Сборник рассказов Три конверта к бизнес-свадьбе

   Три конверта к бизнес-свадьбе

   Тётка Степанида, поборов тяжёлую, на тугой пружине дверь коммерческой лавки, с глухим грохотом прошмыгнула в крохотное торговое помещение и, возрадовавшись, что покупателей у прилавка не было, томно потянула ноздрями сухой пряный воздух. Её воспалённый, с лихорадочным огнём, взгляд, казалось, зашипел, нашарив водянистые, полные ледяного равнодушия очи молодого лавочника Никиты Колодина.
   Обветренные щёки Степаниды Потаповны сжались как меха гармошки в сладкую заискивающую улыбку и с языка резво сорвались стайки игривых вопросиков о жене, детишках, о коровах, покосе и торговых делишках.
   – У меня, Степанида Потаповна, всегда всё хорошо, пока с тобою не свяжусь, – разом ответил Никита на все расспросы и насторожился. – А ты чего ныне такая ласковая? Может быть, про долг вспомнила да принесла? Так не юли, вываливай сюда деньжища!
   – Что ты, мы свои долги не забываем! Только потерпи уж ещё малость. Нешто не слыхал, мы ж нашу Кларочку, девочку-кровиночку, замуж выдаём! Праздник-то, радость-то какая! Раз-зо-рилися! Одна фата восемьсот рубчиков!
   – Фата!.. – фыркнул Никита и поморщился. – Она ж тебе в подоле с города трёх ребетёнков натаскала. Какая фата? Чиркнулись бы по-тихому...
   – А мы жениха не крали, чтоб по-тихому! Да и сам пораскинь, как такое чудо не спраздновать, коли сыскался олух взять нашу халду с тремя паразитами! Хи-хи-хи-хи-хи!.. – мелко затрясла головой в хихиканье тётка Степанида и внезапно оборвалась на печаль и томление. – Деньжат не хватает спровадить Кларку со двора. Займи две-три тыщи, а...
   – Да ты ж мне с проводин сына пять тысяч не несёшь!
   – Так и не надо деньгами-то! Дай три ящика водки, муки, тушёнки, колбасы, фруктов...
   – Совсем спятила. Ничего не дам.
   – Ну, соли дай, спичек! – затянула на последней вибрации основательно заведённая тётка Степанида.
   – Ты знаешь что, тётя Стёпа, пошла-ка ты, Степанида Потаповна, вон!
Степанида Потаповна осеклась, обмерла, в глазах её лопнули блестящие мыльные пузыри. Глазницы почернели и стали сухими. Резче обозначился обтянутый морщинистой кожей череп. Её светлая косынка сдвинулась, расширилась в раструбе капюшоном, и Никита узрел, что перед ним стоит сама Смерть, холодная и неотвратимая.
   Смерть бесстрастно положила на прилавочек газету с нарисованной гранатой в заголовке, и сипло прогортанила:
   – Ты почитай-ка на ночь вот эточки. Тут написано: беднота россейская на новую революцию подымается. Одного нашего уж в Москве с оружием взяли. Да всех не перехватают. Я, как активная беднячка, доподлинно знаю, – восстание до нас дойдёт к Новому году. Горячо, весело будет, Никитушка. Мы твои кишки на ёлке развешаем!..
   – Ладно тебе... – попытался твёрдо отмахнуться лавочник и вдруг влажно улыбнулся, – Сколько тебе надо спичек-то?
   – Спичек?! Я тебе покажу спичек!..
   Малость времени спустя Степанида Потаповна с трудом покатила от лавки предусмотрительно захваченную тележку, отяжелённую коробками со спиртным и продуктами, бормоча благодарствия и всяческие лестные пожелания закончившему погрузку и уже исчезнувшему Никите.
   В этот же и ближайшие дни неистовая тётка Степанида, действуя всяческими изощрёнными, порою самыми воровскими способами, взломала сочувствие к себе и своей дочке-невестушке во всех прочих торговых заведениях своего обширного села. Затем и в сельской администрации, и в службе соцпомощи, и в коллективе леспромхоза, где дорабатывала последние месяцы до пенсии. Нужно отметить, что все люди, общавшиеся со Степанидой Потаповной в эти бурные дни, начиная с лавочника Никиты, после её ухода оставались в нерабочем, болезненном состоянии, с тяжёлым серным привкусом во рту, но сделали всё, чтобы результаты сбора средств на свадьбу превзошли все, даже самые нахальные, ожидания.
   К концу недели тётка Степанида совершенно выбилась из сил и расхворалась ломотою в теле. Однако же, кряхтя и охая, просто издыхая, она обошла дома всех зажиточных и очень богатых людей, где, не жалеючи поясницы в поклонах, приглашала их быть зваными гостями на свадьбе до тех пор, пока не заручилась твёрдым согласием каждого обеспеченного двора.
   Причиною столь оголтелого предсвадебного буйства явилось совсем не известие из запоздалого письма о том, что их беспутная Клара месяц назад сочеталась законным браком с неким городским из интеллигентов, а городской обычай дарить в день бракосочетания не какой-нибудь дешёвый хлам, а конвертики с деньгами. И едва муж тётки Степаниды – ещё моложавый и жилистый старик Корней – узнал, что за один свадебный вечер его дочь со своим женихом хапнули 24 тысячи чистых рублей, в его глазах полыхнуло адским пламенем, а в голове моментально созрел план сыграть вторую, потрясающую по охвату населения, деревенскую свадьбу.    
   Молодым было предписано под угрозой родительского проклятия явиться в родное село при всех парадах к следующей субботе. Тётка Степанида обременилась уже известным промыслом, а старик Корней, наскоро выкопав картошку в огороде, снёс штакетник, отделяющий огородное пространство от двора. С удовлетворением оглядев опустевшие сотки, старик с помощью трёх плотников принялся сколачивать грубые длиннющие столы и лавки. А нанятые известные сельские сплетницы промывали односельчанам мозги и новыми порядками на свадьбах, и странными, туманными россказнями о чудо-женихе. Де, мол, он сам гений, вся родня у него гении и женился он на дуре Кларке в целях экспериментальных, дабы из трёх её шкодливых оболтусов-сыновей также воспитать гениев, на что селяне с величайшим сомнением качали головами.
   В торжественную субботу с раннего утра ворота Корнеева, гремящего музыкой, двора были распахнуты настежь. А над воротами трепетало кумачовое полотнище, на котором по заказу старика Корнея домкультуровский художник сочинил и красиво написал стих:
   «Все люди на свадьбу званными будьте,
   И новый обычай с собой не забудьте!»
   А ещё ниже, чтобы никто не напутал, какой именно обычай имелся в виду, самим Корнеем было нацарапано:
   «Конверт с деньгой!»
   И ещё ниже:
   «К 2 часам дня!»
   Народ, посмеиваясь над плакатом, над самой свадьбой и особо не выявляя никакого желания участвовать в гульбище, к обеду, однако, начал собираться на улице разнаряжеными разрозненными кучками. Все знали, что новобрачные вот-вот должны приехать из города на автомобиле. И теперь, после недельной эпидемии лихорадочных сплетен, люди просто умирали от любопытства увидеть собственными глазами – каков из себя этот умник, принявший просто «гениальнейшее» решение взять за себя распутную грубиянку и неряху с этаким трёхголовым матершинным приданым.
   Дед Корней частенько выскакивал к потенциальным гостям, якобы побалагурить и пошутить. На деле же алчный старик разглядывал и с тихой радостью замечал, что в руках некоторых особ белели заветные конвертики, и общался с ними особо задушевно.
   Наконец, свадебный кортеж из трёх машин пронёсся по улице и затормозил у кумачовых ворот. Жених с невестой и немногочисленная новоявленная родня выбрались из тесных салонов «Жигулей», расцеловались с деревенскими родителями невесты, и хитрый Корней тут же утянул молодожёнов и их свиту в дом – отдохнуть и прибраться с дороги.
   Взбурлившие и хлынувшие ко двору односельчане толком разглядеть ничего не успели. Но и то, что бросилось в глаза, помрачило умы и обесценило деревенское воображение. Поразили и платье, и бриллиантовые серьги, и колье, и сама чистота Клары, в коей никто её, собственно, и не узнал. Причудливым показался и сам жених-интеллигент, оказавшийся богатырского роста, каким-то взлохмаченным, и который, проходя в сени, успел понавешать пинков и подзатыльников всем трём приёмным будущим дитятям-гениям, чтоб не лезли вперёд и не мешались под ногами.
   После этакого пассажа, разогретая крайним интересом к воспитателю вундеркиндов, толпа хлынула во двор разноцветной волной. Музыка заиграла громче, белые конверты посыпались в особые корзины с пришпиленными к ним бумажными указателями: «На поддержку молодых штанов».
   Скоро столы, накрытые более чем на триста персон, были забиты до отказа. А за воротами осталось ещё немалое волнующееся озерцо желающих, смущённых тем, что им не хватило места, но, однако, и не торопящихся расходиться.
Уловив это загодя, ушлый Корней распорядился рассаживать за столы у ворот самый простой и малообеспеченный люд. И затем, чуть позже, наймиты сплетницы-старухи, проследив, чтобы этот люд хлопнул по три–четыре рюмки водки, ползали между ними гремучими змеями, шипя внушительно и важно: «Имейте совесть, видите, другие ждут! Всем хочется молодых поздравить. Давайте пошевеливайтесь!..» И не обращая внимания на возмущения, что, де, мол, гости не на поминках и что собирали последние деньги в конверты вовсе не для того, чтобы выметаться голодными и трезвыми, несколько раз сменили за этими сирыми столами столовые приборы. Таким незамысловатым, грубым образом в корнеевы корзины добавилось еще около двухсот конвертов сверх всяких планов.
Все же прочие гости, коим посчастливилось устроиться в глубине огорода, поближе к молодым, остались празднеством довольны. Им понравился и жених, много пивший за здоровье и процветание сельчан и лихо отплясывавший с невестой на площадке между каре из столов, и полупьяный молодёжный ансамбль, исполнявший песни на заказ, и нецеломудренные свадебные игры. Было сытно, хмельно, весело и звонко на свежем воздухе ранней осени.
   Старику Корнею не сиделось на месте. Частенько он куда-то исчезал (все полагали, что он бегает к другим столам), возвращался до истерики счастливым, обливался слезами, отбивал всем земные поклоны и сбивчиво вопил: «Благодетели, сто тыщ! Сто тыщ вам благодарностей! Отцы мои! А ну, горько, сукины дети!..» и вновь уносился прочь.
   Правда, в неизвестно который раз, Корней Романович явился непотребно пьяным, чёрным от злобы и устроил небольшой дебош.
В этот момент клубная культмассовичка Алиса Иннокентьевна, наряженная астрологом-звездочётом, в высоком звёздно-синем колпаке на голове, предсказывала новобрачным будущее. Но объявившийся рядом старик грубо перебил её шутливый гороскоп:
   – Погодь-ка! Я сам сейчас предскажу тут некоторым будущее! Кстати, с тебя-то, обезьяна в колпаке, и начну! Кто положил в конверт один рубль и приписочку: «Из этого семечка вырастет дерево с рублями вместо листиков!»?! Издеваешься?! Или ты думала я – безмозглый Буратино и твоего корявого почерка не узнаю?! Предсказываю: быть тебе, Алиска, завтраче в синяках и шишках, потому как я тебе все звёзды на кумполе пересчитаю! И лечить тебя будет некому! Потому что... потому... Где этот хитророжий айболит фельдшер Коськин?! Люди добрые! В его конверте и вовсе оказалось пчелиное дерьмо, а на открыточке накарябано: «Это прополис. Здоровье денежек дороже». Завтра  ты всамделишно узнаешь, что чего дороже, и всем честным людям скажешь: «Уж, лучше бы я положил туда денежки»! А!.. вот и Никишка, кулацкая морда! Тоже очень грамотный до писем. Пишет, мол, вычтите из долгу одну тысячу рублей! Ну да как живым отселя не уйдёшь, так и остальные тыщи отдавать будет не надобно! Другим всем гостям наше деревенское мерси! Пейте, кушайте, гуляйте на здоровьице, а я покамест этим троим хари начищу, а Никитке-проходимцу опосля и кишочки выпущу!
   Услышав второй раз нечто про собственные кишки, Никита подался от столов, а за ним метнулись ещё две тени. Следом, размахивая тяжёлой бутылкой заморского вина, умчался и старик Корней.
   Общее веселье свадьбы от этого инцидента не смялось, потому что на фоне пчелиного гула разноголосья, звона бокалов и стука столовых приборов никто Корнея толком не расслышал. А кто расслышал и поглядел на участкового, мигом успокоился. Потому как милиционер привстал, было, в бдении, но, разморённый обильной выпивкой и едой, тут же осел на стул и, буркнув: «Да чего там, люди свои, разберутся...», махнул рукой гармонистам:
   – А ну, врежьте нашу, чувашскую!
   Рявкнули гармошки, сдвинулись столы, забурлила пляска. И мало кто из селян наблюдал, как старик Корней, умудрившись сбить своих обидчиков в крохотный табунчик, под голосистые переливы пяти гармошек над селом, гнал их с севера на юг, а затем по параллельной улицы с юга на север, паля из старенького ружья предусмотрительно охолощёнными тёткой Степанидой патронами.
   Вернулся Корней утомлённый, довольный своею расправой, и уж более не отходил от любезных гостей почти до утра.
   На другой день, проспавшись к обеду, едва дед Корней вышел к дружной гурьбе опохмеляющихся мужиков и баб, как сразу наткнулся на участкового. Лейтенант с видимой печалью отбивался от тётки Степаниды, сующей ему под нос высокую стопку водки и вилку с сочным куском горячего жареного мяса, покрытым копнушкой солёной капусты сверху.
   – Ты чего, Михал Лексеич, как не родной... – начал, было, дед Корней и осёкся, срезанный строгим, казённым взглядом участкового.
   – Не положено, на службе я, – потусторонне ответил Михал Лексеич и отвёл старика в сторону. – Ты, это, Корней Романыч, давай собирайся. Поедем в город, в тюрьму тебя сажать. Вот три заявления на тебя поступило о нанесении телесных повреждений и попытки убийства посредством огнестрельного оружия. Ну, ладно... Это... Ты погодь обмирать-то... Уж не знаю, чего ты им там вчера орал про какие-то сто тысяч собранных за свадьбу, только пострадавшие согласны заявления обратно забрать, ежели ты каждому за их моральный ущерб заплатишь по тридцать три тыщи триста тридцать три рубля сегодня же, прямо сейчас. И давай, дед, неси-ка сюда ружьецо по-хорошему, по-тихому. А обиженные тебя в клубе ждут, иди уговаривайся. А ежели нет, то я вынужден буду делу дать законный ход, и поехали...
   Через несколько минут клуб огласился похоронным дуэтом воя, причитаний и голосистого плача в исполнении старика Корнея и тётки Степаниды. Корней частенько выбивался из трагического ритма и под надрывное соло супруги пытался жарко торговаться с каменнолицым трибуналом – культработницей Алисой, заштукатурившей синяк под глазом розовым гримом, фельдшером Артёмкой Коськиным, залепившим ссадины на лице белым пластырем и лавочником Никитой, не скрывающим свою почерневшую от пороха, обожённую выстрелом щёку.
   Торг старика Корнея только возмутил и обозлил пострадавших. Они в резкой форме пригрозили оборвать переговоры, и потому уже через полчаса получили по пухлому большому конверту с равными суммами затребованных денег.
   Вечером старик Корней сидел один на пустынном, обрывистом берегу реки и, прикладываясь к бутылке «Столичной», беззвучно плакал, сглатывая вместе с водкой горький ком обиды и отчаянья. К нему подошла одетая в простенькое ситцевое платьеце Клара и, запросто усевшись на обрыв рядом, обняла отца за плечи.
   – Ну, чего ты забрался сюда? Еле тебя нашла. Пойдём домой, там мама и люди волнуются. Боятся, утопишься, чего доброго, с горя, – тихо прошелестела дочка и ободряюще шепнула ещё: – Ну, успокойся же! У нас там осталось, хочешь, мы тебе пять тысяч...
   – Да на какой ляд мне твои пять! У нас конвертов ещё на двадцать девять тыщ осталось... Ты только подумай, сто же было, сто двадцать девять семьсот! Я и расстроился, что эти аферисты не положили хотя бы по сто рубликов, было б ровно сто тридцать! Вон-на как!..
   Старик Корней вдруг замер, обтёр лицо пятернёй и горячо зашлёпал губами:
   – Слышь-ка, дочка, а мож ты это... ну... разведёшься, а? Нехороший тебе муж достался какой-то... Отца на свадьбе убивали, а он и ухом не повёл. А свадьба-то как удалась, опыт есть...
   – Ну, знаете, папенька! От вашей жадности, папенька, просто помереть можно! – воскликнула полным голосом Клара, вскочила и твёрдо зашагала к огням деревни.
   Старик проводил её силуэт ещё молящими глазами и в глухом отчаянии махнул рукой:
   – Э-эх! Как есть, халда! Ничегошеньки для отца с матерью не сделает…


