Глава 5. Как кур в ошип!

 Наутро, встреченный джентльменом, прекрасно говорящим по-русски, он сидел в уютной комнате, сплошь увешанной картинами на сюжеты из российской деревенской жизни. «Интересно, — подумал Тим, — кто впаривает им эту халтуру в стиле a la russe?» Кофе оказался настоящим. Давно забытый вкус. От виски Степанов отказался, чем несказанно удивил своего работодателя. Очевидно, образ русского артиста не монтировался у того с отказом хлопнуть стакан заморского первача с утра пораньше. Джентльмен постарался незаметно сунуть бутылку с яркой этикеткой в его сумку. Тим «не заметил» этого жеста. Слава богу, на подарок дежурному режиссёру тратиться не придётся. У наших на утреннике бутылку минеральной воды чёрта с два выпросишь. В комнату вбежала запыхавшаяся Лера и попросила джентльменов на пару минут удалиться. Надо ж ей в Снегурочку обрядиться. И лишь у входа в зал поинтересовалась:
— Не забыл, Тим, что нас ждут дети, пока ещё очень плохо знающие русский язык? С ними лучше всего было бы общаться по-английски. Впрочем, для тебя это не составит труда. Не зря же тебя приглашали на съёмки в Голливуд. А там, насколько мне известно, без знания языка никто и разговаривать не станет, не то, что снимать.
Святая простота! Сам тоже хорош. Чего полез с анекдотом? Но речь же шла об экзотике. Причём тут английский? На выяснение отношений времени практически не оставалось. Недоразумение разрешилось следующим образом: Тиму надо будет произнести всего две фразы: «Hello, my dear children, и happy new year!» Он попросил эти фразы написать по-русски. Любые тексты на бумаге Степанов запоминал мгновенно. В театре порой на срочных вводах с листа приходилось играть спектакль. Оставалась проблема с песенкой о зайчишке сереньком, который под ёлочкой скакал.
Без проблем! «Jingle bells!» Новогодняя песня всей англоязычной детворы. Тим может беззвучно открывать рот, а хоровод она возьмёт на себя. В остальном Деду Морозу придётся повертеться на пупе. Не уронить престиж великой страны. Весёлых игр надо будет провести максимальное количество. Юные американцы – очень подвижные ребята, несмотря на то, что едят сплошь гамбургеры. Гонорар по этому поводу Тим великодушно предложил разделить пополам. Она слегка замялась, но потом согласилась на одну треть и вошла в зал.
Вокруг сновали американские трудящиеся, исподтишка бросая на Степанова весёлые и любопытные взгляды. В ответ тот щерился сквозь бороду, кланялся в пояс и ни к селу, ни к городу, бормотал запомнившуюся ещё с пятого класса фразу:
 — My name is...
Взгляды отводились. У них считается неприличным откровенно пялиться на незнакомого человека. Но от смешинок, которые ответно вспыхивали в глазах этих людей, на сердце Тима становилось теплее. Эту идиллию прервала Лера, которая просунула голову между дверных створок. Господи, Тима уже давно зовут.
Он хрястнул посохом об пол и, к своему изумлению, неожиданно проорал на чистом английском языке:
— I go, go, go!!!
Лера распахнула дверь, Тим вступил в незнакомый загадочный мир.
Детей было немного. Он начал с того, что подходил к каждому ребёнку, доставал из необъятного мешка конфету, вручал и спрашивал:
— What is your name?
Ему отвечали.
Он легонько хлопал каждого по плечу, приговаривая:
— Hello, Джим, Пэгги, Мэри, Том!
Дети закатывали глаза от восторга. Галдели, хлопали русского Деда Мороза по рукавицам в ответ. Взрослые поглядывали на Степанова со снисходительным удивлением. Надо же, абориген, а говорит, как стопроцентный американец. Значит, не всё ещё потеряно для этих русских медведей. Суровая мэм, похожая на всех воспитательниц земли, независимо от места их жительства и вероисповедания, что-то произнесла. Ребятки на мгновение смолкли, а потом дружно произнесли:
— Hello, Santa Claus!
