Чаша во спасение... 3. Стряпуха и косари

Шли годы. Время  давало  Мотьке знать, как непросто жить на свете молодой, одинокой, да  ещё и красивой женщине. В  этом она вновь убедилась в покосную страду, того, переменчивого на погоду, лета. От их  бригады потребовалась стряпуха на горные покосы. Сгуртовавшись у полевого стана, под старыми вербами, хуторянки  начали спорить, кого отправить?   И как всегда: у одной - дитё-грудничок, у другой – мать-старуха при смерти, третьей - самой к фельдшеру надо. А, сообща, глазами,  бригадиру Василию Тимченку на прислонившуюся к вербе Мотьку  показывают.
- А чо! – вздёрнулся Василий. – Нэзамужня. Деток нэма. Здоровья твоей бабкы Агафии поправылось. А значь, отправляйся ты, дивонька Мотя, в горы. Будышь  готовить лапшу и  разни там борщи для  косарей. Чи як?

Недавно оженившийся, но ещё молодой, длинный и стрункой, Василий так  вытаращился на неё, так нахально и ласково обнял её своими лазоревыми, игривыми глазами, что Матрёна не стала  возражать.
 
Ехала  в горы на бричке,  наполовину набитой пахнущей хлебом жёлтой соломой. В солому,  чтоб не бренчали и не катались,  они,  с её  напарником-ездовым Стёпкой Лиходеевым, уложили  поварское имущество – от  двух огромных  котлов, казанов, до сковородок, ножей, ложек и чашек. В передний торец, перед поперечной скамейкой, уместили узлы, с тёплой одеждой и спальным  барахлом. Уселись бок о бок.  И вот она, серая будничность: стоило только бричке  вкатиться в  тенистое ущелье, как Стёпка, жарко полыхнув на неё бешеными глазами,   стал нервно, вздрагивающими руками накручивать вожжи  на узкую доску-скамейку. Затем, по-медвежьи   обхватил «дивоньку»  и повалился вместе с нею  на  мягкое барахло. Так повалился, что глухо  бухнулся лбом о  котёл.  Чалые же кони, Ворон и Коршун, подыграли ему:   фыркнули и стали. Почувствовав  своей щекой колкую щетину квадратного подбородка, Мотька коротко взвизгнула и замолотила кулаками по взлохмаченной Стёпкиной башке. Стёпка, растерявшись,  ослабился, а она вскочила, отряхнулась  и, сильно ткнув ездового башмаком в бок, пересела на задний торец брички.

Весь кумачовый, будто налившийся вишнёвым соком и  обескураженный Степан, усмехаясь, размотал вожжи. Скрипнув зубами, зло хлестнул ими по  крупам коней.  Рванувшись, бричка потарахтела дальше. Седоки же, подпрыгивая на выбоинах и камнях, ехали теперь спина к спине. Кобелиный порыв притягательного своей возмужалой  внешностью, но нагловатого Лиходея, как звали  в хуторе Степана, напомнил Мотьке опять  милиционера Тимоху Безродного. Того самого, который изнасильничал её в  горький день высылки из хутора  Мотькиных родителей. Изнасильничал, гад,  но  потом, сам испугавшись, стал упрашивать Мотьку, чтоб она не пожаловалась на него милицейскому начальству. Даже ожениться обещал. Не из трусости, а вроде бы как по любви к ней, тогда ещё шестнадцатилетней дурёхе. «Можить, и взаправду Тимоха меня любил, Царство ему небесное! - вздохнула  сейчас Матрёна. – Можить, и этот ветропляс любить, - оглянулась на широкую Степанову спину. – Ну и што из того, што женатый. Жёнка его, Любаха, вон какая нескладная, да крикливая!».