   Да здрвствует закон! Да здравствует оружие!

   Вы, конечно, помните, дорогие мои читатели, как когда-то, двадцать лет назад, в 1993 году мы вам сообщили радостную весть о выходе Закона об оружии. А с 1995 года, когда парламент открыл счет поправкам в этом великолепном законе, наши сердца затрепетали, не побоюсь этого старомодного слова, от оргазма ощущения демократии, все больше отдающейся нам в руки посредством великого Закона об оружии!
   Сегодня, в 2013 году, мы невооруженным глазом можем увидеть и оценить как качественное изменение нашей жизни, так и принципы управления ею. Хочется выразить общее чувство восторга за высоко поднятое знамя нашей сверхдемократической морали, незапятнанное лицемерием и ханжеством, развитое чисто нашим, российским путем, без оглядки на Запад и прочий трусливый сброд, именуемый, смеха ради, мировым сообществом.
   Поздравляя вас, родные до гроба читатели, да жить вам всем не менее недели, с круглой датой – двадцатилетием Закона об оружии, самого гениальнейшего из того, что придумало человечество за всё своё существование, я веду, как обычно, свой ежедневный репортаж из зала городского суда.
   Сегодня скамью подсудимых поистине украшает престарелая чета Шестизубовых – Лукерья Ивановна, 83 лет от роду, и её супруг Гавриил Петрович, которому в этом месяце стукнул 91 год. Причём, стукнул не иначе как по мозгам, отчего старик совершенно сошел с ума и обнажил перед обществом своё начинённое злобой нутро, а также неуважительное отношение к властям, а, значит и ко всем нам – избирателям.
   Пока судейская коллегия удалилась на совещание, я вкратце опишу вам криминальную историю подсудимых, основанную на материалах следствия.
Итак, Шестизубова Лукерья Ивановна, известная горожанам как частый гость телепередачи «Смерть – проблемы в сторону» и постоянная ведущая детской вечерней программы «Бабушку Лушу о смерти послушай», на деле оказалась опасным для общества элементом.
   Личина беззащитного «божьего одуванчика» слетела с нее 5 декабря 2013 года, когда она в восемь часов утра отправилась в магазин, волоча за собой по свежему снежку санки с большой хозяйственной сумкой. Неподалеку от развалин больницы, по ошибке разрушенной армейцами из дальнобойных орудий в перестрелке с юным террористом, ей повстречался всем нам известный озорник и проказник, сын генерального прокурора Морфирий Грыжезачумейко. Весельчак, рубаха-парень, видимо, решив подшутить над старушкой, он содрал с себя штаны, и повалил бабку в сугроб. Эту невинную шалость старуха на следствии изловчилась выставить как попытку изнасилования и, как ни странно, ей удалось это доказать, предоставив отпечатки пальцев бедного Морфирия на своем нижнем белье.
   Любимчик города Морфуша шёл в это прекрасное роковое утро на круглосуточную бардельтеку, но семь пуль, выпущенных Лукерьей Ивановной из ржавого нагана, круто изменили его планы, и он вместо увеселительного заведения попал в не менее многолюдное, но тихое местечко, – центральный морг.
   Только человек с зачерствелой душой после содеянного может хладнокровно отряхнуться и пойти по своим делам дальше. Разве у такой престарелой преступницы можно искать сочувствия?! «Конечно же, нет!» – воскликнет добропорядочный читатель, познавший отвратительный характер обвиняемой. Но этого не знали шестеро подгулявших ребят, окликнувших Лукерью у руин корпусов взорванного недавно недовольными родителями детского садика.
   – Бабка, деньги есть?! – интересовались молодые люди, для вида махая обрезами и ножами. – Давай деньги, бабка! А не то мы из тебя, бабуся, мишень сообразим!
   Коварная Лукерья упала на колени и спряталась за свою хозяйственную сумку. Молодые неопытные парни – все не  старше сорока, – решив, что старуха струхнула, храбро двинулись к ней. Понять их можно – заусило, выпить надо, а денег нету. Но старая обманула их чаянья и надежды. Скинув сумку-чехол со станкового пулемета системы Горюнова образца 1943 года, эта дьяволица во плоти открыла плотный кинжальный огонь, превратив каждого из пышущих здоровьем молодцов в жалкое измочаленное решето.
   Оперативно, через тридцать минут, подъехавшие милиционеры спросили у возвращающейся из магазина террористки:
   – Эй, ведьма, шум здесь не слыхала?!
   – Глухая я, слепая я... – нагло начала выкручиваться Лукерья Ивановна.
   – Ах ты, старая сука... – добродушно вздохнул старший лейтенант, явно решив проверить слух пожилой женщины.
   Я не знаю, что в этом обидного, но чем-то сказанное бабку Лукерью задело. На глазах у нее навернулись слёзы, она вся затряслась и, вырвав из-под полы своей плюшевой шубы ракету системы «Стингер», навскидку от бедра запустила её в автомобиль правоохранительных органов. Водитель мастерски увернулся от ракеты, газанув прямо с крутой горы. Однако вследствии этого виртуозного маневра милицейский экипаж разбился в полном составе, а «Стингер» угодил в патрульный вертолёт, зависший над городом. Вертолёт взорвался и осыпал своими пылающими обломками бывший радиозавод, выпускавший до этого момента более нужную для населения продукцию, нежели радиоприёмники, – радиоуправляемые мины в виде пуговиц и подарочные атомные мини-бомбочки под вид зажигалок с поэтическим названием «Ядрышко».
   Стоит ли говорить о колоссальном материальном ущербе, но уточним, – кроме завода сметено восемь жилых кварталов, новая тюрьма и, что особо печально, двенадцать офисов разных коммерческих фирм, обещавших подумать о выплате дивидендов своим вкладчикам три года назад, и вот срок обещаний был уже на исходе.
   На этой грустной ноте мы оставим рассказ о Лукерье Ивановне, так как пришло время выйти на арену событий Гавриилу Петровичу Шестизубову – мужу бабки Луши, сумасбродному старику, лишённому элементарных понятий о высоких идеалах демократического общежития и основах коммерческих накоплений.
   Этот грубый неотёсанный старикан, наслушавшись глупостей от своей старухи и других неграмотных в финансовых операциях людей о якобы существующих обсчетах и обвесах со стороны работников прилавка, долго обивал пороги ведомственных учреждений с требованиями проверки на местах и всем надоел просто до смерти, вынудив администрацию города дать обещание усилить контроль, навести порядок и принять прочие меры по обеспечению должной работы торговли в самом ближайшем будущем.
   Однако в то зловещее для многих и многих зимнее утро, когда Лукерья Ивановна, внеся известные нам коррективы в судьбы почти невинных людей, доползла со своими санками до дома, и вдруг обнаружилось, что её вновь обвешали и обсчитали, старик Гавриил молча залез в свой замшелый танк Т-34, разогрел двигатель и с грохотом покинул свой двор...
   Больно сегодня смотреть на то, что наделала мелочность и алчная скупость старикана. На месте комплекса магазинов зияет воронка величиною с два футбольных поля, а жители микрорайона вынуждены теперь ходить за продуктами в соседний район, где их обсчитывают ещё больше, потому что они не ихние.
   Гавриил Петрович, расстреляв родные опостылевшие магазины и киоски, зацепив службу быта, смешав с землей коммерческий павильон, вошел в раж и помчался утюжить гусеницами все торговые точки, какие только попадались на его осатанелые глаза.
   К вечеру власти города почувствовали, что творится что-то неладное, потому как целый день поступали сообщения об уничтожении исключительно торговых заведений, если не брать в расчёт бывший радиозавод. Отцы города задались вопросом: «Уж не умышленное ли это вредительство?!» и приняли меры.
   В ходе молниеносных оперативных мероприятий к трём часам ночи танк Гавриила Петровича был почти окружен, и старому бандиту предложили сдаться. Но 91 год, старческий маразм – это вам не шутка. Он игнорировал предложение о сдаче и продолжал ожесточённо отстреливаться из башенного орудия калибра 85 мм (хотя имел допуск только к пушкам не более 45 мм из-за слабины зрения!) и крупнокалиберных пулеметов.
   Вокруг танка агрессора Гавриила вскоре сгруппировались войска численностью до пяти тысяч единиц живой силы. Технику стягивать отказались во избежание её повреждения, ибо Гавриил Петрович лупил снарядами кучно и точно в цель.
   Когда боезапас старика стал подходить к концу, и на лицах солдат замелькали светлые улыбки, ураганный огонь обрушился на армейцев с тыла, – это бабка Луша пыталась проложить дорогу мужу домой, где по закону его не имели права арестовать, штурмовыми ракетами с лазерным наведением. Но, к счастью, ничего не вышло, – танк застрял во всём том, что осталось от трёх тысяч героев.
   Можно предположить, что у солдат, вероятно, порою летали в головах фривольные мысли уничтожить бабу Лушу и деда Гавриила вместе с их амбициями и допотопным вооружением, но железная выдержка не позволила воинам нарушить букву закона, говорящую о необходимости проведения над преступниками экспертизы на предмет психической вменяемости.
   Наконец к обеду следующего дня наступила долгожданная тишина, изредка нарушаемая пулемётными трелями и пушечным уханьем в других районах города. Старик со старухою были захвачены, вменяемость доказана, они предстали перед судом. В связи с этим стоит отметить, что за блестяще организованную операцию по захвату бандитской четы Шестизубовых командующий городским военным округом был награждён орденом «Золотого черепа» и представлен к званию «Герой города»!
   Отличившимся особой отвагой солдатам была объявлена благодарность. Всех погибших представили посмертно к орденам и медалям.
   Но вот зал суда заволновался, зашумел, словно ветер пронёсся по осенней дубраве, и есть от чего, – судьи идут возвестить приговор, и верится, что он оправдает наши надежды.
   О! Какой восторг сотрясает стены зала! Вот упала с потолка огромная бронзовая люстра, накрыв десятка два присяжных заседателей и просто зрителей, но ничто не может омрачить радости за справедливое решение суда! Какие овации! Судей осыпают цветами и гирляндами! За окнами гремит оркестр, небо рвётся звездами грандиозного салюта, разноцветными всполохами вьётся фейерверк! Конечно же, вы догадались, дорогие читатели: Шестизубовы получили на полную катушку! На самую полную катушку – пятнадцать суток строгого режима с лишением на этот срок всех гражданских прав!
   Поделом же этим Шестизубовым! Пусть посидят на тюремной диете, не поучаствуют в еженедельных выборах нового мэра города и похоронах старого с бесплатными общегородскими поминками! Небось, на всю оставшуюся жизнь запомнят, как следует вести себя в цивилизованном обществе.
   Конечно, лет двадцать назад Шестизубовых ждало бы более суровое наказание, может быть, даже – о, ужас! – вплоть до смертной казни! Но проведённые за это время законодательные и судебные реформы, соответствующие поправкам к Закону об оружии, привели нас к гуманным, более мягким приговорам. В противном же случае, на одной шестой части суши нашей планеты в живых не осталось бы и одной шестой части населения нашей страны.