И сразу заулыбались широко-широко, как это умеют делать на их далёкой родине. Тут уж Тим вспомнил про экзотику и показал всю широту русского характера. Стук посоха о дубовый паркет громом разлетелся по залу. А следом он произнёс:
— No! Нет! I no Санта-Клаус! I Дедушка Мороз! Здравствуйте, ребята! С Новым годом вас, children! — И, заголосив во весь голос: — Калинка, калинка, калинка моя — пустился в пляс, выкидывая мыслимые и немыслимые коленца.
Лера тоже закружилась вокруг ёлки, выстукивая дробушечки. Загремел знаменитый рок, который на «пластинке с рёбрами» в Москве можно было купить тогда только с рук у спекулянтов по рублю за штуку. «One, two, three, six, seven a clock!» Тим подхватил воспитательницу и повёл её с кадрильными выкрутасами. Ребятишки повскакивали со своих мест…
 
***
Позже Лера передала ему, что такого сногсшибательного танца американцам не приходилось видеть ни в одном клубе Америки. Что буги-вуги и рок-н-ролл, в сравнении с ним? Томные «па» их бабушек в кринолинах на посиделках в пансионатах для благородных девиц.
А тем временем они хором зажигали ёлку, играли в игры Тимкиного детства: прятки, колдуны, гигантские шаги. Правда, в лапту сыграть не удалось. Местный пожарник запретил. Ещё пели «Jingle bells» и весь репертуар, какой только приходил на память. И, конечно же, «Подмосковные вечера». Кстати, в штатах эта песня популярна не только потому, что её впервые сыграл Ван Клиберн. Её блестяще аранжировал и исполнил со своим оркестром Рэй Конифф. Тим умирал от восторга, слушая его.
От банкета со слезами на глазах Тиму пришлось отказаться. В театре артист был отпущен с одного представления. А Лера ускользнула по срочным делам, не дожидаясь честно заработанного гонорара. К нему тоже никто не спешил с червонцами. Степанов помялся, собрался уходить, не солоно хлебавши, как его остановила разрумянившаяся мэм и, ослепительно улыбаясь, вручила конверт, помахав рукой на прощанье.
—Bye!
Бай, так бай. Тим деликатно пощупал конверт. Червонцы приятно хрустели. Порядок в танковых войсках. Только заглянуть в него он не удосужился. Напрасно…
***
Однако желудок, лишённый банкетных яств, требовал заморить червячка. Стаканчик пива не мешало бы пропустить. Не принца же датского Степанов играет, в самом деле. А зайчика – побегайчика. Нигде не сказано, что зайцу перед работой запрещается выпить пивка для храбрости. А ну, как волк встретится. В гастрономе он, не глядя, шлёпнул о прилавок честно заработанную бумажку.
— А подать-ка Ляпкину-Тяпкину двести пятьдесят грамм колбаски, плавленого сырка…— и осёкся под очумелым взглядом продавца.
Застегнуться Тим забыл, что ли? Опустил глаза к долу. Чепуха. На нём шикарный дворницкий тулуп, купленный на барахолке. Такой зимний наряд только входил в моду. И ему прямо на улице горячие кавказские парни не раз предлагали за него двойную цену. Может и этот взалкал? Фигу с маслом ему, а не тулуп. Ишь, харю разъел на казённых харчах. Пусть в «Берёзку» идёт.
А продавец, между тем, дрожащим от страха голосом, задаёт вопрос. Но на каком языке?! Что за чёрт. Белены он объелся, что ли?
— Ю - интурист? Дую спик инглиш?
Может, он тоже член американо-советского общества дружбы? Что-то Тим среди гостей его давеча не приметил. Любитель английского опять повторяет свой вопрос.
