Благоприятие свободы

Образность поэзии Сергея Ратмирова

О том, чтО есть свобода, размышляет любой человек, будь то философ, поэт или любитель кухонных диспутов. Мы впервые задумываемся о ней в детстве, в пубертатном возрасте она кажется отсутствием сторонних запретов и независимостью, затем узнаём слова М. Бакунина: «Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого». Кто-то принимает «золотое правило нравственности», стремясь научиться не делать другим того, чего не хотели бы себе. «Люби и делай, что хочешь», – читаем у Блаженного Августина. И выходит, свобода – вовсе не отвлеченное понятие, а конкретное свойство души любящего человека.
Тема свободы, как и тема любви являются ключевыми в литературе каждой эпохи и культуры. Эти высшие ценности рассмотрены во всех деталях, под всеми мыслимыми углами. И все же человечество продолжает писать о них, порой внося новые оттенки смысла в покрытые пылью веков идеи.
В этой статье мы надеемся показать читателю результат творческого осмысления понятий свободы и любви в поэзии нашего современника, Сергея Ратмирова. Следует отметить, что его стихотворения удивительно образны, это достигается множеством приёмов, например, таких как метафора, эпитет, антитеза, аллюзия (чаще всего к Библии), сравнение и другие, случаи употребления которых мы здесь проанализируем.
Прежде всего, разберём отношение писателя к поэзии, стихам вообще. Разумеется, нет случайных или неважных слов. Слово – Логос – священно, бесценно и многозначно. В моменты вдохновения поэт должен отложить, отмести всё земное, чтобы услышать горнее, вечное:
***
Его строка рождается над Бездной,
И в этом вижу смысл Бытия,
Когда, соприкоснувшись крестно,
Стихи вплетаются в Слова.
Суета и неискренность попросту неприемлемы, когда с писателем говорит Небо, открывая свои тайны.
***
 Отточенность стиха рождает неизбежность
 Прикосновения к небесным тайнам,
 И наступает чудотворная неспешность,
 В которой мир как будто идеален.
Если представить поэта как сложный прибор, настроенный на приём-передачу данных, то ради достижения достоверности и точности информации, устройство не должно создавать помех. Таким образом, недостаточно только работы над произведением, необходима также работа над собой. Избавляясь от пороков – «помех», стихотворец делает сразу три вещи: очищает себя, повышает уровень поэзии, улучшает мир, по известному выражению преподобного Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен, и тогда тысячи вокруг тебя спасутся». 
О творчестве души, о её поэтическом даре говорится в стихотворении «Строкой прочерчен взор души», несущем смысл через символы и намёки. Здесь автор повествует о вдохновении, о желании человека как можно ярче воплотить увиденное духовными очами. Секундное прозрение оставляет резкий след в душе, словно прочерчивая её, показывая, возможно, недалёкое будущее – «русский крест на погосте» и зимний пейзаж, выразительно обрисовывающий надрывное состояние героя произведения, истово стремящегося отдать всего себя Вечности, не щадящего собственных сил.
«Рябина огненной красой / Взрывает грозди вспышкою морозной!»
Тут и огонь, и взрыв, и вспышка – и живописный образ грозди рябины на снегу, словно капель крови на белом. Такое видение человеку, без сожаления терзающему свою душу, даётся как предупреждение: остановиться, иначе…
«Ещё чуть-чуть до Вешнего рассвета…»
Человек смертен, причём внезапно смертен, как подчеркнул персонаж М. А. Булгакова в «Мастере и Маргарите». О времени смерти нам знать не дано, но порой посылаются предчувствия, указывающие, что мы не успели что-то сделать, миссия не до конца исполнена. И нужно притормозить, не мчаться столь рьяно на встречу с Творцом («Не рвись с тоскою в купола…»), ибо Он сам определит, когда этой встрече должно состояться. Он отводит нам время оглядеться по сторонам, насладиться красотой окружающего мира, которую поэт очень изящно рисует эпитетами «вечерние снега», «зачарованные дали», а также невероятным, ёмким, неожиданным метафорическим образом: «крюк луны взбивает звуки камертоном». И щемящее желание души поскорее взмыть в Небеса начинает осознаваться как эгоистичный побег от земной реальности и жертвенного долга. Затем тихое молитвенное смирение сходит на мятущегося человека, успокаивая, мягко обнимая его («Мольба объяла крик души…»), вдохновляя на творчество («Соединив строку со взором!»), в коем, по видимости, и состоит смысл жизни писателя, чья «цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех» (Б. Л. Пастернак).
