Лиза. Часть 11

Весь парадный зал был наполнен удивительным светом, будто залит до самого верха тягучим, янтарно густым мёдом. В простенках меж высоких колонн горело несколько ламп в стеклянных плафонах, сверху над головой подрагивали в бронзовой люстре жёлто-оранжевые язычки белых свечей. В их мягком, приглушённом свечении квадраты оконных стекол казались непроглядно чёрными, словно их закрасили к вечеру блестящим рояльным лаком. На большом столе посреди зала возвышался массивный, в три яруса, канделябр, отбрасывая на белую скатерть и многочисленные столовые приборы причудливо дрожащие золотом отблески восковых свечей. Эти же свечи отражались гроздьями огней в начищенном до блеска пузатом самоваре. От стола щедро веяло сдобой, ванилью, горячим воском и мёдом, заставляя сердце с приятным блаженством погрузиться в тёплый домашний уют зимнего вечера. Взгляд тут же торопливо обежал сияющий зал, с волнением ища среди всех, знакомых и не очень, лиц лишь одно...

Она сидела с раскрытой книгой в руках, в том же кофейном платье, но уже без платка на плечах, за тем же круглым столиком у расчерченного на квадраты окна, на том же самом стуле, так, будто и не уходила вовсе. Неровный, дрожащий свет сильно оплывшей свечки посреди столика падал на пёстрых, мозаичных бабочек, и казалось, все они, ожив и слетевшись к огню, беспечно порхали теперь у тонких девичьих рук, сжимающих тёмный переплёт. Благодушно успокоившись, взгляд замер на этих бабочках, словно боясь спугнуть их призрачно-невесомый полёт. И снова ядовитой змеёй в голову полезла мысль, что весь окружающий мир, подобно мерцающим мозаичным картинкам - ничто, пустота, нарисованная кем-то иллюзия; что он - всего лишь игра ощущаемого глазом, но совершенно  бестелесного света.

Заметив наше появление, Лиза торопливо захлопнула книгу, встала, приветливо улыбнулась, и всё вокруг, подчиняясь велению её светлой, лучезарной улыбки, разом наполнилось настоящей, осязаемой жизнью.

Взяв оставленную на столике книгу, Яков Иванович перелистал наугад несколько страниц.

-- Как тебе книга, Лизок?
-- Гадко, папенька. Неприятно и гадко. Будто дядюшка мой, Александр Федорович, воскрес да за премерзкое перо своё взялся. Зачем он писал сие? Для кого? За что он всех так ненавидит и в злобе душевной уродует?
-- Ну... -- Яков Иванович, словно старый, мудрый учитель, многозначительно развёл руками,-- Беспородный кобель потому и брехлив, что на весь свет его зависть гложет.  А уж в самой Столице - подавно... А дядюшке, Царствие ему Небесное, Бог судья...

Вслед за ним и я поспешил задать свой вопрос.

-- О ком Вы так нелестно, Елизавета Яковлевна?
-- Об одном писателе, малороссе... Говорят, он в обеих Столицах нынче моден... Гоголь. Вы, верно, вовсе о таком не слыхали?

Я невольно улыбнулся, всё ещё с трудом сознавая, что нахожусь не просто в девятнадцатом веке. Я нахожусь в том мире, где живы Гоголь и Тургенев, где недавно был убит Пушкин, за ним -  Лермонтов, а неподалёку, всего в семнадцати километрах отсюда, юному Льву Толстому не исполнилось и пятнадцати лет.

-- Почему же? Очень даже слыхал. Похождения Чичикова, поэма "Мёртвые души"?
-- Как? Вы читали? И Вам понравилось?

Она глянула на меня напряжённо и вопросительно, словно боясь услышать любую неискренность, даже если, из вежливости,  я во всём начну соглашаться с ней. Я слегка качнул головой.

-- Нет, не понравилось. Он - талантливый писатель, взялся высмеивать людские пороки, но, вместо доброй иронии, его душой овладела злая ненависть. Сначала к героям, потом к читателям, а потом и ко всем людям. Но, к счастью, он скоро сам всё поймёт...