— Спикаю, спикаю…— зло отвечает Тим, — всё утро сегодня пикал. Некогда мне с тобой в английском упражняться. До работы всего ничего осталось.
— Так ты наш? — шипит тот сквозь зубы и глазками испуганно по сторонам шарит.
В магазине пусто. Тогда он хватает честно заработанную денежку Тима и суёт ему под нос.
— Где ты это взял? За приобретение преступным путём американской валюты, знаешь, какой срок отхватить можно?
Было бы на что, Тим бы так и сел. Ноги тотчас сделались ватными-ватными, в желудке всё съёжилось от страха. Но он превозмог себя и ёрнически спросил:
— Где тут ближайшее отделение милиции? Желаю, к чёртовой матери, добровольно сдаться родным властям. За явку с повинной, глядишь, скостят годик - другой.
— Так ты не валютчик? — шёпотом спрашивает продавец. — Артист что ли?
— В таком прикиде меня можно принять за кого-то другого? Артист я. На театре служу, на американскую разведку не работаю. Ёлку для иностранных детишек играл. А мне вместо червонцев эти бумажки подсунули.
Тут продавец понял, что это не провокация, не проверка его гражданской бдительности, облегчённо вздохнул и поинтересовался:
— Ты хоть знаешь цену этому товару?
Тим замотал головой. Торгаш расплылся в хитроватой улыбке.
— Так и быть, выручу тебя, бедолагу. Избавлю от этой заразы заграничной.
— Каким образом?
— Ты в курсе, сколько по советскому курсу этот паршивый доллар стоит? Нет? Шестьдесят две копейки.
— Что с того?
— Смотри сюда…— торгаш сунул десятку в карман, пошуровал под прилавком, достал и взвесил триста грамм колбасы, совершенно забытого сырокопченого запаха, сто пятьдесят грамм никогда не виданного Тимом заплесневелого сыра и бутылку пива «Рижское». — Гони ещё пару рублей за этот дефицит. По большой дружбе тебе предлагаю.
Степанов вздохнул и достал следующую десятку.
— Сколько же их у тебя?  — придушенно спросил продавец.
Тим хотел присовокупить третью, но вовремя вспомнил, что это гонорар Леры и развёл руками.
— Лавочка закрыта.
 Торгаш воровато выхватил её из рук и выдал сдачу: три рубля и двадцать копеек.
— Маловато будет…
— За конспирацию…
 На выходе Степанов подумал, что сыром можно будет угостить Леру. Уж в импортной-то плесени она наверняка разбирается лучше него.

***
Но девушка как в воду канула. Так что рассчитаться за её благодеяние он пока не мог. А там накатили иные заботы, и Тим забыл о новогоднем приключении. Напомнила о них самым нежданным образом Лера. Она позвонила прямо в кабинет директора, нагнала на того страху тем, что звонит из американо-советского общества дружбы…
О том, что это дружественная нам организация, перепуганный до смерти руководитель театра не сообразил. Вопроса в анкете: «имеете ли вы родственников за границей» никто не отменял. И, не дай бог, было их иметь. Не отмоешься. Под колпаком «конторы» будешь жить до самой смерти. Да что родственников? Друг, выбравший местом нового жительства иную страну, пусть даже из социалистического содружества, становился персоной, о которой лучше всего было забыть раз и навсегда.
Директор взял себя в руки, сказалась райкомовская выучка, вызвал секретаршу, приказал доставить «этого авантюриста» к нему прямо с репетиции, а заодно пригласить в кабинет секретаря партийной организации и профсоюзного лидера. Главный режиссёр зван не был по причине отсутствия у последнего идейной стойкости.  Художник! Какой с него спрос? Что ему терять? От всего отопрётся на любом, самом высоком уровне. В крайнем случае, упекут этот непризнанный талант в какой-никакой театрик. И все дела. А тут…если из директорского кресла за политическую близорукость вышибут, пиши – пропало. Баней руководить не поставят. И партбилет на стол положишь.
