Соседушки

  Благовещенье.
С колокольни Спасо-Преображенской церкви  торжественно возносится в небо   перезвон колоколов, рассеивается чистыми хрустальными капельками по нешироким улицам, кривым улочкам и затихает в тесных переулках провинциального городка.
Настроение Ивана Ивановича радостно-лёгкое.   Отступили, забылись хвори,  коих накопилось немало за долгий срок освоения жизненного пути. 
Не спеша продвигается он  по высокому берегу реки, с упоением  хлебает апрельский, пропитанный солнцем, воздух.  Лёг-кий ветерок  блуждает в седом ёжике волос, мягко охватывает чисто выбритое лицо,  спускается за ворот. Иван Иванович всё же застегивает куртку на верхнюю пуговицу – весеннее тепло обманчиво. Затем снимает и протирает очки, важно возвращает на крупный горбатый нос. 
Северная Двина ярко сверкает голубовато-белым покрывалом  льда и снега, крутым поворотом уходит  в еловый массив леса.
Иван Иванович пристально вглядывается в заречную даль. За широкой поймой смутно выделяются очертания деревенских построек. Его родные места обветшали, обезлюдели… 
Присел на скамейку приречного скверика, в памяти всплыли картины-воспоминания.
Вот он лет четырёх сидит в тенёчке под копной, играет рез-ной деревянной лошадкой. Отец с матерью и её старшим братом ставят сенной стожок….  Он явственно почувствовал будоража-щий запах молодого зеленого сена, колкие сухие стебельки,  разгоряченные руки матери… Она поднимает его,  хохочет, до-вольная сыном…
Вот он уже семилетний паренек…   Помогает матери выбирать картошку из под плуга… Это была тяжелая военная осень 42-го, отец пропал без вести на Западном фронте ещё в 41-м… В последнем письме писал:  " Здравствуй, Любонька, и сыночек Ванюшка! Не грусти, Любонька. Готовься к зиме. Купи Ванюше валеночки. Люблю вас. Иван-большуха».
Иваном-большухой его стали звать с рождением сына – Ивана-малого. Письмо обозначено концом августа: «…Пишу и на миг забыл, где я, а вспоминаю сейчас прошлое.  Как хотелось бы видеть вас, быть с вами, но это только мечта...  Помни, Люба, в трудную минуту я не опозорю вас и себя.   Очистить родную землю -  наша боевая задача..." Мать, читая вслух Ване письма с фронта, каждый раз плакала. Отец делал приписку и сыну: «Я очень соскучился по тебе. Расти сынок, помогай маме. Я вернусь, как только прогоним всех фашистов. Целую крепко. Твой папа».
Отца он помнил крупным, добрым и  острым на слово, неутомимым в делах. Казалось, так будет всегда, и время для него не существует, как не ощущал его тогда Иван. Он долго не мог примириться с тем, что нет отца – не вернется он с войны, не обнимет его худенькое костлявое тельце подростка, не спросит о делах мальчишеских, мечтах растущего сына.
После войны Иван с мамой перебрались в город, к  тётке Марусе. У неё был свой дом, муж Николай погиб на войне при форсировании Днепра, сын жил в Горьком.  Осталась она одна, пригласила племянницу Любу с сыном Иваном, поселила  в при-рубе. «За жильё, Любаша, с вас всего–ничего - присмотреть за огородом» - при случае напоминала тётка Маруся.  А это две длиннющие гряды картошки, лук, морковь и прочая мелочь, в теплицах - огурцы и помидоры. Одним словом, батрачили, а тетка с овощами – на рынок. Рубль к рублю - и готов перевод сыну. Сын Василий женился,  основательно обустраивался. А Иван только начинал овладевать профессией слесаря в ремесленном училище. Потом - вечерняя школа, заочное обучение в судостроительном институте, работа в конструкторском бюро на заводе…
Тогда, в послевоенное голодное время, страна тяжело поднималась из руин. Мужиков немало полегло на поле брани, ещё больше покалечило. В бане Ивану бывало страшно смотреть на безруких и безногих мужиков, на сине-бледные рубцы от пулевых и осколочных ранений. А отстроили всё же страну, вытащи-ли из беды разрухи, накормили народ…