Душа поэта чрезвычайно чутка к миру звуков и природных явлений. Объединяя впечатления, полученные с помощью органов чувств, автор создаёт единый образ, тонко передающий внутреннее состояние и настроение. Тогда читатель замечает, что вслед за лирическим героем, он ощущает тревогу или скорбь, или ему становится «на душе светло и грустно», как в стихотворении «Колокольный звон Руси...». Наше воображение завивает кольца белёсого тумана, и мы под весёлый благовест идём по дороге гадательно, впереди смутно различая, как:
«Чья-то песнь взлетела ярко в Небеси, / Чтобы осветить Поэта...»
Лучом яркого света чья-то оконченная песнь устремляется вверх, к Поэту, Сущему на Небеси, на миг показывая Его:
«Стих вплетающего в горькие псалмы, / Развивая нити Свитка…»
Всё иносказательно, замысловато и метафорично. Буквально автором псалмов считается царь Давид, но, поскольку они изображают не только жизненные перипетии самого блаженного царя, а имеют и профетический смысл, говоря о Христе, Его служении, казни и воскресении, то, как и все книги Священного Писания, Псалтирь богодохновенна, т.е. написана под водительством Святого Духа. Таким образом, понятно, почему под Поэтом автор разумеет Бога. Теперь рассмотрим образ свитка. В Новом Завете он упоминается в Откровении Иоанна Богослова: «И небо скрылось, свившись как свиток...» (глава 6, стих 14). Возможно, обратным апокалиптическому свиванию действием Сергей Ратмиров показывает, что ещё не конец всего, ещё есть время. Успокоив таким образом читателя, он переносит лирического героя в мир нежных ароматов «цветов и ржи», где среди света и благодатного парения, объятый воспоминаниями, человек осмысляет парадоксальность бытия сквозь призму Божественной любви:
«...Воплотив в синь огненной Твоей любви / Парадоксы антисмысла».
Об использовании антитезы, антиномии и антитетона подробнее можно прочесть в другой нашей статье «О хрустальных стихах Сергея Ратмирова» (http://www.proza.ru/2012/04/02/1084). Здесь мы приведём лишь одну цитату из Евангелия от Луки, глава 9, стих 24: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережёт её». Как видим, в самом первоисточнике Учения парадоксы не редки, в трудах отцов Церкви их предостаточно, например, у Дионисия Ареопагита. Итак, употребление их Ратмировым в своих стихотворениях вписывается в рамки традиций христианской литературы во всём её историческом многообразии.
Говоря о поэте и его творениях, нельзя не коснуться такого необъяснимого в своей мучительной сладости явления, как вдохновение. Откуда оно берёт начало, чем обусловливается момент его нисхождения? Возможно ли задержать его, не отпускать в никуда? Такими трогательными строками Ратмиров описывает своё отношение к этому мимолетному сокровищу:
«Сердечный ключ с восторгом запирает, / Что Бог мне подарил во сне и наяву!»