На его счастье, ни одного из вышеназванных товарищей в театре не оказалось. Не были они заняты в тот день на репетиции. Иначе при случае заложили бы за милую душу. Так что произошедшее в директорском кабинете не стало достоянием широкой общественности.
Через пять минут Тим уже сидел в руководящем кресле, а директор, включив звук телефона на полную мощность, коршуном навис над ним, стараясь не пропустить ни одного слова из их волнующего диалога. Он нисколько не сомневался, что этот звонок политикой попахивает. От подобного запаха в любые времена надо бежать, сломя голову, как чёрт от ладана.
Лера же звенящим от восторга голосом между тем «обрадовала»:
—Привет Тим! Американцы всё ещё не могут отойти от восторга после проведённой тобой ёлки. Они хотят предложить тебе поездку на какой-то семинар Санта-Клаусов. Что бы ты поделился, как у нас говорят, с заокеанскими коллегами бесценным опытом. Дорога за их счёт. Обещают заплатить сто долларов… извини… возникло неотложное дело. Позже перезвоню...
На его категорическое «нет!» повторному звонку в этот кабинет, предложила вечерком продолжить обсуждение этой темы в каком-нибудь кафе.
Тим не стал дожидаться вопросов со стороны своего руководителя и поведал «трагическую» историю нравственного падения советского гражданина. Разумеется, словом не обмолвился об участии во всём этом ни друга – монтировщика, ни дежурного режиссёра. С высоты своего положения директор, наверняка, понятия не имел о том, как выглядят зайцы, прыгающие на новогодней сцене театра. Когда Степанов закончил рассказ, руководитель, как ни странно, повеселел, согнал его с кресла, задумчиво покатал по столу цветной карандаш, каких у него имелось великое множество, позвонил в бухгалтерию и выставил Тима из кабинета, велев дожидаться неотвратимого, но справедливого суда в приёмной. Через какое-то время главный финансист театра величаво прошествовал мимо, не удостоив даже кивком проштрафившегося актёра.  Вскоре из кабинета вышел директор, пригласил войти, а сам удалился, крепко прикрыв за собой дверь.
Главный бухгалтер насмешливо посмотрел на Степанова поверх своих стёклышек, кивком предложил присесть, пододвинул к себе чистый лист бумаги и произнёс:
— Ну-с, голубь ты мой, займёмся арифметикой.
Хотя никакой склонности к данному предмету у молодого артиста никогда не было, отказать в просьбе было бы верхом неприличия. Он расположился, как сумел, догадываясь, о чём пойдёт речь. Не так давно аналогичный урок ему уже преподал продавец в гастрономе. Тем не менее, Степанов прилежно внимал визгливому фальцету, которым финансист принялся излагать столь очевидные для него самого истины. В его голосе проскальзывало порой сожаление, что приходится тратить драгоценное время на бездельника, а таковыми он считал всех, кто зарабатывал на хлеб насущный вне стен его обожаемой бухгалтерии. Кроме директора театра, разумеется.
— Я, голубь ты мой, сейчас сообщу тебе то, что для любого финансиста является истиной. Той самой, которая, как известно, проще пареной репы. Начнём-с. Тебе обещали, насколько мне известно, сто долларов. Для начала вычтем из этой суммы грабительские капиталистические налоги. Искомая сумма округлилась до половины.
Тим крякнул. Интересно, каким тарифом руководствовался замшелый счетовод? Запись о работе в Голливудской бухгалтерии явно не значилась в его трудовой книжке. Хотя… восьмидесяти пяти рублёвая актёрская ставка, которую Степанову положили на театре по окончанию института, после вычета налогов: подоходного, за бездетность тоже не прибавляла оптимизма. Если же учесть уплату комсомольских и профсоюзных взносов, да прибавить, вернее, вычесть из неё постоянные «добровольные» пожертвования в пользу закабалённых империалистами трудящихся, мало знакомого гражданам Советского Союза третьего мира…
То на то и выходило.