   Киллеры и дилеры

   Выцветший иркутский вокзал, казалось, стонал глухим многоголосьем столпотворения от июльского пекла под затянутым хмарью небом. Наконец наш транссибирский экспресс «Байкал» свистнул, вздрогнул и лениво тронулся по пыльной российской Азии в пыльную российскую Европу. Я утомлённо смотрел на проплывающих мимо провожающих – отплакавших, отсмеявшихся, откланявшихся, – и теперь спешащих поскорее сбежать куда-нибудь в тень, чтобы, отдышавшись, податься по своим делам и делишкам.
Пространство купе делил со мной крепко сложенный рыжий мужчина с явно видимой военной выправкой и пытливым взглядом, прищуренным на левый глаз. Нервно подёргивая огненный ус, он долго стрелял по мне налитыми кровью глазами, как трассирующими пулями, и, наконец, сипло спросил:
– Вы – бизнесмен?! Дилер? Шоп-турист? Брокер?..
– Нет, нет... – тихо, как больного, перебил я попутчика. – Может быть, вы очень привязаны к этим интересным профессиям, но должен вас огорчить...
– Кто привязан? – прохрипела военная выправка. – Я привязан?! Конечно же, я привязан! Бог мой, как же я привязан к этим профессиям! Я – киллер!!! Скажу начистоту – ехать нам вместе пять суток. И, если вам в голову взбредет заикнуться об акциях, дивидендах, конкурентах, баксах или процентах, я вас пристрелю!
Как мог, я уверил моего убийственно нервозного соседа, что он сэкономит на мне свои дорогие патроны, потому как я навеки пригвождён к гуманитарной стойке и приведенные им дерзкие слова, за которые грозит неминуемая гибель, мне чужды так же, как корове седло или рыбе клюв. От радости рыжий киллер стал еще ярче гореть своей шевелюрой и доверительно сообщил:
– Я, знаете ли, сам с детства гуманитарий! Читал добрые сказки, писал стишки... Но потом... Военное училище, годы безупречной службы, звание майора... Тут пришла новая жизнь, отставка, новая профессия... Однако я никогда не бросал своей, скажу, жгучей увлеченности историей и, что греха таить, философией! Редко, редко встретишь теперь человека, с кем можно разделить удовольствие в разговоре о возвышенном... Вот вы знаете, как боялся смерти великий Николай Васильевич Гоголь?! И отец его боялся слечь в могилу. Они оба и померли от страха смерти! Хо-хо! А чего, скажите, её...
На нашем столике приветливо заискрился коньяк, завитал аромат закусок, и стены купе, будь они одушевлённы, немало бы удивились жаркой беседе своих временных постояльцев о великих персонах и исторических событиях, правда, с некоторым специфическим уклоном.
– Помните, как умер мудрый Сенека?! – восторгался бывший майор. – Он хохотал перед смертью! И бац! – вены бритвой, хлоп яду, бух в ванну! Кто так, скажите, умирал?! И жена у него была просто золотце...
– Да, а как это у Шекспира: «...Страх смерть влечет...». К примеру, императрица Елизавета так боялась умереть, что стала алкоголичкой, а разве это дало ей успокоение, особенно с похмелья?..
– Но как весело умирал художник Репин! Он даже собственноручно собирался выкопать себе могилку!..
Тут нас прервали. В купе влезла огромная лохматая голова и бойко спросила:
– Клубнички не желаете?
– С удовольствием! Сколько с нас? – полез за бумажником образованный киллер.
Голова втянула в купе прилагающееся тело, и в целом это оказалось парнем лет тридцати, но вместо сочных красных ягод руки его оттягивала тяжелая сумка, набитая какой-то разноцветной прессой.
– Сколько с вас? О, это, смотря что возьмёте. Но, в общем-то, всё почти задаром. Вот цветное издание «Спид-инфо»! Смотрите, какие девочки, какие позы! Но, вижу, вы – деловые люди. Могу предложить «Бизнес-курьер», свежие «Биржевые вести», «Валютный преферанс» (майор задрожал и заскрипел зубами). А что, прекрасные новости: баксы падают, цены растут! Инфля...
Я не успел ничего узнать насчет инфляции. Киллер застонал, его рыжий кулак вышиб лохматой голове шесть зубов и вывихнул наизнанку челюсть, отчего голова говорить больше не могла и, бросив свой товар, покинула купе.
Сходив к проводнику и сделав у него срочный капитальный ремонт своей черепной коробки, газетчик вернулся к нам, причём, выглядел как новенький, даже симпатичнее, чем был. Он хитро улыбнулся и сказал без всякого намека на отсутствие зубов:
– Я не просто торгаш, я настоящий дилер! Мне все ясно, вы – крутые ребята. Есть «Код», «Щит и меч», «Российский криминал» и «Криминальная Русь». Исключительно интересные статьи! «Маньяк к вам придёт!», «Не прячьтесь от людоеда», «Судья в капусте», «Вы хотите умереть спокойно? Хоронитесь в фирме»…
Майор позеленел, сварганил какой-то приём, и дилер уполз в направлении служебного купе проводников с переломанными ногами.
Мы выпили молча по рюмочке коньяку, дабы настроить наши нервные системы на прежний умиротворённый ритм, но закусить не успели. Застучали костыли, и нашему взору предстал наш пресс-друг. Он застрочил беглой скороговоркой:
– Не хочу показаться назойливым, но я вас просто недооценил. Вы должны это купить, специально для вас, в полцены, единственный экземпляр – «Кровь ласкает душу»! Методические указания по терроризму. Прекрасные главы – «Влияние погоды на прицельный выстрел»...
Киллер-майор охнул, принял валидол и вынул пистолет. Но, буркнув: «Нет, это не совсем то...», прикрыл дверь купе и начал с хрустом ломать газетного дилера. Я зажмурился. Когда же открыл глаза, то обнаружил газетчика стянутым в такой «гордиев узел», что не то что развязывать, – разрубать было бы непонятно что.
Мой майор вынес всё это в коридор, аккуратно положил на пол, вернулся и, мы, наконец, закусили и выпили ещё. Успокоившись, мы вспомнили прекрасное прошлое – величайший театр нестареющего Рима Колизей, где веков двадцать тому назад устраивались грандиозные праздники и торжества с резнёй гладиаторов и развлечения типа натравления голодных львов на людей, вооружённых палкой, а то и вовсе без неё. Когда мы сошлись во мнении, что эта цирковая арена – самое место для фанатов-дилеров, в купе терпко запахло йодом, карболкой и сыростью застывающего гипса. Мы повернули головы и обнаружили у дверей новенькую инвалидную коляску, в которой уютно размещался садист-дилер. Он был весь в шинах, гипсе и мелко тряс головой.
– Ни слова! – сказал я. – Мы убедились, как горячо ты любишь своё дело и, безусловно, достоин звания «Лучший по профессии». Но и ты пойми, – мы – люди гуманитарного развития. И нам противно от твоей продукции, напичканной зверством, ложью и кощунством, как свинья салом. Мы ничего у тебя не купим, потому что из твоего товара водопадами льётся кровь, и валятся голые девки, которые тут же расчленяются следующей статьёй о людоедах и извращенцах...
– Мои газеты очень хорошие и нужны всем россиянам. Вы не можете быть исключением… – едва проворочал раздробленной челюстью продавец.
– Да как тебе объяснить, что мы любим исторические и философские публикации?! Гуманное чтение. Ты понял?
– Понял. Осталось как раз две брошюры. «Гуманный подход к жертве, как основополагающее успеха в деле удовлетворения индивидуальных потребностей» – посмертные записки Чикатило...
– Значит, ты до гроба уверовал, что ни один индивид не может жить без распространяемой тобою дряни?
– Нет, не может.
– И ты будешь заниматься своим делом до самой смерти?
– Да, я обаятельный и упорный. У меня всё получится. – В глазах у дилера зияла бездна обаяния и холодно отсвечивала твердость духа.
Одолжив на минутку у майора пистолет, я расстрелял дилера. Труп вместе с коляской мы выбросили в окно. Туда же хотели вышвырнуть и его поганую сумку с газетами. Но майор замешкался, наткнувшись на статью «Киллер вступает в профсоюз», а меня удивил броский заголовок «Только муза не болеет гонореей». Мы закрыли окно и, потягивая коньяк, углубились в чтение.
Давно уже стемнело, но мы упорно читали, будто лет двадцать прожили на необитаемом острове. Ровно в полночь к окну купе прилепилось какое-то облако. Из него выплыл призрак, сквозь стекло проник к нам и скромно уселся на краю нижней полки.
– Я знал, что вам что-нибудь понравится из моих газет. С вас по двадцать пять рублей, ребята... – проворковал призрак бумажного коробейника.
Мы быстро рассчитались и осенили себя крестным знамением.
Призрак с плаксивым воем: «Я только хотел предложить еще методики по избавлению от тру...» – вылетел обратно сквозь стекло и растворился в облаке, которое тут же растаяло в кромешной тьме.
Мы собрали все газеты, выкинули за окно тяжелую дилерскую сумку, погасили свет и уснули крепким, здоровым сном, каким спят честно исполнившие свой долг дворники.