Размышления о скоротечности времени приводят к выводу: время и вправду относительно. Два одинаковых временных интервала покажутся неравными по длительности, если один из них будет спокоен, а другой насыщен событиями и эмоциями. Так, в стихотворении «Сверкали ангелы с Небес» встречаем ряд последовательно сменяющих друг друга видений и чувств: сверкающий свет ангелов в сумрачном осеннем лесу, белый Крест, мечом ранящий в сердце, ощущение непостижимости дальнейшего пути, крещение души огнём и звёздная тишина. Перечисленное богатство впечатлений создаёт чувство ускорения времени и затем его остановки:
«В мгновенье век преобразился, / Застыв под звёздной тишиной!»
Каждое мгновение жизни бесценно и неповторимо, а главное невозвратимо. Пустая трата времени – это преступное обкрадывание себя. Конечно, читая книги классиков, все представляют себе золотистые струйки песка (например, стихотворение Э. А. По «Сон во сне», пер. К. Бальмонта: «И держу в руках своих / Горсть песчинок золотых. / Как они ласкают взгляд! / Как их мало! Как скользят / Все – меж пальцев – вниз, к волне, / К глубине – на горе мне! / Как их бег мне задержать, / Как сильнее руки сжать? / Сохранится ли одна, / Или все возьмёт волна?») или искрящиеся самоцветы воды, просачивающиеся между пальцами. Начальной строкой, давшей название стихотворению «Мгновенье в пригоршню собрав...», Сергей Ратмиров освежает образ человека, пытающегося остановить бег времени, не потерять ни секунды. Герой произведения поднимает «якорь совести», чтобы «услышать Вечный Разговор». Совесть изображена якорем, удерживающим корабль души от метаний в море жизни. Поднятие метафорического якоря означает, что курс выбран.
«И там, в безмолвии пустыни, / Родится новая душа...»
Издавна люди, жаждущие духовного очищения, преображения своего «я», уходили в пустыни, дабы в совершенном уединении и молчании познав себя, подчинив страстность, отбросив шелуху суетности, восторжествовать над падшим естеством и воссиять первозданным светом.
«И мне Неведомый всё скажет, / Что было завтра и вчера…»
Ратмиров называет Бога неведомым, в чём видим аллюзию на обращение апостола Павла к Афинянам (Деян. 17: 23): «Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».
Как не вспомнить строки пушкинского «Пророка»: «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал...»! Да, обновленная душа стяжала дар пророчества. Обратим внимание на употребление прошедшего времени в словосочетании «что было завтра». Замена времён, чаще будущего на прошедшее, вовсе не необычна для речи пророков. В «Толковой Псалтири» Евфимия Зигабена неоднократно встречаем слова вроде: «...Пророчески сказал об имеющем быть, как о прошедшем и бывшем, по свойству пророков, видящих будущее, как прошедшее» (толкование на псалом 40, стих 4).
«Сие не грёзы сновиденья, / Но сновиденческая явь...»
Поистине прекрасная конструкция, построенная на неточном повторении, противопоставляет грёзы и явь, именно к последней автор относит слушание Вечного Разговора. При этом ощущение нереальности происходящего подчёркивается неточным повторением слова «сновидение», а далее характеризуется следующим распространённым определением:
«Когда Господь сжимает время, / В мгновенном вечное обняв».
Об относительности времени, о сжатии и, напротив, замедлении его в зависимости от наполненности рассматриваемого временного промежутка мы сказали выше. Теперь уместно будет проанализировать объединение противоположных по смыслу понятий «мгновенного» и «вечного». В тесной связи с ними вспоминается теория времени Блаженного Августина, изложенная в одиннадцатой книге его «Исповеди». Время – следствие Божественного творения, и только в нашей душе есть формы его восприятия, а значит, без твари (т.е. человека) времени нет. Бог существует в вечном безвременье, тогда как человек – в настоящем прошедшего и настоящем будущего, т.е. в мгновенном. Итак, в одном небольшом стихотворении можно увидеть целую палитру аллюзий и идей. Автор не только склонен к глубоким философским размышлениям о бытие, но и стремится вести за собой читателя к важным открытиям на пути духовного становления.