***

- А теперь-то калек-инвалидов… Подумать только, и войны вроде нет! Двадцать первый век распечатали. – В сердцах заметил недавно Иван Иванович в разговоре с соседом, Валентином Устиновичем. 
Одних лет  они оказались. Одно время пережили и живут-доживают рядом, и судьба казалось похожая, а мнения порой такие разные, что споры доходили до обид. Какое-то время не раз-говаривали, но всегда мирились, а потом опять схлёстывались. Тогда Валентин заметил:
- Жизнь штука не простая, путанная временем, людьми, живущими рядом. Не берегут они себя – и чужие,  и родные. Аварии бесконечные,  пожары, потопы…  Стреляют людей как кроликов…  Телик смотришь - мурашки по коже… - Размышлял не-торопливо Валентин Устинович. -  И где, она, правда, где ложь? Попробуй, найди, отчего да к чему!?
- Лукавишь, Валентин!?  Человеку свойственно стремится к лучшему, создавать красоту и гармонию во всём, что его окружает. Если это заканчивается, то заканчивается и жизнь человеческая. А ведь к этому всё идёт. Нравственность теряем? Теряем! Культуру национальную теряем? Теряем! Ещё?.. – Замолчал, отвернулся Иван Иванович. В лице промелькнула отрешенность и безнадёжность.
- Что ты мне, Ваня, толкёшь! – огрызнулся Валентин Устинович. -  Верующих стало больше – это факт! Храмы восстанавливают – это два! Вот тебе и красота, и нравственность.
- Да по вере-то  живут  всё меньше!  Вера в Бога… - Усмехнулся, вновь оживляясь, Иван Иванович. -  Это, дорогой мой,  как вера в мать и отца… Награды за это не ждут. Нынче-то, срамота! - церковники висюльки-медальки,  ордена во славу святых угодников развешивают на пиджачки чиновникам да богатеньким спонсорам. А цены то взвинтили на иконки да свечки!? Последнее вытряхивают из кармана  да приговаривают: «Так мир Богом устроен. Каждому своё!». - Помолчал. - С Богом торговаться не пристало нам.
- Меры совести у каждого свои,  правда - своя. – Не соглашаясь, но и не отрицая, Валентин Устинович мягко сворачивал разговор.
В тот момент затухающего спора подошёл к ним ещё один одногодок-соседушка Григорий Савельевич. Не по душе был его приход  Ивану Ивановичу, да и Валентин Устинович его не жаловал.  Дело в том, что был Григорий Савельевич бесконечно всем недоволен, к людям недоверчив. Сейчас он молчал, глядел в упор на Ивана Ивановича, морщил презрительно острый нос, раздувал надменно щёки на скуластом лице, прятал глазки-щёлки под обвислые бурые брови.
Григорий Савельевич, по прозвищу Гришка-партизан, появился в городе сразу после войны. Было ему тогда лет 14-15. Хвастал он в ребячьих компаниях, что партизанил, фашистов положил с десяток…
Не слишком верили, но прозвище прилепили на всю жизнь. На самом деле его бабушка, мать, брат, сестра и он  были  высланы в заштатный городок как члены семьи пособника немец-ким оккупационным властям. Отец его, Савелий Нетудык, слу-жил в полиции, участвовал в карательных операциях. С при-ходом Красной Армии его судили, дали десять лет лагерей. От-бывал в Соликамском лагере,  в лесах Пермского края, где  по-пал по нерасторопности под комель крупной лесины и скон-чался на месте.
Когда семье разрешили  уехать в родное село, они остались – сначала боялись односельчан, потом бабка умерла и  здесь, на Севере, её похоронили, потом дети выучились ремеслу, завели семьи, обустроились с жильем – время бежало. Старое уже вспоминалось не так остро, сглаживались углы. Гришка стал Григорием Савельевичем, дважды дедом – росли внучка и внук. По-дошло время - вышел на пенсию, увлекся общественной работой в комитете пострадавших от репрессий. Разных историй наслу-шался, а вывод выходил всегда один – они невинные жертвы.   Григорий Савельевич твердо уверовал в это. Клеймил всех и вся, кто считал, что это не так. Любил рассказывать о жизни «под немцем», выставлял это как благо.
В их довольно просторной хате стоял на постое немецкий офицер. Угощал Гришку шоколадом, трепал по вихрам:
- Guter Junge, guter Junge…  Zur H;lle fahren!
А мальчик каждый вечер мыл и скоблил его сапоги, утром они, начищенные до блеска, стояли у порога. 
Вспоминая о тех лихих годах,  седовласый Григорий Савельевич разыгрывал роль свидетеля поневоле.
- Русских пленных ведут, и всего-то их ничего, а охраной обставят со всех сторон, Боже ты мой! Овчарки рычат, поводки рвут… Евреев из соседнего  села  согнали - сотен семь будет. Повели колонной – идут поко-о-рно… Боже ты мой! Детишек маленьких и большеньких за ручки ведут! Куда их ведут - не знают, не ведают…  Охраны не столько - помене.  Да и  немцы уже перемежались с нашими полицейскими.
- Согнали их в лощину. Говорят: ройте траншею. Вырыли. А их - Боже ты мой! - перестреляли всех немцы.  Из пулемета как траву косили…
Рассказывая об этом, Григорий Савельевич разводил руки - мол, что делать – что было, то было:
- Заставили полицейских сбросить убитых в те  нарытые ямы, а  кто шевелился - добивали. Потом закидали трупы землей.  – Продолжал, оправдывая. - Не по своей воле они это дела-ли. Их брали служить в полицию для  того ведь, чтобы порядок был, а то дозволь, так  и беззаконие: воровство там, грабежи там  – всякое может быть,  время-то было ой-ё-ёй…  А что подделаешь – война.
Забывал, правда, он рассказать, что его отец участвовал в том побоище, как грабастал он пользуясь силой власти – золотые сережки, колечки, перстеньки, цепочки…  Утаивал о том, как отец и мать прятали награбленное в лесу под большим камнем-валуном. И, конечно, не рассказывал, как мать ездила в те места за кровавым сокровищем, как строили на это дурно пахнущее золотишко кооперативную квартиру. 