Профи

Близилась полночь. Электричка, завывая, скрипя и виляя вагонами, как бесстыжая девка бедрами, на огромной скорости несла полупустые вагоны к конечной станции – седому от тополиного пуха и молодеющему новостройками Иркутску.
Езду в электричках я всегда сравниваю с пятичасовой отсидкой в милицейском «тигрятнике», где мне удалось побывать однажды по небольшому дельцу, – ни тебе попить, ни туалета, ни закурить, – ничего нельзя. Часы, проведённые в электричке, выбивают вас из привычного ритма жизни, делают рабом каких-то неведомых сил, налепивших в тамбурах и вагонах грозные таблички: «Штраф 10.000 руб.» за вполне естественные желания наших граждан проехать без билета, полузгать семечки, провезти взрывчатые вещества или выйти на ходу, взломав автоматические двери. И если у вас нет компанейского попутчика, готового бескорыстно помочь скоротать эти проклятые часы, то к месту назначения вы можете прибыть в холодном и несимпатичном виде, умерев от скуки и страданий, вызванных сводом правил поведения пассажира, придуманных не то в аду, не то в министерстве путей сообщения.
Близилась полночь. Мы подъезжали к Иркутску. Я был жив и здоров благодаря сидевшему напротив молодому человеку интеллигентного вида, обладателю ранней залысины, узкого итальянского галстука и целой кипы свежих газет. Мы читали его газеты, украдкой курили мои сигареты и разговаривали за нашу удивительную жизнь, лишённую всякой связи со здравым рассудком и развитием по диалектике природы.
Выйдя на свежий, пахнущий Ангарой и тепловозной копотью, воздух Иркутского вокзала, мы сошлись в едином дружном мнении: всё наше горе, все несчастья нашей бедолашной страны происходят от отсутствия должного профессионализма на всех социальных уровнях, вплоть до высших кругов руководства.
Ехать нам, к обоюдной радости, оказалось в одну сторону, в один микрорайон, и даже дома наши были где-то рядом. Дожидаясь автобуса, мы неприлично громко хохотали над профессионализмом шофёров и диспетчерской службы автобусного парка.
Пробираясь в кромешной тьме микрорайона, мы плевались на профессиональную пригодность работников горэнергосвета, дорожного строительства и строительства в целом. Мы единодушно пришли к выводу, что поодиночке сломали бы себе шею, преодолевая рытвины, колдобины и едва огороженные стройплощадки. Поодиночке мы бы утонули в котлованах и ямах, залитых болотистой водой, погибли бы и сгинули в коварных ловушках, расставленных обывателям людьми, не имеющих понятия о профессиональном долге и трудовой чести.
Чувствуя надёжный локоть друг друга, мы с попутчиком бранились и смеялись над современными специалистами в области медицины, милиции и вооружённых сил так весело и бодро, что нас обошли стороной несколько групп каких-то тёмных личностей. Они хотели к нам подойти, но, потоптавшись, передумали и скрылись. «И эти не профессионалы!» – гоготали мы, кивая на бандитов.
Мы добрались до моего дома, и под тусклой подъездной лампочкой попрощались, как старые добрые друзья. Мы обменялись адресами и поклялись дружить семьями. Он бесцеремонно упаковал в мою сумку полпачки своих газет, твёрдо пообещав назавтра заглянуть с бутылочкой коньяка.
Я поднялся на свой этаж и, не желая будить жену, полез в карман за ключом. Изморозь пробежала по спине – ключа не было. Ничего не было – ни денег, ни документов. Все карманы куртки, пиджака и джинсов были совершенно пусты, как только что из магазина. Я машинально сунул руку в сумку, – под ворохом газет не было новенького диктофона и джемпера. Мозг четко оценил ситуацию: попутчик – вор. Карманник. Профессионал. Настоящий профи, черт бы его побрал!

Спасибо, Глафира Петровна...

Предводитель культурной элиты деревни Большая Гора, в лице директора клуба Валериана Эдуардовича Скоропуза, громыхнул калиткой своего затянутого в зеленый омут черёмухи ухоженного дома. Соседи машинально сверили часы. Было ровно шесть часов пятнадцать минут, – время, в кое Валериан Эдуардович, переработав на благо Родины ровно один час и, распустив руководимый им хор на полуноте, возвращался домой.
Степенно, с мягким, величавым достоинством директор проплыл по двору среди множества клумбочек пышных георгинов к летнему умывальнику и, смыв с лица истому от жары, скрылся в прохладе летней кухни.
Вежливо поздоровавшись со своей женой Глафирой Петровной, Скоропуз втиснулся за широкий обеденный стол.
Июльский вечер угнетал его томлением от солнцепёка. Все окружающее, казалось, таяло, топилось и скворчало сливочным маслом на прозрачной стеклянной сковороде.
Глафира Петровна быстро подала ужин, и Валериан Эдуардович, шумно вздохнув, налил себе стопку ароматной рябиновой настойки.
Проглотив настойку, директор с видимой жадностью набросился на огромную тарелку борща и, оставив от него только бордовые пятнышки на накрахмаленной скатерти, пододвинул к себе жаровню с цельным тушёным кроликом, фаршированным овощами и варёными яйцами. За кроликом последовало огромное блюдо с эверестом из картофельного пюре с пятью парящими тефтелями и красным озерцом соуса. Когда всё это было сметено с блестящей равнины блюда, настал черёд штук пятнадцати, лоснящихся от масла и меда, блинчиков и густого чая с молоком.
Валериан Эдуардович откинулся в плетёном кресле, обтер губы салфеткой и отбросил её в пустую жаровню.
– А кофе с пирожными?.. – неуверенно спросила Глафира Петровна, весь ужин мужа молчаливо просидевшая в сторонке у плиты, следя, чтобы не переварился творог.
– Нет, нет... Спасибо, Глафира Петровна. Что-то аппетита нету...
– Почему ж так, Валериан Эдуардович?
– Да, знаешь... гм... мысли... Мысли вот... порою жгут. Гм... странно, мух нету. Везде есть, а у нас нету...
– Так у нас их никогда и не было!
– Да, да... Никогда не замечал...
– Вот и хорошо, что не замечали! – улыбается Глафира Петровна всеми лучинками своих кротких и добрых глаз, предчувствуя что-то необычайное, может быть, даже такого долгожданного разговора по-семейному, по душам.
Валериан Эдуардович, сведя ладони и играя пальцами, немного помолчал и, размяв плечи, как бы для решимости, начал говорить, а Глафира Петровна слушать.
– Давно гм... хотел тебе сказать, Глафира гм... Петровна. Вот живём мы с тобой совместно уже пять месяцев. Да... Но имя-отчество, это я понимаю и поддерживаю, – взаимное, значит, уважение, так сказать, но можно бы уж и на «ты» перейти. Не в клубе общаемся. Но я не об этом. О тебе я хочу... вот... сказать... Ты, конечно, хозяйка гм... да... неплохая. Делаешь всё чего-то... суетишься... Н-да... Но вот есть ли в этом глубокий умственный стимул? Есть ли, так сказать, рациональное отношение к вещам как к таковым? Ты только оглянись, – как тяжко живёт всюду народ! Народ всегда жил напряжённо, а теперь, во времена свершающихся реформ, – осо-о-обенно! А что же мы на этом фоне? А мы позволяем себе верх бесхозяйственности и расточительности! Вот скажи, пожалуйста, зачем, к примеру, тебе потребовалось готовить сегодня и кролика, и тефтели с картошкой? Разве есть в этом элементарная экономность? Какая, к примеру, разница, чем бы я сегодня наелся – одним ли борщом или одной картошкой? Был бы не голоден, – вот что главное! А ты ещё суешь мне эти... д-дурацкие пирожные. Неужели непонятно, что довольно и блинов? Неужели у меня может быть какой-то аппетит, когда я думаю о тех, у кого нет примитивной сухой корки хлеба?!
Вот у тебя есть аппетит, когда ты думаешь о своей истощённой в духе времени стране? Хотя у меня есть подозрения, что о стране ты вообще не думаешь. Ну да, конечно, ты моешь в клубе полы, служишь Родине, так сказать, социально... Но разве этим ты вносишь вклад в подъём экономики государства? Пусть даже ты не в состоянии реально помочь стране, но зачем хозяйство-то такое разводить на развалинах отечества?! Всё возишься, возишься, на рынке, стыд сказать, продукты продаёшь разные... А трудящимся зарплату не платят. Значит, что? Значит, обозляешь ты их и этим подрываешь стабильность в нашем регионе, можно сказать... Мыслить нужно не только желудком, а стараться и на духовном уровне. Стремиться к высокой, так сказать, материи. Нет в тебе русской жертвенности и даже малой толики солидарности с обнищавшей Родиной, нет...
Я, конечно, не в упрек тебе всё это… Но делай выводы-то, делай... Меняй корень мышления, в телевизор почаще заглядывай... Ну, да ладно, устал я чего-то нынче. Всё работа, работа... Спевки не получается. Хор, тоже мне, – мычат, как коровы. Беда одна с ними. Пойду прилягу, прессу почитаю. А ты выводи выводы-то, выводи...
Валериан Эдуардович выбрался из-за стола, и его тяжёлые шаги стихли в направлении затенённой зеленью террасы, где тоже не было мух.
Глафира Петровна долго просидела неподвижно, тихо дыша, отрешенно глядя на свернувшийся бурлящий творог. В её голове шумел речной прибой, вынося на поверхность памяти обрывки давних сокровенных мыслей: «Меня выбрал, меня! Он не пьёт, не курит, человек культурный, рук не распустит. Порядочный, в клубе высшую должность занимает. Что ж ещё надо?! А уж я-то всё сделаю, добьюсь, – и ценить, и любить, и уважать меня будет...»
«А знаете, Глафира Петровна, – выплыл сладковатый голос Валериана Эдуардовича, – жена моя, значит, бывшая, такое запустение в доме вела. Везде как-то не прибрано, мухи, мухи... И такое однообразие в питании, скудно всё как-то было... А как хочется, чтобы каждый день был похож на праздник! И за столом, и в душе! И вы, Глафира Петровна, – ну, вылитая праздник жизни. И пригожа, и голосистая самая в нашем хоре. А с остальными совсем спевки не получается. Мычат, извиняюсь, ну, как коровы...»