Мастерски создает настроение С. Ратмиров в стихотворении «Зима рассыпалась в снежинках» с помощью эпитетов, сравнений и метафор, так в первой строфе читаем:
«Усталость горьких, прежних дней / Застыла, словно на поминках, / Теряясь в сумерках теней…»
И охватившее нас чувство смутного беспокойства, причина которого кажется неясной, словно где-то на краю сознания выглядывает неузнанная, но тревожная деталь воспоминания; и понимание собственной беспомощности и ненужности, уныние и тупая боль утраты чего-то важного, – всё это дополняется «звуком» всеобъемлющей и тягостной тишины, какая настаёт вслед за шумом роковых событий:
«Вокруг сплошная тишина, / Как будто после шумного погрома / Ушла из дома верная жена…»
Это печальное бытовое сравнение заставляет вспомнить стихотворение Б. Л. Пастернака «Разлука»: «С порога смотрит человек, / Не узнавая дома. / Ее отъезд был как побег. / Везде следы разгрома». Привычное и незыблемое выбито из-под ног, изменено до неузнаваемости, безысходность затопила душу, лишив её мира и надежды на спасение. Что остаётся человеку, о котором пишет Ратмиров? Щемящая «русская тоска», в которой теснят друг друга бездны, ибо, как выразился Ф. М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы»: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». И страстная эта тоска по красоте и справедливости, единению и любви «...Зовет в пределы сказочного пира...».  А здесь напрашивается цитата из другого романа Достоевского: «Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать» («Идиот»). Как приведённый фрагмент, так и исследуемое стихотворение отсылают нас к евангельской притче о брачном пире, под которым разумеется Царствие Небесное, см. Матф. 22: 2-14. Последней же строкой «...В котором дни сливаются в века!» Ратмиров характеризует пир как не земной, но небесный, а именно, если перефразировать: там время перестаёт, где царит вечность.
Поэт, не мыслящий себя вне русского культурного пространства, в произведениях часто живописует красоты любимой страны, касается её исторических вех, восторгаясь ею, ища свой путь на неизмеримых её просторах. Одним из примеров может служить стихотворение «За Москвой багряные леса», начинающееся изображением сокрытого в багряных лесах сверкающего родника, обжигающего «холодною лаской».
«И, вдыхая рассветную влагу, / Ощущаю своим естеством / Разудалую русскую сагу, / Где поют о недавнем былом…»
Чистая леденящая роса будит память времён, унося мысли в века героического прошлого, о котором слагались песни. И лирический герой возводит очи к небу:
«За безмерностью русского цвета / Устремляется взор не спеша, / Отражая истошное небо...»
Какое потрясающее описание неба: оно и безмерное, и русское, и истошное. С первым все понятно, разберём подробнее два последних эпитета. Русским цвет его назван неспроста: по православной церковной символике синий или голубой цвет считается цветом Богородицы, а, согласно преданию, Богородица покровительствует Руси. Истошным же автор зовёт небо в смысле «отчаянно-яркое». Кстати, изначально слово «истошный» имеет значение «громкий», т.е. относится к миру звуков, а это вводит нас в следующую строку:
«И гудит, и гудит тишина!»
Бескрайняя и удивительная страна, свыше отмеченная особой благодатью и мессианским предназначением, обозначена словосочетанием «Русский Свет»:
«Не покинуть мне Русского Света, / Необъятна и чудна страна...»
Очевидно, заглавными буквами автор указывает и на свою сыновнюю любовь к стране, и на её (страны) Богоносность:
«Припадаю я к Ней без ответа, / И люблю, как возлюбит дитя!»
Теплом и трепетной нежностью к Руси, к её природе наполнено следующее стихотворение «Размышления в Оптиной пустыни». Первое, что бросается в глаза при прочтении данного произведения, – это детали, указывающие на место и время события. Читатель вместе с автором майским вечером наблюдает из окна вагона, как меняется пейзаж по дороге в Оптину пустынь. Всё это происходит после Пасхи, судя по словам:
«А в храме пасхально ликует алтарь!»