От этих рассуждений в душе молодицы то солнечные зайчики взыгрывали, то чёрная тоска  этих  зайчиков проглатывала.
- Эй, Мотря! Погляди, какая красота попереди! – окликнул её Степан.
Она развернулась.  Потом и вовсе, зашелестев соломой, пересела лицом по направлению движения. В самом деле, уж больно картина чудная открылась. Ущелье раздвинулось, а впереди, по простору   неохватной синевы,  вырисовались могучие,  всё ещё покрытые сверкающими снегами вершины. От вида тех снегов Матрёна  даже зябко плечами передёрнула.
- Садись рядом. Не трону! – позвал  Лиходей.
- Спробуй,  тронь! – стрельнула она в его зенки своими, колюче ударившие искрами,  зенками. – Любахе твоей расскажу.
- Хо-хо-хо! А она ж тибе, да твои блазнительные кудели и поскубёть! – кривясь, захохотал Степан.
И уже совсем насмешливо:
- Тоже мне кобылка необъезженная! Вот поживёшь недельки две с косарями, они тибя быстро объездють!
- Стёп!.. Слышишь? А бандиты в горах не нападуть?
- Накаркай ещё! – нахмурился Лиходей. – Гаворять, давно их всех энкэвэдэ, кого побило, кого в тюрьму  засадило. Но на всякий случай, наш милицанер Митька Ветров, с Ванькой-пограничником, на стан вчера пять карабинов отвезли.


Далее – опять молча, по узкой, каменистой  дороге. Слева - пропасть, справа – скалы, с колючей порослью тёрна и шиповника. Поехали, петляя, круто вверх. Мотьку всё ещё баламутила дума о  живущих в горах бандитах, хотя бандитами их не считала. По её уму – они обычные люди, только сильно обиженные советской властью. Как и она, Мотька. Только она терпит власть, а те, в горах, воюют против несправедливой и безбожной власти. По слухам, там и два её братика: Савелий и Алексей.  Ей зримо представился младший из братьёв – озорной, курносый и черноглазый  Алёшка.  Бывало посадит её, маленькую-кудрявенькую, на свои плечи и, взбрыкивая ногами, дурашливо  крича: «Ига-га-га!», играет с нею в конька-горбунка. Скучая по братику, Мотька вздохнула и перевела взгляд  на тяжело идущих в гору, взмыленных  от усталости коней. Жалея их, спрыгнула с задка брички и пошла вслед за нею.  Через час поднялись на перевал. С его седловины скатились в широкую, покрытую цветущими, духовитыми травами лощину. Меж трав и зарослей лозняка извивалась синяя, словно вобравшая в себя весь  цвет небесный,  река. Матрёна вновь забралась в бричку. Кони,  чуя конец пути,  ускорили шаг. 

*               *               *

Стан бригады, из трёх десятков косарей, представлял собой крепкий, из чинаревых полубрусьев амбар, под замшелой черепицей.  В амбаре - жилая комната, с железным шкафом для оружия. Напротив, через  коридор, - кладовка, с погребом-ледником. В  холоде погреба - розовато-белые туши мясного провианта, а наверху, рядом со столом кладовщика, -  лари с хлебом, крупой, мукой и ящики, с овощами.

Поодаль от амбара, у  речушки,  бревенчатая банька, а впритык к крыльцу амбара – приподнятая на столбах крыша-навес, из потрескавшейся  дранки. Под  крышею,  на самом краю убитого ногами земляного пола,  -  обложенные  камнями  два кострища. На них, под приглядом Мотьки, Степан уже установил два казана с котлами. Остальную часть пола занимает длинный, дощатый стол, с  лавками, по бокам.

Прибывший  сюда накануне бригадир Василий Тимченко, на момент приезда Степана и Матрёны, горласто, словами и жестами объяснял расположившимся под  соснами косарям  их задачу. Фуражка у него набекрень,  с кисти правой руки свисает  ремённая плётка: для жеребца. Сообразуясь с обстановкой,  Василий  в  родную, хохлацко-кубанскую речь, вставляет чисто русские, или по-здешнему – городские слова:
- Ось отсюда, - взмахнул  он  рукой вдоль  леса,  -  и до той балки, мы должны всэ скосыть и закопныть за две недели.  Понятно?
- Та понятно… Скосым, Васыль Миколаич! – послышылись голоса.
- Ну и гарно! Бог нам в помощь! Да вот  ищё стряпуха, котора к нам приехала.

Крутнувшись на носках сапог, он обернулся к занятой кухонной утварью Матрёне.
- Мотька! – обволакивая её   туманом своих синих,  сразу повеселевших глаз,  вскликивает  он игриво. – В хате,  зо мной и  Пэтром-кладовщиком будыш дневать-ночувать, чи в балагани?
- В балагани и одна! – озорно взблёскивает глазами Мотька-Матрёна.
- Гарно! – хлопает бригадир плетью по голенищу и  кивает в сторону уже приступивших к обеду хуторян. – Выбирай соби в помощныкы, кого хочешь?