Торт
(сценка из советской жизни)
Коля надевает пальто, шнурует ботинки, суетливо ищет перчатки и шапку, торопясь выскочить из душной от болтовни супруги квартиры на свежий морозный воздух. Но родной, до судороги, голос догоняет его и на улице.
– Коленька! Не забудь постного масла, рыбки малосолёненькой и сметаны погуще!
Коля вздрогнул, и поднял глаза на балкон, украшенный разноцветьем белья, из-за которого выглядывало личико жены.
– Клава, у меня в кармане полнейшее собрание твоих фантастических сочинений на бакалейную тему. Ну, где я тебе возьму густой сметаны, а? Если на рынке, то надо сначала продать наш холодильник. Ладно, что куплю, то куплю. А не согласна, ступай сама по магазинам. Пока, ангел мой!
– Пока! Коля! Коленька! Торт, главное, довези! В кондитерском цехе не забыл кого спросить? Тому спросишь, Тому! Ну, всё, пока! Ворачивайся скорей!
– Господи Боже! Рынок, инфляция, рыбка, сметана, кондитерша Тома! Каторга у меня жизнь, ох и каторга!.. – проворчал себе под нос Коля и ускорил шаг.
Без особого толка, отстояв в магазинах очереди, Коля уныло обошёл рынок и, наконец, добрёл до кондитерской фабрики. Спросив кого надо, в каком надо цехе у смешливого расторопного грузчика, Коля надолго заскучал, ожидая деловое рандеву с Томой. Он чувствовал себе совершенно лишним в тесной подсобке кондитерского муравейника.
Руку Николая оттягивала впившаяся в пальцы сетка, в коей тяжелели два кирпича хлеба, два батона, толстая палка колбасы и на дне двухлитровой банки плескалась изготовленная государством сметана.
Наконец, к нему белым облаком подплыла сахарно-рыхлая полногрудая женщина.
– Здравствуйте! Вы Тома? – встрепенулся Коля и против воли скорчил на лице глупую улыбочку.
– А вы, значит, тот самый Коля? – посмотрела на Колю царица пирогов с тем  приветом, с каким за банкетным столом обнаруживают лошадь. – Очень, очень приятно. Клава мне звонила. Сейчас принесу торт, но... у нас произошло маленькое недоразумение. Дело в том, что ваш торт случайно, разумеется, перепутали с другим заказом. Ну, и отдали вместо другого торта. Но вы не волнуйтесь, этот торт даже краше, больше, ну... и немножко дороже. Сейчас только подправлю надпись и принесу.
Коля побледнел и глухо спросил:
– Ага... А... извините, сколько теперь мы вам должны?
Тома, разворачиваясь мощным торсом, отчего воздух заколыхался теплым ветром, презрительно скривила пухлые губки:
– Двести пятьдесят.
Коля отшатнулся в угол, вывернул все карманы и начал считать деньги.
– Не хватит, тихо уйду. Раз, два... Бог ты мой! На сто рублей дороже! Раз, два, три... Надо же, неудобно-то как... Два рубля мелочью, полтинник вообще медью... Итого, у нас остается пять копеек и пробитые талоны на автобус. А, может быть, ну его, торт-то?!.. Нет, поздно. Вон идет, тащит. Ну, беда! Ох, бабы-женщины! Тортик подавай! Какой черт! Тортик – треть зарплаты!..
Принесённый Томой торт мог бы восхитить своей пышной роскошью и красотой кого угодно, но не Колю. Глядя на витиеватую огненную надпись: «Коля – Клава – 10 лет совместной жизни», закрученную вокруг пурпурного сердечка среди огромных нежных роз и зелёных листиков, он с грустью подумал: «Пошлость какая-то... Особенно про совместную жизнь, вроде ничего больше и не было, срок какой-то. Да и неэтично как-то это. Сожрут нас с тобой, Клавочка, по частям гости дорогие...»
– Вот, пожалуйста. Как он вам?! – прервала Тома Колину кручину, набиваясь на профессиональные комплементы.
Вновь натянув улыбку на пересохшие губы, Коля протянул деньги, и сипло сказал:
– Очень красиво, очень!.. Да... Вы уж извините, я не знал, что так обстоятельства... Вот мелочью пришлось два рубля...
Тома одной рукой взяла деньги и, не считая их, небрежно смахнула в бездонный карман халата, а другой с вычурной ловкостью подала Коле торт и снисходительно улыбнулась:
– Ничего. Привет Клаве.
Коля, принимая торт и чувствуя, что на хлипкой картонке он может развалиться, несмело задержал Тому:
– Извините, а коробочки у вас не найдется?..
– Нет, что вы! Коробки у нас дефицит. До свидания.
Тома окатила обнаглевшего Колю ледяным водопадом глаз и белым привидением растворилась в бесконечных чертогах кондитерского цеха.
На обледенелой улице в священном страхе не за жизнь, но за продукты, Коля выделывал ногами кренделя и пируэты и тихо выл, глядя на торт, похожий на разукрашенную луну:
– Ах ты, грех-то! Как же донести тебя, а? Ах, Клава, Клава... «Десять лет совместной жиз...» «Без штанов, да в шляпе!» – написать бы здесь надобно! Ох, морока, а?! Ни талонов на автобус, ни друзей, ни знакомых... Один Бог знает о моих муках...
Видимо, Господь поморщился от Колиного нытья и, чтобы отвязаться, послал ему такси. Таксист остановился сам и, опустив стекло дверцы, весело спросил:
– Однако, паря, тебе неловко тормозить такси ногами?! Садись! Куда едем?
– Вот спасибо, друг! – расцвел надеждой Николай. – Только знаешь, при себе пять копеек и осталось-то. А дома деньги есть, ты не сомневайся!
– Не сомневаюсь. В залог что-нибудь оставишь? Да торт хотя бы?!
– Нет, наверное...
– Ясно.
Таксист давит на газ, и шашечная «Волга», дернув длинным носом, унеслась прочь. А Коля, обречено вздохнув, заскользил к автобусной остановке, ворча в усы свои тоскливые мысли:
– Ох, и народец же эти таксисты! Никакого доверия нет. Н-да... Ни у меня, ни у него, ни у кого... Ну, что же, придётся автобусом. Когда ж это я последний раз «зайцем»-то ездил? Нет, не вспомнить. В студенческие годы, наверное... Ладно, в этот мы не полезем – народу тьма... А следующий как будто в самый раз...
Коля залез в автобус, держа торт над головой и, стреляя глазами, кому бы доверить на сохранение опостылевшее чудо кулинарии. Выбрав пожилых, надежных, по мнению Коли, людей, он, изловчившись, пробился к ним сквозь набивающуюся в автобус толпу.
– Извините, бабушка, не могли бы вы подержать... вот...
– Давай, давай подержу. Ах, какой красивый! Давненько таких не видывала. Спецзаказ, что ли? – бабушка взяла торт и устроила его на своих коленях.
– Спец, бабушка, спец, – отвечал Николай с судорогой на лице.
– Так чего же на машине не повёз?
– Денег, бабушка, ни копейки не осталось после этого «спец».
Старушка с тихой радостью разглядывала торт, а сидящий рядом с ней старик вертел головой то на Колю, то на свою соседку, явно желая затеять разговор. Наконец, он обратился к бабушке, придвинувшись поближе, тыкая скрученным пальцем в сторону сладкого великолепия:
– Да... Раньше-то лучше были. Лучше, говорю, были и дешевле!
У бабушки изумленно дернулись брови:
– Да это когда раньше-то? Я и раньше тортов не едала! Купишь раз в год детишкам на именины, бывало, да и то перепадал мне кусочек когда, а когда и нет. Работала всю жизнь на кусок хлеба, да одежку какую, и ничегошеньки не видывала – ни тортов, ни курортов, ни праздников...
Старик слушал с напряжением, щуря глаза, глуховато припав к бабушке ухом, и вдруг ослепительно вспыхнул золотом зубов:
– В праздники-то да! Зайдешь, бывало, в любой ресторан, закажешь на любой вкус, и сделают к сроку, и не обдерут, как теперь!
– Это вы по ресторанам шастали! – голос старушки задрожал обидой и гневом. – А мы окромя заводской столовки, магазина, да бани никуда не хаживали!
Колю оттеснили на несколько шагов от сиденья стариков, и в ярком луче холодного зимнего солнца, падающего на торт, он увидел то, от чего любого не оголодавшего охватит сковывающий челюсти ужас – его изумительно светящийся, дорогой, очень дорогой торт орошают слюни старых пенсионеров. У Коли возникает сильнейшее желание пробиться, забрать торт, держать его лучше на руках, над головой, но тщетно. Железная стена пассажиров не даёт никаких шансов. Колю бросает то в жар, то в холод. Он не знает, что делать. Сказать им? А как? Неудобно. Не поймут, обидятся. Пассажиры – люди злорадные, на смех подымут. Коля в отчаянье. Особенно огорчал старик, склонившийся к торту почти в упор.
Старушка без передышки, яростно расстреливала старика длинными очередями срезающих слов:
– Всю жизнь горбатились на таких, как вы! Вы по ресторанам вечерами, а мы с ног валились – до дома доползти бы! На трёх работах работали, – горб себе только заработали... А теперь вообще в нищете жить стали!..
– Сталин! Да! При Сталине всё было! И торты, и это... ветчина, и водка всяка была. Это мы с вами помним, а молодёжь ничего не помнит, нет. Всё было, всё! – забодал головой старик.
У бабушки из глаз ударили молнии:
– Тьфу, ты! Старый глухарь...
В этот момент старушку берёт оторопь. Вместе с «тьфу, ты» у неё вырывается плевок, ловко угодивший прямо в пурпурное сердечко торта. Бабушка озирается по сторонам и, не заметив Николая, торопливо пытается пальцем убрать своё «тьфу». Николай всё это видит из-за плотной шоры пассажиров, лицо его погрузилось в полную безысходность.
Старушка пунцовая, с бегающими глазками, растерянная и смущённая, решилась на бегство, и крикнула старику прямо в ухо:
– Я выхожу! Держи торт, отдашь молодому человеку, а я сейчас выхожу! Двинься-ка!
– А? Отдам, отдам... Зачем мне? Отдам! Давай, давай... А при Сталине лучше было, да...
Бабушка торопливо двинулась к дверям. Увидав по пути Колю, она опустила глаза и раздвинула пассажиров с удвоенной энергией. Коля со стыдом признаётся себе, что благодарен старушке за ее конфузливый такт. Следующая остановка – Колина. Он открывает рот, чтобы попросить передать ему торт, но так и застывает под очередным ударом дня: старик высоко задрал голову, собираясь чихнуть. Сейчас чихнет. Может быть в сторону? Нет. Прямо в торт...
Коле брать торт уже не хочется. Он поворачивается к дверям. Автобус тормозит. Но старик, завидев Николая, машет ему рукой:
– Молодой человек! Торт-то забыл! Граждане, передайте вон тому, он забыл. Молодой, а память хуже моей, однако...
Граждане услужливо передают Коле освежённый торт. Коля, виновато улыбаясь, благодарит, и решает, где выбросить пять килограммов заразы, – прямо на остановке или всё же донести до дома? Останавливается на втором варианте по двум причинам: чтобы рассеять чёрные мысли жены относительно сохранности торта и с наглядным пособием посетовать на наступающий конец света...
Клава открыла Коле дверь, и её причитания весело запрыгали по квартире:
– Это всё, что ты купил? Вот мужиков в магазин посылать! Ладно, молодец, хоть торт довёз. А чего торт без коробки-то вез? И что ты его, лизал, что ли?
– Твоя Тома говорит, что дефицит эти несчастные коробки. А кто его лизал, сейчас расскажу...
– Это для меня-то дефицит?! Вот халда!
Коля, не раздеваясь, прошёл на кухню, и устало опустился на табурет.
– Клава, знаешь, сколько у меня денег осталось? Пять... ну, пять... Попытайся угадать
– Ну, рублей, что ли? – удивленно попыталась угадать Клава, и присела рядом.
– Копеек, милая, пять копеек... – и Коля по порядку рассказал жене свои злоключения.
В конце рассказа Клава брезгливо отодвинула от себя торт, и покачала барашковой от бигудей головой:
– Вот люди-то у нас! Вот ведь век проживут, а никакого понимания, никакой культуры!
– Дело не в этом, Клавочка, старые люди или ещё какие. Помнишь поговорку: маленькая собачка – она, понимаешь ли, до старости, это самое, в общем, не вырастет... – с этими словами Коля взял торт, прошёл в туалет и выбросил его в унитаз.
Услышав характерный шум воды, Клава бросилась к мужу:
– Коля! Ты... ты, что, выбросил торт?!
– Ну, да, – пожал плечами Коля. – А что?
– Как что?! Как это что?! Столько денег в унитаз?! Ну, можно же было подчистить, убрать немножко... Гостям же не будешь рассказывать, кто куда плевал. Съели бы... Ты чего, Коля? Николай! Не подходи ко мне! Коля!..
Что-то упало: таз, тарелка, стул, ещё что-то...