Полагаем, что эти уточнения помогают лучше «вжиться» в образ героя, понять его эмоции при смене московской суеты на монастырскую тишину. Мы снова видим знакомую пару антонимов «мгновение-Вечность» в строках:
«И еду навстречу безумной любви, / В которой мгновение в Вечность ушло…»
Возможно, безумной любовь названа как не рассуждающая о логичности, всему верящая и не ищущая своего (см. 1 Кор. 13: 5,7).
Есть ещё одно любопытное противопоставление слов. Так, в первой строке второй строфы читаем: «Москва позади, я устал от толпы», а во второй строке третьей строфы: «Как тихо, неслышно шагает монах». Пренебрежительное «толпа» во всей её гудящей многоликости – и тихий «монах». На наш взгляд, прослеживается отдалённая аллюзия к стиху: «Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням...» (Евр. 11: 38). В третьей и четвёртой строфах находим параллельные конструкции с повтором:
«И льётся, и льётся в купели вода...» и «И капает, капает солнечный дождь…»
Думается, использование повтора намекает на непрерывность, бесконечность данных действий в обители молитвенного безмолвия и замершего времени; а параллелизм, пожалуй, символизирует единство стиля в сотворённой вселенной. Судя по примерам олицетворения («ликует алтарь», «поёт тишина»), в этом чудотворном мире каждая вещь наполнена особым смыслом, «во всём этом хоре участница, место знает своё, любит его и счастлива», по слову Достоевского. Повторением слов «я устал» и «склонился устало» усиливается состояние крайнего утомления героя, идущего на погост и садящегося у креста.
«Но если с крестом, не страшна и луна, / Висящая, как виноградная гроздь…»
За образом луны могут скрываться разнообразные значения. Например, если учесть, что герой стихотворения «...со светом небесным пошёл на погост», то угасание дня может быть равносильно старости, а наступление ночи и появление луны – смерти. Однако при рассмотрении луны вместе со следующим за ней нетривиальным сравнением «висящая, как виноградная гроздь» выявляем общий признак: провоцирующая разгул страстей и безумие. Одним словом, луна в этом произведении откровенно отталкивает и пугает. Посему автор ставит в начало строки «Но если с крестом...», а далее:
«Я снова молюсь, и молитва моя / Удержит за гранью мой сумрачный путь»
Крест и молитва – вот средства, которыми поэтический герой побеждает наваждение, ограждая себя щитом веры от могущих встретиться на сумрачном пути испытаний.
Поэзия Ратмирова глубоко религиозна, через понятные, яркие и запоминающиеся образы автор говорит с читателем о сложных духовных вещах. К примеру, в стихотворении «В заклубившем морозном дыму» находим целый ряд метафор, обозначающих Русь: убежище Свободы, Храм, ладья. Сергей Ратмиров убеждён, что Русь немыслима вне Православия, принятого в Х веке от Византии. Как писал один из ранних отцов Церкви, святитель Анастасий Синаит: «Православие – это истинное представление о Боге и творении». Итак, Русь, сохранившая не только букву, но и дух Святого Учения, сравнивается с Храмом, в котором «горят невечерние звёзды», немеркнущие, неугасимые. Можно предположить, что под ними писатель разумел святых праведников, исповедников, мучеников, своей жизнью показывающих образец истинной веры и любви. Герой стихотворения заходит в этот Храм «затепливши свечу» – символ жертвы и молитвенного горения души, и «Собирая прошедшие годы», т.е. припоминая прошлое, должно быть, для совершения таинства покаяния и исповеди. За завязкой следует развитие сюжета:
«Моя Русь обернулась в ладью, / Закружив парусами дорогу…»
Среди классических архитектурных форм, таких как круг, прямоугольник, крест, звезда, могущих являть собой основание храма, древнейшая – корабль или ладья, выражающая ту мысль, что Церковь, подобно кораблю, спасает верующих от гибельных волн житейского плавания и ведёт их к Царствию Божию, благодаря невидимому Кормчему – Богу.