Первые сутки косари харчевались тем, что прихватили из дому. Поэтому, услышав о выборе помощника поварихе, многие, оторвавшись от  обеда,  жадно уставились на «дюже завлекательную», по их оценкам, Матрёну.
-  Он  сам  уже выбрался! – покраснев, обернулась меж тем Мотька к складывающему у кострища нарубленные им же дрова  молодого, не женатого  и серьёзного Павла Бирюлькина.
Без того румяно-конопатый и рыжий по природе, Павел,  услышав Матрёну, ещё больше накалился алым цветом. Не спешно разогнулся, и, глядя в сторону, произнёс:
- Вообще-то, я косить  приехал!..
- Да  коси, на здоровье! – смеясь, оборвал его бригадир. – Но як только Матрёна о чём-ныбудь попросыть, ты сразу на кухню. Согласный?
- Соглашайся рыжий!.. Пользуйся случаём, сщетовод! – загоготали, загомонили мужики-ужумчане, а больше всех, ехидно похохатывая, вскрикивал Стёпка Лиходей.  «Вот паразит, злопамятный! -  мысленно ругнула его  Мотька. – Ревнуить, што ли?».  Успокоилась тем, что давно  нравившийся ей колхозный счетовод Павлуха всё же согласился стать её помощником.

*                *                *

На новом для неё месте наша стряпуха освоилась быстро. Косари приняли её и полюбили.
- Ох, и по укусу ж ты нам приходишься,  Матрёна! – подхалимски скалясь, подошёл к ней вчера за добавкой пожилой, мосластый  Антон Темляков.
- Я, али борщ? – наливая в протянутую им чашку горячее, золотисто-оранжевое  варево, засмеялась Мотька.
- И ты тоже! – чмокнул вдруг  Антон её тугую, гладкую шёку и, увернувшись от стряпухиной руки с половником, довольный, под смех и шутки всего стола, заторопился на своё место.
А, в общем-то,  вернувшиеся с дообеденной косьбы хуторяне ели жадно, сосредоточенно, вдоволь. Матрёна хорошо их понимала. Сочувствовала. И жалела.  В хуторе, в своих турлучных и саманных хатах, такой борщ и такую вкусную,  с  жирком говядину,  забивающую  запахом  даже сильный аромат скошенного сена, ужумчане-колхозники только во сне видят.  Многие  месяцами  довольствуются постными щами, из  картошки и квашенной капусты, да постной кукурузной кашей. Особенно бедствуют как раз такие, как Антоха, с его оравой детворы – мал мала меньше. Или вот, их Щепоткиных, сват Петро Кайдашов, один трудоспособный, с хворой жёнкой, старой матерью, малыми детишками и сиротами-внучатами. Поэтому, ничего, что после у них и других вычтут трудоднями за эту  самую объедаловку. Зато теперь они сыты и довольны.

Она бросила  взгляд на смуглого,цыгановатого Петра, присмотрелась. О-о-о! А ведь  преобразился, запустивший было себя казак-ужумчанин. Обычно заросший густой, смолистой щетиной, в неопрятной рубашке, дядька Петро был умыт, выбрит, в белой, домотканой сорочке. Да и другие теперь, при Матрёне, по утрам стали охотнее бегать к прибитой к двум соснам доске, с рядом  жестяных умывальников на ней.

Сегодня Матрёна задумала сменить борщ на уважаемую ужумчанами домашнюю лапшу.  Пожертвовала даже десятком привезённых из дому яиц. Замесила крутое тесто. Накатала тонких коржей. Высушив их на солнце,  мелко порезала. Густая, наваристая, на баранине лапша пошла косарям за милую душу. И воодушевлённая Мотька загорелась на ещё большее. На ужин, к кипячённому молоку,  решилась испечь оладьев, из кукурузной муки. Тем более, что Стёпка Лиходей  подвёз вчера  с соседней фермы и молоко, и муку.

Помыв посуду, стряпуха направилась к своему помощнику Павлу Бирюлькину. Тот, растелешенный до пояса,  рубил топором коряво-белую берёзу. Сильные  руки, весь его налитой, лоснящийся  от пота торс, играли мускулами.  Топор сверкал на взмахах, на скошенную траву летело  перьё жёлтых  щепок.
- Павлик!, - заглядевшись издали на парня, окликнула она. – Мне нужны другие дрова.
- Какие? – недоумённо уставился в неё  курчаво-рыжий  «Павлуха-сщетовод». – Лучше берёзовых нету?
Разъяснив, что для выпечки оладьев берёза не годится, в ней запах дёгтя,  она предложила привезти из нижней балки бука или орешины.  Павел, нехотя, согласился.