Батрак Касьян
«Кто ест скоро, тот и работает споро».
«Никто того не ведает, где бедный обедает»
Влад. Даль. «Пословицы русского народа»

Касьян Старопыж, длиннющий, худущий, узкогрудый мужик без паспорта, без определенного места жительства и работы, расположился на лавочке в поселковом скверике у памятника борцам революции. Раскрыв потрескавшуюся от времени и невзгод хозяйственную сумку, Касьян достал большой помидор, тонкий кусочек хлеба, и начал медленно есть несолёную сочную мякоть, редко откусывая хлеб.
Солнце тёплыми лапами ласкало Касьяну спину, прогоняя по телу приятные мурашки и ленивую истому. Прищурив глаз, Касьян изучал крашеный бронзовой краской памятник борцам революции, изображавший двух борцов – одного бородатого, присевшего за пулемётом, другого совсем молодого, вскочившего с гранатой в высоко поднятой руке. От времени памятник деформировался. Пулемёт покосился вниз и потому воин целился в прохожих, гуляющих по скверу. А товарищ пулемётчика, надтреснутый у плеча, будто его рубанула отточенная казацкая сабля, поимел такой разворот руки, словно вовсе не желал метать гранату в белую сволочь, а был намерен за что-то огреть ею пулеметчика по голове.
Но Касьяна мало интересовала композиция памятника, правленая искусной рукой времени. Его взгляд притягивал высокий постамент, обклеенный белыми обрывками объявлений.
Покончив с едой, Касьян достал из кармана лоснящегося черного пиджака пакетик с окурками, чёрную просмоленную трубку, и накрошил туда табак. Спичек у Касьяна не было. От нетерпения ёрзая на скамейке, он ждал, когда мимо пройдет курящий мужик, но попадались то некурящие, то безспичечные. Устав ждать, он подозвал старушку, медленно ковыляющую с помощью тросточки. Глаза ее казались выпукло-огромными из-под круглых очков в жёлтой пластмассовой оправе.
– Мать, подь-ка сюда! Дай-ка, матушка, на минутку очки мне твои.
– Да почё ж тебе мои очки? Нешто так же худо видишь?
– Хорошо я вижу, мамаша, на сто лет вперед вижу. – Касьян взял очки, с их помощью сфокусировал солнечные лучи, и раскурил трубку.
Старушка окаменела, мутно видя, как густой дым повалил от её очков.
– Ох, да чё же это? Люди!.. Очки же мои жгёт, ирод проклятый!.. Без глаз, кровопивец, оставил!..
– Не ори, бабуля. На тебе твои окуляры, и ступай с Богом, – отмахнулся Касьян. – Жизнь прожила, а не знаешь, что каждая вещь имеет, мамаша, как минимум два применения.
– Вот палку-то счас и применю по твоей шее!.. – кипятилась бабка, вновь овладевая своим сокровищем и потряхивая тросточкой. А, надев очки, постояла с минуту, поджав губы, удивленно глядя на Касьянову трубку. Хотела что-то сказать, но, плюнув на пыльный асфальт, двинулась своей дорогой дальше.
Не торопясь докурив трубку, тем самым, довершив лёгкий завтрак, Касьян потянулся до хруста костей, и направился к памятнику. Обойдя постамент три раза по кругу, он, наконец, выбрал объявление, сорвал его и, сунув в карман, уверенно зашагал в направлении окраин города.
В объявлении, облюбованном Касьяном, ничего мудрого не было: «Товариществу по сельскому хозяйству требуется на работу пастух. Обращаться...» Но опытный Касьян знал, что там, куда он пошел обращаться, нужен не просто пастух. Там нужен более разносторонний специалист, – и конюх, и жнец, и на дуде игрец, – батрак, одним словом. И товарищества никакого нет, а есть большая богатая кулацкая семья конца XX столетия.
Усадьба, указанная в объявлении, стояла на отшибе, огороженная добротным забором, имея в фасаде метров 200, а глубина её двора уходила в бесконечность. У самих ворот, уносящихся в небо на недосягаемую высоту, была свалена огромная гора чурок, возле которой возился тучный парняга лет двадцати. Раздетый по пояс, постоянно подтягивая сползающее пёстрое, как хвост попугая, трико, парень в невообразимых позах на полусогнутых ногах плясал вокруг чурки дикое корробори, пытаясь измочалить её остроконечным колуном.
– Почё ж колун-то так затачивать? – Касьян бережно положил свою сумку и отнял у вздрогнувшего от неожиданности юноши орудие труда. – Колуну заточка ни к чему. В чурке есть точка заветная. Вот гляди-ка.
Касьян взял колун в одну руку и резко со свистом опустил его, точно угодив в едва заметную трещинку. Чурка распалась надвое и через несколько мгновений превратилась в кучу белых, крепко пахнущих смолой полешков.
– Ого! Вот это да! – парень хлопнул себя по студенистым ляжкам. – Где это вы научились?!
– В институте международных отношений. Папа с мамой дома? Кличь-ка их. Дело есть.
– А! Вы по объявлению?! – догадался смышленый парнишка и скрылся за воротами.
Через несколько минут семейство сельхоз-кулацкой династии выплыло из недр своего обитания. Их было шестеро. Глава семейства был схож с Касьяном – длинный, костлявый, только голова на тонкой шее была сдвинута сильно вперёд, словно Господь Бог, подивясь на небывалый рост этого смертного, двинул его незримой кувалдой по голове, дабы переросток не очень-то выделялся среди прочих. Супруга хозяина была ниже на голову, зато в ширину взяла реванш у мужа размера на четыре. Сыновья-близнецы взяли от отца рост и от матери размеры, но получились желеобразные и, по всему видать, хворые. Тут же притихли ветхие старик со старушкой, похожие на обтянутые морщинистой кожей скелетики.
– Уж больно худ, – пробасила хозяйка, разглядывая Касьяна, как лошадь на ярмарке, придирчивым крестьянским глазом. – Каво такой наработает? Дрова колоть всякий может.
– Ладно, ладно! Не в этом дело, – худ не худ, был бы горазд на труд. Пойдём, испытаем тебя...
Едва Касьян вступил во двор, два волкодава бросились на него с бешеным хриплым лаем, в злобе разбрасывая из пасти пену.
– Не бойся, не достанут, – скривил в усмешке губы хозяин.
Касьян внимательно посмотрел на гордо ухмыляющееся семейство и неожиданно сделал выпад: перехватил одной рукой глотку пса, а другую бесстрашно сунул в пасть, стиснул верхнюю часть морды. Собака тут же замерла.
– Раз волк-одиночка на меня напал. Я его вот так, за морду, из лесу до дома довел. Завел его в сени, и зарезал, – добродушно сказал Касьян, весело глядя на разинувших рты хозяев.
Дальше испытания пошли легко, быстро, как по сливочному маслу. Касьян показал фермерам, как ловчее запрягать лошадь, как лучше выдоить корову, и что скакать за сдуревшей, задравшей хвост тёлкой, не надобно, ловко метнув аркан на рога стоявшей вдалеке коровы. Через час с небольшим семейство ликовало. Касьян доказал, что умеет делать всё необходимое на крестьянском поприще, и даже более тех суровых требований, которые выдвигались на испытании.
– Ну, теперь, милок, осталось испытать тебя за столом, как на Руси водится, и водочкой! – сияла подобревшая хозяйка.
– С водочкой-то, может, не надо? Не люблю я этого, – Касьян смущенно теребил свой чёрный седеющий чуб.
– А чего? Буйным станешь? Так мы тебя мигом обломаем! – хозяин хлопнул Касьяна по плечу, и поглядел на своих горообразных сыновей.
– Да нет, не буйствую я, в смысле драки, а только...
– Больной, что ли?
– Нет, не больной.
–Ну, значит, выпьешь. В семью входишь. Мы тебя всякого должны знать.
Фермерская семья, рядком устроившись на длинной резной лавке, с удовольствием наблюдала, как ест Касьян. Касьян ел аккуратно, без шума и чавканья, не обращая внимания на пристальные беззастенчивые взгляды.
Вторая тарелка пельменей исчезала под монотонной работой ложки Касьяна.
– А чего же водочки не откушаешь? – пискнула старуха, улыбаясь так, будто нагадала всему миру гибель и пропасть, а себе вечную благодать.
Касьян с мольбой посмотрел на семейство, несколько секунд подумал и, горестно махнув рукой, взял запотевший графин с чистой самодельной водкой.
– Я, Касьян, хоть пью, да не бываю пьян, – сказал Касьян себе под нос как молитву, и выпил сразу полный стакан прозрачной огненной жидкости. – Закусить люблю я очень после водочки. Не обессудьте уж. Ещё чего-нибудь.
Перед работником появились цельная копченая курица, десять штук яиц, холодное вареное мясо, чашка сметаны и два десятка блинов.
Не было выпито и полграфина водки, как от курицы остались одни косточки, от яиц – скорлупа, а от мяса, сметаны и блинов вообще ничего не осталось. А Касьян, опять наполнив стакан, не глядя на хозяев, пробубнил:
– Не могу я без закуски-то...
Семья была в восторге.
– Вот это настоящий работник! И пьёт, – не пьянеет, ест за пятерых, значит, и работать за десятерых будет!
– Так-то оно так. За десятерых работать буду... – смущался Касьян, глядя на стол, заставляемый рыбой в сметане, самодельной колбасой, маринованными грибами, разогретой тушеной свининой и поджаренным салом с яйцами.
Касьян пил и ел, не пьянея и не наедаясь. Когда остатки водки перекочевали в стакан, он вновь потребовал закусить. Хозяйка привычно опрометью бросилась в погреб. Тут старик охнул, сошел с лица, утащил хозяина в сени и тонко заголосил:
– Гони его в шею! Гляди-ка, как он жрёт-то!
– Да ты что, батя, рехнулся? Жалко, что ли? Пущай силу нагуливает. Работать лучше будет.
– Дурак! Это мы все вместе на него работать будем! Ты вот спроси у своей жены, – скольких можно было накормить до отвалу тем, что он сожрал?
Перехватили хозяйку, несущую миску холодца, солёную капусту и холодный рыбный пирог. Оказалось, того, что откушал Касьян, обычно хватает на гулянку по случаю именин или Первого мая для всей семьи с учётом соседа Горохова.
– И это за один присест! – желчно шипел старик. – А помножь это на три раза в день. Докумекал? На кой ляд нужна его работа? Я-то старый уж, а вас он по миру пустит! Разорит вас, ялдык его...
Но хозяин с хозяйкой уже не слушали деда. Они ворвались в горницу и, опершись о стол в воинственной позе, спросили:
– Так ты по столь каждый раз кушаешь?
– Говорил же вам, неча меня водкой спытывать! – отчаянно пролаял Касьян и, не в силах удержать себя, вырвал ложкой огромный кусок холодца.
– А ну, ребята, тащи его вон! – взревел хозяин, отдирая руку Касьяна от ложки.
Братья подскочили с двух боков и, сунув под рёбра Касьяну по тумаку, потащили его к двери.
– Дайте холодец съесть, изверги! – упирался Касьян ногами о стол. Его потащили вместе со столом. В дверях Касьян, однако, застрял основательно, с такой силой ухватившись за ручки, что трое мужиков и дед не смогли оторвать его, сколько ни надрывались. Старуха помогала семье визгом и воем. Хозяйка пришла на помощь мужикам. Она подналегла, впятером они высоко подняли Касьяна и дёрнули его к выходу. В двери что-то хрястнуло, и она, слетев вдруг с петель, повалилась на пол. Старушечий визг внезапно оборвался. Все оглянулись и поняли: бабка под дверью. Бросив Касьяна, семейство кинулось выручать придавленную старуху. Касьян же, в два прыжка оказавшись в горнице, принялся уплетать холодец, совал в рот хлеб и квашеную капусту. Пирог он спрятал за пазуху.
Вынув из-под тяжелой двери оглушенную старушку, «крестьянское товарищество» с утроенной энергией вновь принялось выпроваживать Касьяна.
Выбросив Касьяна за ворота, семья, пышущая одышкой, жгла его огненными взорами. А один из рыхлогорых сыновей взял в руки валявшийся тут же колун и шагнул к отставному работнику с деланно зверским лицом.
– Не советую, – холодно сказал Касьян и вдруг обмяк. – Я же говорил вам, неча было мне водки давать. Не пьянею я никогда! Жор наступает у меня с неё, проклятой, жор нестерпимый. Ну, чего всюду с водкой ко мне пристают?! Что ж мне, вовек работу не найти?! Чтоб вас всех мор хватил...