Точка крайнего напряжения, кульминация стихотворения:
«И, несясь в ураганном ветру, / Сотрясая предвечные мачты…»
Что ж, по нашему мнению, автор использовал великолепную метафору, наделив её несколькими уровнями смысла: ладья, попавшая в бурю; Церковь, терзаемая противоречиями и ересями; Россия в условиях очередного смутного времени. Читатель, взгляните, как расставлены приоритеты экипажа в деле спасения судна. Сперва главное, описанное полным двусоставным распространённым предложением:
«Вновь, как встарь, мы молитву вершим…»
(Кстати, не пройдём мимо умелого употребления устаревшей лексики – сочетание «встарь» и «вершим» как нельзя более подходит для краткого, но ёмкого напоминания, что в истории Церкви и государства такое бедствие уже было, и не раз, и неоднократно спасались указанным в стихотворении способом).
Затем следует действие, заключённое в деепричастный оборот, подчинённый выше разобранному предложению:
«Затянувши канаты покрепче…»
Таким образом, первична пламенная соборная молитва, и лишь после неё могут иметь силу земные старания терпящих крушение.
А сейчас внимательно взглянем ещё раз на строки:
«И, несясь в ураганном ветру, / Сотрясая предвечные мачты, / Вновь, как встарь, мы молитву вершим…»
Что даёт это местоимение «мы»? Мы несёмся в ураганном ветру, МЫ сотрясаем предвечные мачты. Выходит, что не «вихри враждебные» угрожают нам гибелью, а мы сами раскачиваем лодку. В бедах как Церкви, так и России, по мнению Ратмирова, винить быстрее всего стоит не внешние силы, проблемы нужно искать внутри. А поскольку обе «ладьи» – это в первую очередь их экипаж, с метаниями и несовершенствами каждого его члена, то и исправление должно начинать каждому с себя, при этом во главе угла полагая веру.
Начальная и последняя строфы содержат повторения, причём первые строки повторены точно, а вторые варьируются, сравним:
«В заклубившем морозном дыму / В дом-убежище русской Свободы…» и «В заклубившем морозном дыму / В то убежище тайной свободы…»
Путём сложения получаем, что свобода – русская и тайная, однако мы поговорим об этом немного позже. Хотелось бы вначале проанализировать первую строку. Думается, что «заклубивший дым», предельно ограничивающий видимость, скрывает от героя произведения (равно как и от собирательного образа его товарищей и соотечественников) духовный путь, коим нужно бы идти. Вызывает сомнение, что слово «морозный» наделено только буквальным значением – чересчур просто для Ратмирова, искусно зашифровывающего в свои стихи высокие идеи. Поразмыслив, обнаруживаем здесь отсыл к Евангелию от Матфея, глава 24, стих 12: «…и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», где Господь предсказывает признаки конца мира. Интересно толкование А. П. Лопухина на этот стих: «Если в семье водворяется беззаконие или безнравственность, которая есть также беззаконие, то, как это всем известно, между членами семьи прекращается любовь. Это верно и относительно отдельных обществ, государств и народов. По отсутствию взаимной любви между гражданами всегда можно судить, что среди них водворилось беззаконие; по существованию и развитию беззакония можно заключать о прекращении среди граждан взаимной любви. В немногих словах здесь схвачена и выражена тончайшая народная психология». Итак, подытожим: умножение беззакония в России привело к охлаждению любви и слабовидению дороги. Строка одна и та же в начале и в конце, дабы подчеркнуть, что ситуация не нова, но время от времени повторяется. Потеря нравственного стержня влечёт за собой порабощение страстям. Тогда, ужаснувшись тотального развращения, человек вспоминает о последнем убежище истины, чистоты и свободы от греха – о Храме. Душа, нашедшая дорогу к Храму, обретает свободу, но тайную, ибо человек продолжает жить в мире гражданских законов и негласных правил, кажущихся ограничением его воли.