 ***

В тот раз подошёл он к соседушкам спросить-уточнить о сроках отключения электричества, которое намечалось энергетиками на ближайшие дни. Определившись, они опять скатились в крутую яму споров.  Теперь уже цены их волновали. 
- Хлеб дорожает. Цена кусается.  И это не предел. А где он, предел? – Вопрошал Валентин Устинович. – Когда нас крестьянин хлебом накормит?
- Крестьянин не тот – остарел, а молодежь не хочет пахать землю. Не привлекает её это занятие – тяжелое оно, неблагодарное…  Не прожить этим трудом. – Ответствовал строго Иван Иванович. – А ты-то, Григорий Савельевич, как думаешь, прав ведь я?
-  Кто его знает… - Неопределенно замямлил Григорий Савельевич. – Может так оно, а может и правильно всё, что делается. На Западе полно всего, и к нам везут, и, Слава Богу, живём. С голоду не умираем – вот главное, войны нет – уже хорошо.
- Везут, везут, - иронично откликнулся Валентин Устинович, -  да отбросы забрасывают к нам.
- Кормим зарубежного фермера, а свой умирает, - строго подвел черту Иван Иванович, - надо помогать ему, а не выжимать последнее. В землю нужно вкладывать и вкалывать. Вкладывать современную культуру земледелия. А это деньги. Ну и вкалывать до седьмого пота – от зари до зари.
- Немало надо всего, чтобы быть хозяином на земле. – Откликнулся Валентин Устинович. - Пока тянут из неё то, что легче и дешевле взять. А взял – так и отдать землице надо. -  Продолжил, горько улыбаясь:
- О каком хозяине речь? Если большинство, как стадо баранов, которое ищет не самостоятельности, а своего хозяина. И находит. А тот стрижет их, этих бедных овечек, гладко-гладко. А потом по-отечески гладит по голой коже.
- Я вот тоже, был давний случай, - продолжил к чему-то Григорий Савельевич, - покупал для своей «фазенды» подросших цыплят. Каких из них брать -  не знаю. Кто-то подсказал, а ты выбирай тех, которые побойчее. Выбрал, подросли  -  оказались одни петухи. То-то родимая мать тогда усмехалась, когда брал, но промолчала, мол, поймёт, когда петушок в темечко клюнет.

