Якорный Бабай

ЯКОРНЫЙ БАБАЙ
 
Павлу Радзиевскому
 
…Сидит он на полке, толстый, узкоглазый, в тюбетейке и халате порванном, – сидит и якорь в руке короткопалой сжимает. С якорем он по жизни идет, потому и звать его так – Якорный Бабай. Таким его художник выдумал, таким из папье-маше сделал. Значит, такой он и нужен кому-то на свете этом. Бабаи, они ведь не зря на земле живут…
Создал Бабая художник, Фёдор Бобоед, – большой, шумный, волосы бобриком, нос картошкой, голос – звоном колокольным. Придумал он куклу такую однажды, с перепою, и слепил – забавы ради. Думал, – может, купит кто фигурку забавную, денег заработаю. Но не брал никто Бабая. Больно уж страшный был… И стояла кукла на подставке в мастерской, и привыкал постепенно к нему художник, как к части жизни своей, и рождалась незаметно душа у куклы – своя, игрушковая. Живая.
Сидел Бабай на подставке и пуще зеницы ока якорь охранял. Художника любил всей силой сердца бумажного. Верил, – вовек будет он кем-то вроде домового в мастерской Бобоеда жить, дом охранять. Одно ему неприятно было: что рядом с ним зеркало стояло, и видел он себя со стороны – косоглазого, толстого, нелепого, – и смущался сам себя, и стыдился, что таким его создатель Бобоед задумал. «Но какой я есть, такой есть… Бабаи, они тоже нужны небось. А зачем, – еще узнаю. Жизнь, она длинная», – думала кукла.
…………………………………………………………………………………………………......
Но однажды нарушилась мирная жизнь бабайская. Зашла к Бобоеду в мастерскую поэтка одна, Нэлла Эллина по имени, – подруга молодости его. Длинная, тонкая вся, глаза блюдцами, косметики на лице больше, чем лица самого. И умилилась Бабаем. «Какой толстячок забавный! А подари мне его, Федюнька, – взмолилась она. – Я им комнату свою украшу, будет у меня, как гений места, дом охранять. Вон какие глазищи – все высмотрят, сразу удачу в дом приманят!» «Бери, бери, – буркнул Бобоед. – Все равно никто его уже три года не покупает, мне навару никакого… А тебе хоть забава будет. Ты ведь куклы всякие любишь!»
И забрала эстетка-поэтка Бабая из родной мастерской. Положила его в коробку, якорь сверху положила, закрыла и завязала ленточкой. А художник рядом стоял и смотрел глазами пустыми, как творение его неудачное из дому уносят. И не видел никто сквозь стенки коробки, как слезинка текла из бабаева узкого глаза, – жгучая, соленая. С тех пор бледнее чуть-чуть стали краски на лице его. Что с куклы взять, – душа у нее детская, чувства сдерживать не умеет… Слабая душа. Кукольная. Ненастоящая.
……………………………………………………………………………………………………..
Привезла поэтка Бабая к себе, поставила в нишу в шкафу-стенке, напротив дивана, – ну и намучился там Бабай! Кукла хоть и кукла, но боль, как люди, чувствует, и смотреть на безобразия ей больно до невозможного. А что Нелька с друзьями вытворяла на диване, на виду у Бабая, – это уму непредставимо! И пила, и танцевала, и кувыркалась… Поэтки люди вольные, им острые чувства подавай. А Бабаю, наоборот, покоя домашнего охота, он ведь человек основательный. Сидел он в нише, глазами неподвижными на то, что в комнате творится, уставившись, и якорь до боли в пальцах сжимал. Терпел. Долго терпел, по-бабайски.
Но однажды пришли к поэтке два друга, поэты тоже, Непроливайко и Нержавейко по имени, – один маленький и лысый, с бородкой клинышком, а другой длинный, волосатый, с усами, но без подбородка совсем. И оба с гитарами. Пели они с Нелькой песни, пили бурду какую-то, на ковре валялись, в камин плевали, а потом один из них, тот, что пониже, – Нержавейко по фамилии, – вперился в Бабая взглядом и ну хохотать. «Ну и урода купила ты себе, Неля, ну и урода!... – кричал он. – И кто его такого сделал?... Бобоедыч?... Похож Бабай на отца, похож – такой же клоун!... А давай-ка я ему морду разрисую, чтоб еще смешнее стал». И потянулся рукой с фломастером прямо к носу бабайскому, и давай перед лицом его пальцами что-то мудрить... Тут уж не стерпел Бабай, дернулся да и укусил Нержавейку за палец. До крови укусил, до боли. И откуда сила в зубах картонных взялась?...
Завопил Нержавейко, на палец укушенный глядя, да и Непроливайко к нему присоединился. «Это нечисть какая-то! Домовой, говоришь? Сожги ты его к чертям собачьим, чтоб не принес беду какую в дом! Сожги, говорю тебе!» – кричал длинный и патлами своими махал. А Нэлла сидела, как кукла, неподвижная сама, да глазами щелкала. И дрожала так, что в комнате аж похолодало.
Спохватился Бабай, что зря делов натворил, да поздно было. Бежать надо, бежать, а то камин – вот он, рядом, бросят туда куклу поэты, – потом и горстки пепла не останется… Вскочил кукленыш, схватил якорь свой – достояние свое единственное – и бегом, с полки на полку, на телевизор, к подоконнику и – в окно!... Поэты только замороженными глазами вслед смотрели и от обмеления души с места не двигались. Может, и до сих пор так сидят.
……………………………………………………………………………………………………..
Выскочил Бабай во двор, а там – зима-зимища, снегу навалило столько, что кукле с головой в сугробе укрыться можно. Стоит Бабай с якорем, головой вертит, глазами луп-луп, – где укрыться от снега можно? А по двору как раз дворник шел, Шарабан по прозванию, – пьянчуга был редкостный, неделями не просыхал. За ним кукленыш и увязался, в дворницкую пролез, – а хозяин и не удивился ничуть, когда увидал, что за ним такое чудо-юдо топает: чего с похмела не привидится!...
– Здрасссь, чуда-юда! Как звать тя?... – еле шевеля языком, буркнул Шарабан.
– Баба-аем! – ответил куклёныш басом.
– А что ты у меня делать хошь?... – икая, продолжил дворник.
– Жы-ыть, – пробасил Бабай Якорный. – До-ом стеречь…
– Живи, живи… я тожа домовой, как ты, и брата свово пойму завсегда. Токо смотри – водку мою не трожь. Тронешь – убью! – пригрозил дворник.  Глотнул чего-то из горла да и завалился на топчан – спать.
 