Хотелось спросить ещё и о дядюшке, но, двигаясь к столу, я успел лишь коротко рассказать всё, что знал о судьбе "Мёртвых душ", что готовую рукопись второго тома Гоголь сожжёт, а от третьего тома останутся лишь несколько черновых набросков.

-- Как хорошо, -- искренне обрадовалась Лиза, -- Верно Бог простит его душу и наставит на путь истинный? Ведь от гадких насмешек плохие люди лучше не станут.  Лишь у хороших на душе гадко сделается...

***

Я был усажен за стол по правую руку от севшего во главе, благодушного и довольного жизнью хозяина. Лиза опять сидела напротив меня, слева от отца, рядом с беспечно весёлой Софьей. Чуть далее Софьи, застыв и приосанившись, словно давая не в меру раскованной воспитаннице и, заодно, всем присутствующим молчаливый урок поведения, сидела картинно-пресная Инесса в прежнем белом чепчике-колпачке. Со всей очевидностью бросилось в глаза, что её присутствие за господским столом - может,  не такое уж редкое, но, всё же, исключение из повседневных правил.

Прислуга была отпущена. Екатерина Дмитриевна сама, просто и по-домашнему, суетилась у самовара, осторожно передавая всем до верху наполненные кипятком чашки. Чай был таким же зелёным и таким же ароматным, как вчера. Таким же кисловато-сладким было вишнёвое варенье и удивительно душистым - густой белесоватый мёд. Всё было точно таким же и неуловимо другим, привычным,  простым, очень своим и домашним, словно, случившееся со мной произошло не вчера, не двадцать четыре часа назад, а когда-то очень и очень давно.

Я понимал теперь, почему Яков Иванович велел позвать к столу Инессу. В её присутствии разговор пошёл обо всём на свете и ни о чём, что хоть как-то могло выдать мою тайну; по-зимнему неторопливый, задушевно-весёлый, запиваемый щедрым чаем и заедаемый сладкой сдобой. Яков Иванович подробно рассказывал о поездке в Горюшино, как неожиданно попал в крестьянский дом на крестины и на радостях одарил маленькую крестницу пятью рублями. Как был тут же усажен почётным гостем за праздничный стол, и его потчивали отменнейшей свининой под дивную рябинную ратафию. Потом начал рассказывать о городе, о том, какие там намело метелью сугробы, и о своём визите к Мюллерам. Инесса с подчёркнутой деликатностью принялась расспрашивать, как поживают её папенька и маменька, как чувствуют себя, не болеют ли? Лиза устало улыбалась, лишь изредка бросая на меня откровенно лукавые, те самые, заговорщицкие взгляды. Я старался не смотреть на неё слишком часто и не вступать в их разговор, делая вид, что весь увлечён приятным чаепитием, и Екатерина Дмитриевна, всё сразу поняв, очень умело взяла на себя роль щедрой, хлебосольной хозяйки, всячески потчующей сидящего рядом гостя, дабы ни на мгновение не дать ему заскучать от их семейного разговора.

В неторопливом, размеренном сиянии свечей время пролетело совершенно незаметно, как незаметно превратились в жалкие огарки сами свечи, словно говоря, что задушевные разговоры и приятное чаепитие подошли к концу. Яков Иванович встал из-за стола первым, за ним все остальные. Тут же, не медля ни минуты, Инесса попросила позволения уйти, поблагодарив хозяев за угощение, пожелав доброй ночи, дав несколько французских наставлений Софье и поклонившись в дверях с подчёркнуто бесстрастной вежливостью. Едва за строгой гувернанткой закрылись двери, дождавшаяся, наконец, полной свободы, Софья  подлетела к столику у окна, схватила книгу, которую читала Лиза и, бесцеремонно плюхнувшись на диванчик, принялась торопливо листать страницы.

-- Лиз, ты уже прочла? Позволь, теперь я почитаю?

Лиза со взрослой и почти родительской снисходительностью улыбнулась вмиг распоясавшейся сестре.

-- Не прочла, и тебе не советую...

Но Софья погрузилась в чтение, ничего не ответив и не обращая ни на кого ни малейшего внимания.