«Мы по-русски приходим к любви…»
Так и вертится на языке вопрос: почему по-русски?! Да потому что «гром не грянет, мужик не перекрестится». Русский народ весьма самокритичен, эта пословица как нельзя лучше отражает национальную черту.
«Обнимая иконные своды».
А какой православный храм без икон? Снова наблюдаем двойственность толкования в словосочетании «иконные своды»: своды храма в архитектурном значении, расписанные иконами, и тогда «иконные» – это эпитет; Небесный свод с Первообразом икон, и в таком случае «иконные своды» – это метафора.
Желая припасть ко Творцу, душа очищается и постепенно приходит к пониманию, что Бог есть Любовь. Любовь освобождает. В Любви и есть Свобода. Такова главная идея стихотворения. Нужно сказать, что эта идея особенно важна для Сергея Ратмирова, её можно проследить и в других его поэтических и прозаических произведениях, наиболее полно она изложена в монументальной работе «Исповедь русского путника. Опыт историко-философского и богословского исследования», которую искренне советуем прочесть всем, кому интересны размышления об особенностях русского пути.
Но вернёмся от общего (соборная Русь) к частному, к переживаниям и прозрениям отдельной личности. Стихотворение «Звёзды падали в снег...» продолжает начатую в предыдущем произведении «корабельную» тему. Прежде всего обратим внимание на форму – здесь применяется частичная кольцевая рифмовка (abba), её использование можно трактовать символично: в течение жизни человек не раз и не два проходит по кругу схожих событий, возвращается к ранее обдуманным мыслям, чтобы открыть для себя нечто новое, незамеченное прежде. И это не хождение по заколдованному кругу, а скорее восхождение по спирали собственного развития, либо падение в бездну «штопором».
Нам кажется интересным тот факт, что данное стихотворение написано исключительно мужской рифмой. Традиционно считается, что сплошная мужская рифма придаёт произведению энергичный, мужественный характер (см. поэму «Мцыри» М. Ю. Лермонтова). Однако в стихотворении «Звёзды падали в снег…» нет ни героического пафоса, ни батальных сцен – в нём есть ладья, идущая по реке. И вышеупомянутая мужская рифма помогает нам увидеть не только ладью, но и того, кто ей управляет – храброго, стойкого человека, чей ориентир Невечерняя Звезда, не просто моряка – но воина Христова, уже прошедшего бОльшую часть пути (обратите внимание на то, что первые 10 из 12 строк стихотворения написаны в прошедшем времени, и лишь просьба в конце – в настоящем).
Многое в произведении выражено иносказательно, например:
       «Звёзды падали в снег, умываясь мольбой…»
Звёзды… Недосягаемые ночные светила, издавна воспеваемые поэтами, сравниваемые то с глазами возлюбленной, то с игривым роем светлячков. Звёзды – символ высших сил, высшего знания, подмигивают смотрящему в ночь персонажу стихотворения, неясно обозначая точками вехи неизведанной дороги, о которой философ вопрошает Небо. Поиск Истины, поиск Пути рождают молитвенное состояние, растапливая омёрзлость души, высвобождая ранящую искренность. Слёзная мольба человека не может остаться без ответа – и «звёзды падают в снег», Знание по крупицам снисходит на лирического героя.
                «И на берег реки, синевою блестя, / Выходила моя неземная ладья…»
Стихи Сергея Ратмирова изобилуют символами: в две небольшие строки уместился и образ жизни как реки, и образ души как неземной ладьи, плывущей по извилистой реке. Отметим, что ладья названа блистающей синевой, в искусно подобранных словах стихотворения нет места случайностям: здесь, как и в разобранном ранее случае, синий цвет обозначает небесную чистоту. Какой бы ни была сознательная жизнь человека, какие бы грехи ни скапливались тяжким грузом в трюме ладьи-души, а она всё-таки способна сиять неземным светом, ведь именно такой она была задумана и создана. Итак, выход ладьи на берег – не окончание ли пути? Скорее, это некий промежуточный итог, привал, чтобы отдохнуть, окрепнуть и осмыслить пришедшее Знание...