Так поселился Бабай в дворницкой. Там, конечно, не  рай был, – грязища всюду, пыль в нос лезет, от перегара порой дышать нечем. Зато сидеть неподвижно не надо было, – Шарабан движущихся кукол не боялся. Так что бегал Бабай по дворницкой с тенью своей наперегонки, по углам лазил, хлам разный разбирал. Порой и не понять было, кто живой, а кто кукла, – скачущий домовенок из папье-маше иль дворник, что в грязном тулупе своем на топчане без движения валялся. Не скучал Бабай у Шарабана… но старел не по дням, а по часам – пыль подвальная на нем краски затемняла, халат от беготни рвался. Даже якорь чуть поскрипывать начал, словно недовольный чем-то.
А однажды так напился Шарабан, что водкой Бабаюшку обрызгал и на руку ему наступил – пальцы картонные кукле оторвал. Дворнику что – завтра проспится, и как не было ничего. А кукленышу больно. И впервые мысль пришла странная в головку из папье-маше: «А вдруг я не настоящий»?
Страшно стало Бабаю, как подумал он об этом. Решил кукленыш – уйти от дворника, на улицу уйти, может, там другого хозяина найдет, а то у этого любой кукле смерть скорая придет. На то он и Шарабан, чтоб за двором следить, а свой дом запускать. А коли дом гибнет, то и хранитель вместе с ним кончается…
…И ушел Бабай от дворника, – тихо ушел, дверью не скрипнув, чтоб не разбудить хозяина. Только тряпочку с собой взял – якорь протереть, если запачкается на улице.
………………………………………………………………………………………………….......
…А на дворе зима. А на дворе метель. Весь мир снегом завалило, так что и не рассмотришь, где кто живет, за снежными заносами. Стоит Бабай, якорь сжимает, дрожит весь – хоть он и кукла, но и ему холодно. «А вдруг я от снега этого размокну? А вдруг облезу? Кто я тогда буду – Бабай иль не Бабай? Вот вопрос…» – думает куклёныш.
А тут еще чудовище какое-то бежит, чёрное, мохнатое, большое, – лает, хвостом машет да пастью зубастой прямо к кукле тянется… «Смерть моя пришла, что ли?...» – испугался Бабаюшка и ну под собой землю якорем рыть, все глубже и глубже, – спрятаться от гибели своей решил.
Копает он якорем, копает так, что только пыль кругом летит. Уже света белого сверху не видно, а он всё копает. Уже темно вокруг, хоть глаз выколи, а он всё копает. Сильно пугаются куклы, долго испуг не проходит в их сердечках бумажных… Вот наконец забрезжили лучики яркие где-то впереди, – полез туда Бабай и выбрался на луг зелёный, под небо ясное. «Как это так? – думает кукла. – Я ведь только вперёд рыл, а на землю вылез. Я что, шар земной насквозь прокопал?...»
А на лужайку в это время люди идут, камеры вывозят, микрофоны ставят, и какой-то мужик длинный, с лицом картонным, черного цвета, из белого дома за лугом выходит и что-то на камеру лопочет на своем языке. Что – непонятно Бабаю, только чует сердце кукольное – злые слова говорит человек! А репортеры слушают тихо, словно миру что-то страшное готовится…
Выскочил Бабаюшка из кустов, взмахнул якорем да заорал басом мужику черному: «У-У-У Я ТЕБЯ-А-А!» Пошатнулся тот, с лицом картонным, буркнул что-то по-своему да рукой махнул – мол, расходитесь все. А люди с камерами и не видали Бабая из-за кустов, но поняли – Главный что-то не в себе, надо его в покое оставить. И разошлись.
А Бабай снова в землю зарылся, чтоб людей-человеков зря не смущать. Копает он землю якорем своим, копает и думает кукольными мозгами: «Я если не настоящий, то мне с настоящими людьми делать нечего. Вырою норку себе и буду жить, землю всю охранять. Буду не домовой, а земляной Бабай. Только поглубже зарыться надо, чтоб не нашел никто и не погубил меня. Вот буду землю рыть, все глубже и глубже, – небось до чего-нибудь хорошего да докопаюсь…»