***

…Иван Иванович поёжился – ветерок с реки чуть усилился, хотел уже вставать с пригретой скамейки, пройтись по бережку да не успел. Чья-то ладонь небрежно хлопнула по плечу:
- Дед, не устал отдыхать? Совесть надо иметь – поделись местечком.
Перед Иваном Ивановичем предстала троица молодых людей с банками пива в руках. Они недружелюбно глядели на не-го. Всем видом показывали нетерпение, мол, давай, двигай от-сюда.
Иван Иванович – человек не робкого десятка, - резко сбросил руку с плеча:
- Ребята, не хамите, ведите себя приличней. Я друга здесь дожидаюсь - сейчас подойдёт. – Махнул рукой вдоль берега. – Есть и другие скамейки.
- Во указчик, плесень… – Завизжал самый щуплый. – Лёха, вмажь ему, чтобы не дребезжал.
Лёха, молодой бугаёнок, не раздумывая, с маху грязным кулаком бьёт Ивану Ивановичу в голову… 

***

Валентин Устинович в то утро был хмур, кисло отвечал супруге, она беспокоилась о его здоровье.  Чувствовал себя неважно – давило сердце. Но откликнулся на предложение Ивана Ивановича встретиться у реки на их любимом месте.
С возрастом всё чаще тянуло на разговоры-воспоминания. Жизнь – к завершению, видано-перевидано всякого, трудностей с лихвой, но и минут радостных, приятственных немало.
Главным для Валентина Устиновича была семья. Жена, Галина Семёновна,  – добрая подруга, заботливая и мудрая в житейских делах. Две дочери, замужние,  зятья не пьющие – повезло, внуки успешно грызут в школе науки – за ними будущее. 
- Всё как надо, всё путём.  – Ответствовал он на дежурный вопрос знакомых:  «Как дела?».
Собираясь на встречу с Иваном Ивановичем, он вспоминал свои прожитые годы.
Мальчишка из пригородной деревеньки, приютившейся в хвойном лесу. Еловые густые перелески перемежались небольшими беломховыми светлыми борами. «Там сосен строй стоит по стойке «смирно» - к изумлению Валентина Устиновича сама собой выскочила поэтическая строчка.
В годы Отечественной войны в этих местах сформировали леспромхоз. С лозунгом «Всё для фронта, всё для победы!» трудились в леспромхозе его родители, он – подросток – на окорке. Лопата в руки – и соскабливай кору.
Всё было, всё прошло. Леспромхоз переместили на новые лесоучастки. Туда же уехала часть молодого рабочего люда. Их семья осталась. Валентин закончил в городе школу, отслужил в армии, выучился на автомеханика. За сорок пять лет прошел путь от слесаря до начальника гаража. В далёкие послевоенные годы, молодого слесаря Валентина вызвал на соревнование слесарь Иван. Соревнование закончилось крепкой мужской дружбой…
- Нитроглицерин не забудь! – Напомнила жена, когда Валентин готовился открыть входную дверь. – На тумбочке у теле-фона.
Валентин Устинович не спеша продвигался по улице, выходящей к реке. Вот и последняя пятиэтажка. Он всматривается в береговую полоску мелких метёлок-кустиков, скамеек вдоль тротуара. Где-то здесь его друг Иван Иванович. А может он ещё не подошёл? Да нет, сидит на любимой скамеечке. Вот к нему подходят трое. Но, что это – его бьют по голове, Иван падает.
Это взбудоражило, разозлило, подстегнуло Валентина Устиновича, он затрусил на выручку товарища, но успел сделать только несколько шагов и упал. Грудь сдавило болью, дыхание перехватило и не отпустило. Перед глазами поплыли красные и зеленые круги…


***

Благовещенье. 
По нешироким улицам шагают по своим делам жители, кланяются знакомым, останавливаются поговорить, обсудить последние новости.
- Река пошла. – Радостно сообщают. – Лед прёт, трещи-и-т! Затор вот опять на излучине.
- Вода прибывает быстро. Подтопит, поди, посёлок лесозавода. Снегу ныне в лесу напластало о-го-го.
- Военные «летуны» пробомбят и все дела.
- Дак ведь рыбу побьют.
- Побьют.
- А слышал, мужика-ветерана тут где-то мальцы прихлопнули?
- Знаю-знаю. Да и дружок его, как бы, от разрыва сердца грохнулся.
- Народ бурлит – беспредел…
- Куда власти-то смотрят!? Негодяи-недоросли совсем распоясались.
- Никакой управы на них!


***

…Савелий Григорьевич узнал о трагедии, случившейся на приречном бульваре, вечером. Холодок жалости на миг пробежал в груди и растаял.  В душе стало свободнее  -  память освободилась от очередных свидетелей прошлого…