Я понимал, что наступило то задушевное вечернее время, когда после долгого суетного дня каждой семье необходимо остаться одной в своём тесном семейном кругу. Когда все чужие, многочисленная прислуга, гувернантки, званые и незваные гости обязаны без всяких неловких напоминаний удалиться, чтобы не мешать людям жить в своём доме только своей, скрытой от посторонних глаз, личной и семейной жизнью. Я понимал, что вслед за подчёркнуто учтивой Инессой, должен, также вежливо откланявшись, отправляться в отведённую мне комнату.

Все уже смотрели в мою сторону, деликатно ожидая моих слов и действий, и я не знал, что мне делать? Конечно, надо было дать Лизе очередную дозу лекарств и, сославшись на что угодно, уходить. Но уходить не хотелось. После нескольких лет неприкаянного одиночества этот тихий домашний уют, морозный вечер за окнами, свечи, чай, самовар, простое и удивительно душевное гостеприимство милых, искренне приветливых людей никак не желали отпускать от себя мою душу и тело. В зале ещё витала звучавшая недавно музыка, но мне почему-то с грустью и всё более нарастающей тревогой казалось, что, выйдя отсюда, я никогда уже не вернусь в этот зал, этот дом и это странное, нереально далёкое время; не услышу музыку, исполненную обнажённо трепетной душой голубоглазой девушки, и никогда больше не увижу её...

Где-то далеко в глубине дома глухо и мелодично прозвенели часы. Их печально тихий перезвон прокатился по спине мелкими мурашками, словно бесстрастный хронометр предупреждал всех о том, что время моего фантастического пребывания в этом мире заканчивается. Я попытался сосчитать, который бьёт час? Семь? Восемь? Девять? Впрочем, какая разница? Ведь время здесь измерялось не столько часами, сколько событиями. Закончился ужин, стемнело, значит, наступил вечер, за ним придёт ночь, и там, в полуночной глубине часы пробьют начало нового дня, который ещё на одни сутки приблизит меня непонятно к чему - то ли к абсурдно сбежавшей почти на два столетия назад смерти, то ли снова к рождению, которое должно ещё раз случиться, спустя сто двадцать далёких лет, то ли...

На душу накатила пронзительная тоска, когда подумалось, что абсурдность моего теперешнего существования не может быть вечной даже в принципе, что грядущая ночь, действительно, может и должна стать последней в этом, нереально ожившем, но оказавшимся вдруг таким близким, родным и удивительно милым для уставшего сердца, мире.

Вытащив из кармана халата пластинку антибиотика вместе с пёстрым пакетиком Терафлю, я нарушил вежливо ожидающее молчание. Не зная, с кем правильнее заговорить, я обвёл всех быстрым, решительным взглядом.

-- Время уж позднее. Я думаю, Елизавете Яковлевне пора принимать лекарства и ложиться отдыхать.
-- Да-да, непременно пора,-- первой по-матерински засуетилась Екатерина Дмитриевна, оглядываясь по сторонам, будто желая, как можно скорее, помочь в этом и мне, и Лизе, но не зная, с чего начать.

Лиза покорно кивнула головой, словно давно ожидала этих слов.

-- Как прикажете, Георгий Яковлевич. Коль не возражаете, пойдёмте ко мне в комнату, там уж всё приготовлено.

Никто не возразил ей и ничего не сказал. Моё сердце опять вздрогнуло от неловкого волнения. Молодая девушка в присутствии родителей приглашала к себе, в свою девичью комнату взрослого мужчину, чтобы тёмным вечером остаться с ним наедине, и я не мог понять, насколько обычны такие визиты в их, не тронутом современной пошлостью, мире? Конечно, все понимали, что мужчина годится девушке в отцы и что речь идёт о лечении страшной болезни, при котором ни о каких условностях уже не задумываются. Но я опять не знал, как правильнее повести себя? Пойти с ней или, отдав прямо здесь лекарства, деликатно откланяться до утра, а, может быть, уже навсегда...

==============================================
Часть 12: http://www.proza.ru/2017/08/02/981