Предупредив оставшегося за старшего у косарей Дениса Семилетова, не
став отвлекать от покоса Степана Лиходеева,  сами запрягли в бричку чалых и покатили. Но там, куда прикатили,  ни бука, ни орешины не оказалось. Потряслись дальше. Наткнулись на засохшую у самой дороги яблоню-кислицу.
- Это будить ищё лучше бука! – обрадовалась Матрёна.

Павел быстро и ловко срубил и  разделал яблоню. Погрузили дрова, и - в обратный путь.  Напрягаясь, кони неторопко шли по серпантину идущей в гору дороги. Наконец, выбрались на равнину. Отсюда опять  открылось то, чего  не видно с их стойбища.  Во всю ширь горизонта протянулась укрытая белыми снегами горная цепь.  Ниже –  волнистое море зелёных  лесов. Павел даже коней приостановил:
- Вы, коренные хуторяне, - усмехнувшись, взглянул он на стряпуху, - не замечаете, в окружении какой природной красоты тут живёте. А, Матрёна?
- Почему  ж, замечаем, - хохотнула она.
Ей вспомнилось: тогда, по дороге на покосы, эту самую «природную красоту» заметил и старожил хутора, стоеросовый дурак и бабник Стёпка Лиходей.
- Замечаем, тольки привыкли к нёй, - снисходительно хмыкнула Матрёна, после чего Павел лениво отвёл от неё зеленовато-родниковые, с коричневыми ресницами глаза.

Будто сгоняя наваждение, парень встряхнул  головой, и они поехали дальше. Мотька, поглядывая на Павла, в который уже раз подумала, что, пожалуй,  ни у кого в хуторе нет такой соломенно-рыжей, как у него,  головы. Больше головы  чёрные, тёмные, русые… И, вообще,  Павел заметно  выделяется  про меж местных и среди таких же, как он, приезжих. Выделяется не только своей рыжей мастью.  Он, по мнению тутошних, – «грамотющий чертяка»: закончил аж школу семилетку. Потому его и назначили счетоводом. Он, «як ото сектант, ны пьющий». Потому его и чуждаются местные. Он, «будто ёму больши занятиёв нэма»  в библиотеку ходит. Потому и сохнет по нему плоскогрудая, с раскосыми глазами и плоским носом библиотекарша Сонька Загоряева.

Поглощённую  своими  мыслями Мотьку отвлекла показавшаяся из-за края леса  цепочка косарей. Они шли бестолково  и беспокойно: то гуртовались, размахивая руками, и о чём-то, видимо, споря, то опять плелись вразброд.
- Всё ясно! –  заметив подозрительное шествие, помрачнел Павел. – Теперь ясно почему, Коршун, - взглянул он на правого коня, - один ночью пасся. Твой ездовый Степан опять в хутор за самогоном верхи мотался.
- Да ты што? Думаешь пьянку устроили? – встрепенулась, залюбопытствовала Матрёна.
Павел, не ответив, лишь подстегнул коней.

Сблизились у скошенной, с валками сена и поросшей ивняком излучины реки. От  кучки  косарей, человек в семь, отделилась рослая, кряжисто-грубая фигура Стёпки Лиходея и по-бычьи заковыляла навстречу лошадям. Ступил, пошатнувшись, с дороги, схватил под уздцы Коршуна. Бричка остановилась, а Стёпка, вылупив оловянные глаза,  заорал:
- Эта ж хто разрешил вам моих коней с подводой брать?.. Тебя, рыжий, спрашиваю?
Ни Павловы, ни Мотькины разъяснения, что подвода потребовалась для полезного всем косарям дела,  Степана не успокоили. Подковыляв к  грядушке, сбок от которой сидела Матрёна, он, щерясь крупными, жёлтыми от курева зубами,  несколько мгновений, по змеиному, вглядывался в её испуганные глаза и  прерывисто дышал. Мотька уловила вонючий запах самогона. И тут же ощутила на талии стиснувший её до боли крепкий охват сильных Стёпкиных рук. Стащив её со скамейки и не давая ей  сопротивляться, Лиходей с издёвкой крикнул окаменевшему Павлу:
- Ладно, поняй до стана. А за это мы твою кралю в свою весёлую  конпанию забираем! Ну, што, поджигитуем с тобой, кобылка необъезже…