«Наполеон» и Головешкин

Петр Кузьмич Головешкин в свои 50 был еще мужчиной хоть куда. От него пахло крепким табаком, водкой и луком. От этого запаха женщины просто сходили с ума. Ну, не все, конечно. Большинство из слабого пола при общении с Петром Кузьмичом сразу тошнило, и они пытались поскорее покончить с Головешкиным все дела и отделаться от его присутствия. Но которые вдовые – те понимали запах настоящего мужчины и относились к Кузьмичу весьма благосклонно.
Общаться Петру Кузьмичу с женщинами приходилось практически ежедневно. Связано это было с его профессиональным долгом, потому что работал Кузьмич не кем иным, как слесарем-сантехником высочайшего класса, и только поэтому, несмотря на то, что от него всегда пахло водкой, держался на работе до самого последнего дня.
Этот чёрный день настал как-то до обидного обыденно. В то утро начальник жилищно-коммунального отдела, подивившись, что Головешкин явился на работу трезвым, отозвал его в сторонку и доверительно зашептал:
– Даю тебе, Кузьмич, в связи с твоей редчайшей трезвостью ответственейшее задание! Пойдёшь на квартиру к самому генералу! Знаменитейший генерал, знаешь! О нём два раза в газетах писали! Чаевых не бери, я тебе за это завтра отгул дам, хоть залейся. А у генерала не пей, Христа ради прошу! Хоть насильно будут вливать, откажись! Знаю я этих интеллигентов! Всё норовят нашего брата опоить, а потом кляузы в газетках пишут! В общем, фирму не позорь, и чтобы луком не воняло!
Проводил начальник ЖКО аса сантехники Головешкина ласковым взглядом, и как-то нехорошо на душе у него вдруг стало, сердце даже всколыхнулось и кольнуло. И не даром, ох, не даром!
Дело в том, что шеф коммунального отдела просматривал местные газеты редко, между своими начальственными делами и до небрежности невнимательно. Иначе он бы знал, что две хорошие статейки о генерале — это один и тот же некролог, только в двух газетах сразу. А любвеобильного Петра Кузьмича к ещё нестарой генеральской вдове босс воды и пара ни за что бы не пустил, лучше бы сам пошёл.
И случилось, конечно же, самое худшее. Узнав от миловидной прибранной сорокалетней вдовы, что её супруг – блистательный генерал, отдав годы Родине, а душу Богу, вот уже три месяца, как надежно упрятан на кладбище, Головешкин счёл свой договор с начальником о скромном отношении с клиентами аннулированным, рассудив довольно просто: раз нет генерала, а есть только вдова, то здесь начинается частная жизнь двух людей, которую никто запретить не может.
В общем, Петр Кузьмич принялся за починку чудом уцелевшего в генеральской квартире отечественного водопроводного крана, и распустил свой великолепный павлиний хвост франтоватого мужчины, осыпав хозяйку такими нежными словами, от которых у неё, забывшей мужскую ласку, где-то в глубине живота побежали электрические искры.
Вдове показался симпатичным этот смешной слесарь, но, однако, еще не думая опускаться до романа с поворотливым болтливым простолюдином, она всё же предложила принять ему в рабочее время на рабочем месте рюмочку коньяку из богатого арсенала личного бара.
Головешкин, дело ясное, сдался без боя и даже каким-то чудом, излучая добродетель и обаяние, уговорил хозяйку пригубить рюмочку вместе с ним.
Коньяк «Наполеон» французского разлива весело сверкал радужными искрами в рюмках и томными бликами в тёмной огромной бутылке с чёрной, как флаг корсаров, этикеткой. На столе появились маринованные грибочки, коробочки сардин в собственном соку, лимон и конфеты, а главное – завязалась продолжительная задушевная беседа двух немолодых людей о горечи жизни, невозвратимости утрат, непонимания людьми их открытых душ и стремлений, в ходе которой было уничтожено две сардинки, три маринованных грибочка, одна шоколадная конфетка, и Петр Кузьмич почти один на один победил «Наполеона».
Генеральша после прозрачного намека Петра Кузьмича, понимая, что делает величайшую глупость, однако, достала еще одну такую же бутылку, и битва Головешкина с «Наполеоном» продолжилась. Силы Кузьмича с каждой порцией предательски приятного напитка таяли. Он уже не желал слушать ноющую болтовню вдовы. Его посетила одухотворённость, и кухня генеральши огласилась вдруг воем, чем-то напоминающим модный шлягер. Вдова, потеряв дар речи, растерянно наблюдала за странной метаморфозой своего гостя. А слесарь тем временем, в короткой схватке пленив второго «Наполеона», совершенно сдурел и расширил свою концертную программу до лихих танцев. Замычав что-то народное, выкручивая нелепые кренделя ногами, он хватал несчастную женщину за руки, пытаясь заставить разделить с ним немного счастливого времени. Но вдова никак не могла поверить, что им хорошо вдвоём. Она начала возмущаться, стыдить Головешкина и даже угрожать милицией.
Но Петр Кузьмич скоро и сам успокоился, обмяк глазами, тяжко вздохнул, и понес свое непослушное тело по персидским коврам через лабиринт комнат прямиком в спальню, где и рухнул на огромную кровать, застеленную шитой золотыми узорами накидкой.
После этого оскорбления вдовьей честной постели генеральша бросилась к зеркалу в полной уверенности, что она поседела, но обошлось – волосы её, как и прежде, переливались лучистым каштановым сиянием, только резче обозначились морщинки у глаз и по щекам рассыпались нездоровые бордовые пятнышки.
Увы, на этом злоключения вдовы только начались, – в дверь позвонили. Почему-то глубоко убеждённая, что это само провидение послало ей милицию, бедная женщина распахнула дверь, но, оказалось, Всевышний направил к ней стопы трёх жен сослуживцев её покойного мужа и старого друга семьи – полковника в отставке. Они хотели узнать, как чувствует себя вдова в ее безутешном горе и не нуждается ли в чём?
Узнали прямо из прихожей, заметив торчащие в открытой спальне огромные мужские ноги и, услышав трубный храп, от которого тонко звенели хрустальные висюльки люстры.
– Э... Видимо, мы не вовремя, – промямлили визитеры. Полковник жгуче покраснел и первым по-строевому развернулся кругом.
Вдова попыталась их удержать, умоляя не уходить, утверждая, что у неё большое несчастье, что она все сейчас объяснит.
– Нет уж! Как-нибудь в другой раз! – казенными голосами резко отрезали бывшие друзья и с масками брезгливости чеканным шагом вышли вон, с пушечным громом ухнув дверью.
Конечно, было ясно, что об аморальном образе жизни вдовы славного генерала уже через какой-то час узнают не только в нашей армии, но и в Пентагоне.
Но и это не самая страшная беда, какую только могла представить себе многострадальная генеральша. Вызвав по телефону милицию, удушаемая слезами, вдова прислушалась к наступившей вдруг тишине, – раздирающий душу храп Петра Кузьмича прекратился. Думая, что он проснулся, хозяйка с яростной решимостью вошла в спальню. Но слесарь-сантехник не проснулся. Он сыграл со вдовою ужасно-кошмарную шутку. Петр Кузьмич Головешкин помер, подавившись сбежавшим из плена «Наполеоном».
Вдову увёл вызванный ею же милицейский наряд. Идёт следствие по делу о смерти Головешкина.
На бесконечных унизительных допросах генеральша беспрестанно плачет и в тысячный раз рассказывает следователю всю хронологию того злополучного дня. А следователь сально улыбается.
Следствию нужна правда: как давно слесарь стал любовником жены генерала, как часто она его поила спиртным, и от инсульта ли, собственно, умер генерал?..