— Идём дальше. Родина тоже должна получить законную долю с твоих нетрудовых доходов. И, дай бог, если после всех этих вычетов тебе останется каких-нибудь жалких десять – пятнадцать долларов, которые на руки, конечно же, никто не выдаст.
Он иезуитски поглядел на Степанова, что-то начеркал на листе и пододвинул к нему. Скряга! Шестьдесят две копейки он умножил на десять, приписав внизу: «Не забудь профсоюз и ленинский комсомол». И, поглядев на растерянное лицо Тима, ехидно спросил:
— Голубь ты мой, уж не хочешь ли ты за эти грязные американские серебряники продать свою Родину?
Степанов придал своей физиономии соответствующее выражение и горячо уверил подкованного финансиста в том, что ни за какие блага на свете эта купля – продажа не совершится.
Директор, чертовски довольный так легко разрешившейся ситуацией, посоветовал Тиму раз и навсегда порвать с позвонившей ему легкомысленной особой. Чуть не подвела под монастырь такого замечательного артиста. Потом пожал руку и проникновенно произнёс:
— Ваш моральный облик, Степанов, никогда не вызывал у меня ни малейшего сомнения. В ближайшее время вы можете смело рассчитывать на существенную прибавку к жалованию.
***
В кафе Лера долго хохотала над тем, как Тим в лицах проиграл перед ней произошедшее в театре, и повинилась.
— Прости меня за столь опрометчивый поступок. Общение со свободными от идеологической удавки людьми дурно повлияло на девушку. Надо понимать, в какой стране мы живем. Что касается государственной цены на покупку валюты… — тут она опять прыснула, но сдержалась и разъяснила положение вещей такой тёмной личности, как Тим.
— С рук, на чёрном рынке, рискуя получить срок, этот денежный знак продают и покупают по цене – четыре рубля за доллар. Продавец тебя элементарно надул. И бог с ним. Пусть подавится. Радуйся, что не на стукача попал.
Степанов кисло улыбнулся, достал из кармана десятку и протянул ей. Она выхватила купюру и спрятала её в самый надёжный дамский тайник. «Как ты беспечен», — читалось в её взгляде. Потом порылась в сумочке и протянула тридцать рублей.
 — Я покупаю её по принятому между приличными людьми курсу. Десятку, как и было между нами оговорено, беру за ёлку. Что касается обещанного гонорара в сто долларов... это была бы плата за каждый день твоего пребывания на американском континенте. А пригласить тебя собирались на неделю. Раз. Полный пансион. Два. Расчёт в рублях или в долларах из рук в руки, безо всяких вычетов. Три. Американцы в некоторых делах хоть и простодушные ребята, но подставлять бы тебя не стали. Рассчитались бы, когда ты вернулся. Четыре. Вот для этого разговора я и пригласила тебя в кафе. Пять. Только не придётся теперь зайчику пощипать заокеанской травки.  Подвела его девичья болтливость. Прости ещё раз. Очень уж захотелось раньше времени тебя обрадовать. А вдруг бы тебе во время этой поездки роль в Голливуде предложили. Совсем как в том анекдоте. Разве не бывает чудес на свете? Ёлки-то уже закончились…
— Это верно, ёлки закончились. А вот заплесневелый сыр в холодильнике ждёт не дождётся, когда ты снимешь с него пробу. Может быть, я тоже решусь оценить его вкусовые качества.
— Давай отложим это до лучших времён. Ты живёшь в театральном общежитии, и после «шпионской истории» нам лучше пока не светиться вместе…
***
Сюжет этой истории автору показался незавершённым. Было бы неплохо разбавить его лирической сценкой с сырком и Рижским пивом… Помешал звонок из «Театрального вестника».
— Экспозиция ваших юношеских перипетий редакцию устраивает. Переходите к рассказу о том, как вы сумели занять скромное место в литературной палитре нашего города.

(Продолжение следует)