Короткий, молниеносный удар в его широкую скулу не дал «джигиту» договорить. Крякнув, он осел к  копытам, вспугнуто затоптавшегося на месте и заржавшего коня.  Повергнув Стёпку, Павел метнулся было к плачущей, оправляющей одежду Матрёне, но оглушительный удар сверху опрокинул его на спину. Только на миг он увидел стоящего над ним, с толстой жердиной,  Стёпку.  И тут же мрак.  Зато воспрянувший духом Степан, позвав на помощь других, опять облапил дико завизжавшую стряпуху. Но и Мотька на миг смолкла, почувствовав,  что под хохот и  крики остальных, её уже  обхватил и лапает, норовя залезть ей за пазуху, шестнадцатилетний сопляк Андрюшка – сын, попавшего в тюрьму за воровство Спиридона Мигулина.
- Андрю-у-уха, паразитё-о-о-нок, - вновь завизжала, задёргавшись и отбиваясь, Мотька, - ты, што-о хочишь в тюря-а-а-гу,  за своим батяне-е-ней?

Оглушённые самогоном, обуреваемые дикой похотью насильники поволокли стряпуху к пухлому валку сухого сена. Их  ничуть не насторожило внезапно наступившее молчание среди остальной части компании.  Зато прямо-таки ошарашил раздавшийся рядом стук конских копыт и резкий свист  плети, секанувшей по согнутой спине  Стёпки Лиходея. И тут же - грозный окрик бригадира Василия Тимченко:
- Геть от девки, зверьё!
И ещё свист.  Лоб и скулу оглянувшегося Лиходея вмиг пересекла лиловая смуга. А плеть уже вытянулась и по плечам побелевшего, как смерть, сопляка-Мигулёнка. Отскочив от уроненной на  сено стряпухи, оба насильника попятились было к своей компании, но та сама спешно отходила к речке, под плетью другого всадника – Ваньки Горылюты. «Ваньки-пограничника», как его  прозвали в хуторе. Он с год назад вернулся со службы. В покосную же страду, в горах, райотдел энкавэдэ поручил ему возглавить вооружённую команду,  для защиты косарей от возможного   нападения бандитов. Одетый опять в вынутую из сундука форму, с командирскими треугольничками в петлицах,  Ванька, рослый, сильный, с  носом, будто картошина, и зверским выражением лица, был к тому ж ещё и с кавалерийским карабином, за плечами.
- Николаич! –окликнул он Василия. - Они ж пьянючие!
- Ось мы им, кроме насилия над дивкой, ищё саботаж на колхозном покосе придъявым.
Вздыбливая жеребцов, работая плетьми, они загнали опешивших, слабо упирающихся и, кажется,  заметно протрезвевших  косарей в реку.
-  Вам эта Иордань на пользу будэ! – потряс плетью Василий.

Подскакали к бричке, у колёс которой Матрёна прикладывала к рыжей голове очнувшегося Павла  свою смоченную в речной воде косынку.  Помогли тому забратся в бричку. Матрёна взяла в руки вожжи. До самого стана ехала с пострадавшим за неё Павлухой в сопровождении конного эскорта.

*              *              *

Расстроенная случившимся Матрёна  готовила ужин молчаливо и опечалено. Сама, вместо  недомогающего Павла, нарубила и наколола дров. Жаркими малиново-красными углями накалила большой, гладкий  камень. Вскоре с его поверхности,  от лёгкого Матрёниного  к ним прикосновения, в противень уже отскакивали золотисто-поджаристые, душистые оладьи.  Из котла, над другим, пригашенным костром,  кипящее молоко, сипя, выпячивало бугром свою пахучую, светло-коричневую  шкурку. 

Межу тем, весть о выходке косарей дальнего луга уже дошла до стана.  Когда они, в стиранных и высушенных одеждах, да и сами, тоже стиранно-мытые, явились на ужин, бригада  восприняла их по-разному. Ускакавший вместе с Ванькой Горылютой бригадир Василий Тимченко пригрозил саботажникам  и насильникам судом.  Одни косари, включая Антона Темлякова, встретили их  насмешками, некоторые - шутками, большинство же – никак. Ну, а  шумное оживление захватило всех после того, как убрав сковородку, с остатками  недоеденной косарями жареной  свинины,  непривычно молчаливая Матрёна поставила на стол два противня, с горками тех самых  её  оладьев. Да к ним ещё и котёл, со  вскипячённым молоком.  Косари сами наливали молоко  половником в  кружки, обжигаясь, запивали им душистые, с похрустывающей коркой оладьи. И почти все, кто словами, кто взглядами благодарили стряпуху.
- Ну, и добра ж ты кухарка, Мотька! – захватывая пятернёй сразу несколько оладьев, громко похвалил Матрёну  её «ухажёр» - Антоха Темляк.
Видя однако невесёлое настроение девки, чмокать её в щёку не стал. Но и на прежнее своё место, около Степана Лиходеева, тоже не вернулся. Примостился  на краешке лавки.