Картофельная лихорадка

Тесть Гаврадёра Семёновича Полихимова очень любил землю. Через родню и лжесвидетелей он приобрёл такую пропасть земли, что подари хотя бы четверть того, что имел, скажем, Бельгии, страна могла бы похвастать увеличением территории вдвое.
Тесть сеял на своих землях разные растительные культуры, урожаи продавал, деньги складывал в цинковые гробики и зарывал в собственной земле. Могилок было так много, что многие из них он навсегда потерял из виду. Чрезвычайно из-за этого расстроившись, он с тайной мыслью хапнул еще кусок невозделанной земли и по весне кое-как закидал туда картошку.
Осенью тесть пригласил Гаврадёра Семёновича собрать урожай и давился смехом от счастливой мысли, – какую пытку обретёт его зятёк, ворочая твёрдую, как чугун, землю.
Изнурённый же городской диетой Полихимов обрадовался дармовому продукту и примчался в родную деревню своей жёнушки в такой спешке, что едва не потерял супругу где-то по дороге.
Тесть и тёща лично прибыли на поле наслаждаться жесточайшими муками Гаврадёра Семёновича, думающего, что копает себе картошку, на самом же деле вручную возделывающего почву для стационарного кладбища будущих драгоценных гробиков.
Полихимов был одет в свою старую солдатскую форму, стоптанные сапоги жены, в руках он сжимал остро отточенную сапёрную лопатку и чувствовал себя героем. Тесть внимательно оглядел зятя, сказал: «Болван!», и работа закипела.
Первая лунка дала на-гора восемь камней и два клубня картофеля. Тесть жестоко урезал добычу зятя на пятьдесят процентов, сказав, что один из клубней – это матка. И, если Гавра-(тьфу!)-дёр хочет употребить её в пищу, то может сделать это прямо сейчас, потому что эта картофельная матка давно созрела, готова и не нуждается более ни в какой доварке или дожарке. Второй кратер из-под куста картошки, взрытый зятем, явил на свет более обильный урожай – десять камней и четыре картофелинки. Тесть, задыхаясь от восторга, дал дельный совет – посвятить эти четыре экземпляра из семейства клубневых науке, где отирался Полихимов, потому что они в целости влезут под любой микроскоп. Третий шурф обнаружил в себе семнадцать булыжников, ноль картошки и несколько граммов золота. Тесть искусал самородок и, убедившись, что это все-таки золото, назвал зятя сыном, облобызал его лопатку и сказал, что нужно не медля обнести участок колючей проволокой и пустить по ней ток. Новоявленный сын спросил: «Зачем?». На что папа объяснил, что эти жадные скоты, кого он до этого момента считал любезными соседушками и милой роднёй, вот-вот пронюхают о месторождении золота, явятся сюда, и избавиться от них можно будет только одним способом – превратить деревню в кладбище. «Но как же они узнают?! – изумился глупый Полихимов. – Мы сохраним тайну!» «Э... – поморщился тесть. – Здесь знают о соседях даже то, чем они занимаются в гробах... Проклятье!.. Опоздали с колючкой!» Зять вздрогнул, поднял глаза и обмер, – к участку шла вся деревня в двух колоннах. Одна из них несла иконы и пела молебны, в руках другой полыхали красные знамёна с портретами бородатых вождей. Раздались дружные яростные крики, и стало удивительно ясно: поклонники триединого Бога и абсолютно безбожной троицы – Маркса, Энгельса, Ленина – идейно сошлись в единодушном мнении: тесть должен делиться золотом!
– Как скоро узнали, шельмы?! – отчаянно возопил бывалый тесть.
– Нам Господь возвестил! – пропела первая колонна.
– От нас не спрячешь! – пролаяла другая.
Тогда тесть заявил, что рвёт родственные и дружеские отношения со вторгшимся в его пределы сбродом, именуемым деревней. И пусть одним подаст Бог, а другим их коммунизм. В ответ раздался мощный залп ругани. В воздухе запахло озоном и электричеством. Церковная секта грянула молебен за победу деревенского оружия. Краснознамённые развернули митинг. А тесть с тёщей решили закопать последний гробик с теми драгоценностями, что были при себе, чтобы в случае поражения с них нечего было снять интересного, окромя нижнего белья, которое они тут же в клочья на себе и порвали. В жестяную коробку посыпались перстни, серьги, деньги и золотые коронки. Когда очередь дошла до едва живого от новых впечатлений Гаврадёра Семёновича, его жена спросила:
– А где твое обручальное кольцо?
Она спросила тихо, но услышали все, вся деревня. Все смотрели на исхудалые жидкие пальцы Полихимова.
– А... а оно куда-то делось, наверное, слетело... – вяло промямлил Гаврадёр Семёнович.
Тесть вынул из жестянки самородок, найденный на его участке, тщательно его изучил, и вместе с ним ахнули все, – это было изуродованное острой саперной лопатой золотое обручальное кольцо зятя. Тесть, выходя из шока, перетянул Полихимова лопатой вдоль спины восемь раз и побежал замиряться с деревней. Тёща попыталась задушить зятя, но поплыла сознанием и обрушилась в обморок. Жена Гаврадёра Семёновича не выдержала стресса от поверженного, инвалидного вида мужа и в этот же день подала на развод. А самому Полихимову картошка не нужна была всю осень, зиму и весну. Его и так кормили. Его неплохо кормили всё это время в хирургическом отделении городской больницы, где он залечивал расшатанный тестем организм. К лету он так окреп и возмужал, что забросил науку и подался в старатели. И, говорят, сбил на этом деле приличный капитал.

Врежь ей по рукам!

Пролог

На воровской малине музыка играла, вино рекой шампанское лилось. Поглощали его под хруст огурца с французской булкой три бандита, – Хилый, Бык и их пахан по кличке Кончало.
Кончало одновременно заглянул двоим браткам в их сивые, опухшие глаза и задушевно просипел:
– Кончай жрать, пацаны, пора на дело. Повторим детали операции. Значит, так. Ты, Бык, косишь под служащего горсвета, ломаешь хазу, жмёшь хозяев и звонишь мне. И очень прошу, – не забудь, рогатая скотина, про конспирацию на телефоне, как я учил. Мобила моя прослушивается ментами. Звякнешь лишнее, – кончу. Ну, так, я звоню Хилому, он тащит ко мне угнанный фургон, мы гребём на объект, вытряхиваем его под видом переезда и загоняем фуру в такой загон, где эту каталку, если когда-нибудь и откопают, то это будут уже археологи. Нет, Хилый, археологи – это не менты. Это… Ну, ладно, раз под нас копают, пусть это будут менты, только через пару тысяч лет. Кстати, о вечности. Ты, Бык, наконец, научился грамотно стрелять из автомата? Молодец. Ежели клиенты чегой-то не поймут и поднимут большой шум, кончай их всех без жалости и сострадания. Что такое сострадание? Это, Бык, как раз то, что тебе говорили в больнице, когда ты потерял глушитель в трамвае и я с тобой провел беседу на тему бережного отношения к имуществу Закрытого воровского сообщества. Всё поняли? Ну, так выпьем за наш тяжкий труд по экспроприации экспроприаторов! Та-ак. Значит, вы хотите знать, что такое экспроприация? Это… Ну, это… Знаете что, давайте-ка, пейте. Пейте, болваны…

Кульминация

Хрупкая белокурая девчушка лет пяти, полыхнув алым платьишком в полусумраке коридора, юркнула из комнаты старшего брата на кухню. У братика тут же прогремел лёгкий взрывик и эхом ему вторил полный отчаянья юношеский голос:
– О, мой генератор! Что я сейчас сделаю с этой пакостной коротышкой!..
Трудно сказать, что бы такое жестокое устроил, тушащий крохотный яркий пожарик, большой брат, поскольку из кухни уже повалил дым, и полились мамины причитания:
– Кто переставил регулятор?! Это же была цельная индюшка! Ах ты, дрянная девчонка! Ну, берегись!
Девчушка  улизнула от цепких маминых рук в адском кухонном дыму и нырнула в шпалеру шуб и пальто, темнеющей мрачным лесом в углу просторной прихожей, откуда уловила приглушённые раскаты грома, извергаемые отцом:
– Трах-ба-ба-бах! Где эта негодница?! Покрасить мой новый костюм масляной краской! Белый костюм в зелёную кле-етку!
Через мгновение стало ясно, что пострадала и бабушка:
– Помогите! И как меня угораздило задремать, когда она не спит?! Моё вязание! Целый свитер распустила! Да, отвяжет меня кто-нибудь от кресла?!
Через минуту над плутоватым созданием, извлечённым из вороха одежды, засверкало электричество испепеляющих глаз, и нависла гроза неминуемой расправы. Однако долгий настырный звонок от дверей поколебал планы взрослых, и они, поправив дымчатые волосы, открыли двери.
– Инспектор горсвета! – радостно пролаял одетый в длинный кожаный плащ Бык и, мощно втаранив своё тело в прихожую, оттеснил всю семью в гостиную. – Где у вас тут телефон и счётчик?!
Получив запрошенное, Бык стал совсем не симпатичным и даже каким-то злобным. Со свирепой гримасой он выдернул из-под полы плаща автомат Калашникова с толстой трубой глушителя на конце дула.
– Все на пол! Молчать! Кто двинется, убью! – прорычал бандит и, грозно оглядев сбившихся в страхе на полу пленников, набрал номер телефона. – Босс, говорю конспирацию: одежда прошла успешно, примерка к выкупу готова!.. То есть, наоборот… Короче, гоните, Кончало, с Хилым сюда! Тут обхохочетесь, тут эти на полу… – начал было бодро звякать в трубку Бык, но вдруг резко замер, сник и даже как-то съёжился. – Как, говорите, я бы вас с Хилым ещё назвал? По имени, по отчеству и номер последнего паспорта ещё вспомнил? А зачем, Павел Николаевич?
Выслушав какие-то разъяснения, вспотевший Бык осторожно положил трубку и несказанно опечалился. Но вид и чувства семейки, от которых мелко звенел хрусталь в польской стенке, уверили налётчика, что дело он сделал на совесть и это, несомненно, замнёт некоторые недоразумения по конспирации. К нему вернулось былое душевное расположение, и более того, ему даже вдруг очень захотелось пошутить.
Присев на корточки, и устроив автомат на коленях, Бык поманил к себе пальцем девчушку:
– Цып-цып, поди-ка, девочка, сюда! Гы-гы!..
Девчурка вырвалась из маминых рук и в один момент оказалась перед бандитом.
– Машенька! – дёрнулась, было, мама, но Бык рявкнул так, что все застыли на полудвижениях.
– Значит ты – Машенька. А хочешь стать Манькой-налётчицей, Мурочкой-уркаганочкой? Мы с тобой ограбим такую большую кондитерскую фабрику. Тебе конфетки, мне монетки! – вкрадчиво поинтересовался дяденька-вор, и Машенька с такой радостной готовностью кивнула головой, что с её макушки слетел и покатился по полу огромный малиновый бант. – Молодец! Но сначала нам надо научиться стрелять из этого автоматика. Давай-ка сюда ручку…
Бык устроил пальчик девочки на спуске и повёл дулом автомата по комнате, оборвав у членов семьи дыхание.– Та-та-та-та-та-та-та-та! – рьяно затарахтел Бык и в неудержимом восторге закатился страшным, громовым хохотом. – Ух-ху-ху! Ну, не могу! Семейка… научишься стрелять в кругу семьи! Ох-хо-ха-хы-хе-хи-гы!..
Бандит ржал, хрюкал, корчился, извивался и колыхался всей тушей до колик, до судорог, до изнеможения. Он просто подыхал со смеху. Комната поплыла от слёз, руки опустили оружие, и оно стукнулось прикладом об пол.
Бык не мог ни слышать, ни видеть, как азартным любопытством вспыхнули ее глаза и стремительно заработали удивительно сильные и проворные пальчики девочки. Как от автомата вдруг чёрной вороной отлетела затворная крышка, весёлой лягушкой запрыгала возвратная пружина, глушитель выпорхнул в форточку резвым голубем, а затвор отскочил прямо папе в руки. Брызнули веером какие-то детальки, которые до этого момента считались вообще неразборными. Ветреным листопадом зажелтели патроны, но сам рожок Машенька вернула наставнику, ткнув его шутнику прямо в зубы, и была такова, шмыгнув в свою дальнюю комнатку.
Бык заглох и окостенел. С неимоверным титаническим напряжением он пытался и никак не мог осмыслить, что же здесь сейчас произошло. В мозгах что-то растеклось и вдруг заморозилось, что навеки парализовало его губы в идиотско-блаженной улыбке.
– Шломала, гадина! – наконец дошла до его враз искалеченного рассудка вся тяжесть положения. Бык выплюнул рожок, пал на колени и, обратившись к семье, молитвенно воздел руки. – А вы знаете, сколько стоит автомат?! И что теперь нам с вами за это будет! Потому что это автомат самого Кончалы, – Бестюги Павла Николаевича, номера паспорта его я не знаю, а живёт он на улице…
Неся совершенно очумелую околесицу, бандит принялся ползать по комнате, собирая в дрожащую ладонь оружейные части и патроны. Впервые в жизни он пожалел, что попал из армии транзитом в тюрьму, даже не успев пройти курс молодого бойца, и теперь не мог знать, как из этой кучи железяк вновь собрать грозное оружие.
Сталкиваясь с Быком, по полу ползал и растерянный, пристыженный за дочь, глава семейства. Он также собирал боевые детали и конфузливо бормотал, что, де, мол, ничего страшного нет, мол, пусть товарищ так не волнуется, что сейчас они всё соберут, отнесут в мастерскую и починят, а если нет, то заплатят…
Всю возню и суету прекратил старший сын.
– Папа, ты чего делаешь-то? Давай звони в милицию… – изумлённо сказал сын и, оглушив Быка, как рыбу, доказал, что не зря много лет занимался спортом.
– Что я делаю?! – в свою очередь опешил папа. – Да, да, действительно… чего же это я делаю?.. А ведь сгорать за нее со стыда вошло в привычку, нет в неизлечимую болезнь! Совсем свела с ума меня наша доченька-занозочка… Кулибина, Черепанова, да, чёрт возьми, умница, спасительница наша!..

Эпилог

– Ловите её, держите! Это же был японский телевизор, японский! Мать, врежь ей по рукам, по ру-кам! Нет больше сил, и терпения не-ету! Шей ей, мать, смирительную рубашку, а я ей закажу детские наручники! Да-да, детские кандалы!..