Он как-то прочёл её стихи в журнале. А Его стихи на открытках из пёрышек теперь лежали между ними на столе, и если вдруг сквозняк, то разлетелись бы. Но сквозняка не было. Было тихо и грустно.  Наверное, там,  где Риту уже ни что больше не тяготит - или не отягощает - такая же кристальная тишина подняла её в воздух. Вот она летит – Его Маргарита.   Поздно.
  Бал сатаны – явление обыденности, злободневности.
 
 Он долго глядел в окно, за крестовину стекольных рам – никак стеклопакет не вставят - вслед удаляющейся кареглазой Маше.  Как всё таки жаль, что Он так и не стал её деревом, нет, их с Ритой деревом. Корни – это дело тонкое.  Где же вы видели ходячие деревья?