*                *                *

На другой день, накормив косарей завтраком, Мотька взялась наводить порядок в своём балагане. Вынесла под солнце набитые сеном матрац и подушку. Рассортировала одежду:  для жарких дней - развесила на жердинку, тёплую –   в изголовье, для стирки –  в узел.  Услышав шаги, выглянула наружу. Смотрит,  - перед балаганом маячит угрюмо нахохлившийся Стёпка Лиходей, а за ним, с видом нашкодившего кутька, Андрюха Мигулёнок.
- Злая на нас? – робко щупает её взглядом  Стёпка.
- Добрая! –  гыркает Мотька.
- Ну-у, ты прости нас, ради Христа, а?
- Вспомнил Христа, пар-р-разит!..  Ни за што,  ни про што  не прощу! – полыхнула в него Мотька  вспыхнувшими глазами.
- Понятно! – сощурился, вглядываясь в неё, Лиходей.
Развернулся и вразвал пошёл прочь. Вслед за ним, высоким, широкоплечим,  с выставленным вперёд небритым подбородком, поплёлся  худой, длинношеий,  жалкий и  сгорбленный Андрюха. Поглядела Мотька вслед жалкому кутьку-Андрюхе и поняла: простит. Уже простила. В таком ведь деле надо или обоих сразу прощать, или никого.

В тот же день, с хутора, или по здешнему, - снизу, пришла весть. Ожидаются затяжные дожди. А потому на горные покосы завтра снизу двинется на помощь мужчинам бабий резерв. И точно: на конной бричке приехало шумное, пёстро разодетое звено хуторянок. Возглавляла их  жёнка бригадира Васьки Тимченка – Наталья, молодуха,  почти мужского сложения, строгая и властная.
 Командовать однако она решила не там, где остальные ужумчанки сгребали  в валки и  уминали  в копны  сено,  а с кухни.
- Э-э, Мотька,  ты мясо пырытомыла! -  покачала она головой, жуя шматочек горячей баранины.
В другой раз, сморщившись и потянув носом, заорала:
- Мотря, та цыбуля ж на сковоридки горыть, а тоби забайдуже!..

Словом, Наталья скоренько взяла стряпню на себя, а Матрёна стала её помощницей.  Хорошо, что длилось это недолго. Закончившие косьбу мужики тоже, с вилами и граблями, подключились  к бабам. Через три дня вся ровная, нежно зелёная от молодой отавы лощина  покрылась сизовато-серыми, ещё не осевшими копнами. И слава Богу!  Вечером синеву над горами размыла палево-дымчатая наволочь.  Закропил мелкий дождь. Поужинав, хуторяне и хуторянки разбежались по балаганам.

Матрёнин балаган стоит поближе к кухне и подальше от других балаганов. События последних дней вызвали у неё привычку прислушиваться к любому шороху, а спать  - чутко, просыпаясь даже от лёгкого шелеста ветерка. В этот раз  её, едва смежившую  веки,  насторожили чьи-то крадущиеся за балаганным пологом шаги. Сжав правой  ладонью топорище, лежавшего под краем матраца топора, приподнялась. С ужасом увидела, как полог бесшумно отвела в сторону чья-то рука. И враз,  на фоне полыхнувшего дальней зарницей неба, замаячила  столь знакомая ей  мужская фигура. Мотька  едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. От радости. Вскочила, рванулась, сцепив руки на его крепкой шее, тесно прижалась  нему. Потом оба, как в обмороке,  рухнули на постель. Хорошо, что Мотька накануне  набила матрац и подушку  пухким, свеже-пахущим сеном.
- Полог… Полог закрой! – горячо, счастливо зашептала она, но он лишь рукой  махнул.
Не до него, мол.
Фото автора: в горах Кавказа.Карачаево-Черкесия.