«Чтобы жизнь проходила своей чередой…»
Да, временная остановка у берега позволяет взглянуть со стороны на течение жизни, помогает отстраниться от суетности вечно меняющегося потока событий.
    «И, ловя неизбежность за вечной чертой, / Потрясённо несла облака-паруса…»
Какая же неизбежность может таиться за вечной чертой? Для представителя любой конфессии – это встреча души с Творцом. Возможно, этой предстоящей встречей, такой желанной и пугающей одновременно, потрясена душа, имеющая всё меньше земных привязанностей, становящаяся легче облаков, метафорически связанных автором с парусами ладьи.
«Пробиваясь сквозь брешь в небеса…»
Чудное изображение окошка меж облаков, знакомого всем с юных лет. Как хотелось попасть туда, заглянуть в эту брешь; казалось, что там другой, лучший мир. Поэт преподносит нам образ окна в небо в буквальном и переносном смыслах: брешь как узкая тропа, ведущая в Жизнь.
«Оставляя огни за нелепой кормой…»
Вдумаемся в образ «нелепая корма». Как и вся корабельная тематика, слово «корма» (задняя часть корабля) употреблено в переносном смысле – прошлое человека. А в сочетании с прилагательным «нелепая» (от старославянского «л;пъ» – красивый) выходит нечто вроде неблагообразного прошлого… Огни ночного города, суету и шум оставляет позади поэт, устремляясь душою в высокое тихое небо. 
«Закружилась ладья среди глади речной…»
Кружение на месте означает, что цель всего путешествия достигнута, далее стремиться некуда и незачем, «далеко позади суета», осталось только ликовать и ожидать встречи с Создателем, сулящей вечную радость воссоединения.
«Но зачем я прошу, чтоб вернулась Земля, / И мы сели у камня, обнявшись с тобой?!»
На первый взгляд, неожиданная развязка, но, поразмыслив, можно прийти к выводу, что данное желание вполне объяснимо и закономерно возникает в душе, где подавлено эгоистическое начало. Возвращение к жизни на шумной и суетной земле, нежные отношения с любимыми людьми – на одной чаше весов, а на другой – единоличное состояние блаженства. И каждый волен расставить приоритеты, ответив на вопрос: все для тебя или ты для всех? Центральным понятием христианства является любовь. К Богу и к человеку. Причём возлюбить Бога невозможно, отгородившись от всех людей физически и эмоционально, ничего не делая для ближних, ничем не жертвуя.  Таким образом, служение Богу возможно через служение человеку. О каком же камне говорит поэт в последней строке? Пожалуй, этот символ постоянства, крепости и незыблемости может изображать как Самого Христа (см. Псалом 117: 22 и Евангелие от Матфея 21: 33: «Иисус говорит им: неужели вы никогда не читали в Писании: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла?..»), так и Церковь Его (Матфей 16: 18: «и Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее»). В любом случае, выбор странника-поэта, плавателя по реке жизни, очевиден: любовь к ближнему («обнявшись с тобой») и жизнь в Боге.
Так часто бывает в жизни: выбираем путь добра, зарекаемся делать что-то вредное и неблагообразное, но спустя недолгое время возвращаемся к прежним делам. Наши слабости и страсти оказываются сильнее, порабощают волю соблазнительными и ложными видениями счастья, а в результате оставляют лишь горечь прозрения и отвращения к себе. Об этом читаем в стихотворении «Дай сил на крик...», первой строкой которого автор сделал «Мерзость запустенья», загадочную формулу из ветхозаветной Книги пророка Даниила, упомянутую Христом в пророчестве о конце времен (Мф. 24: 15): «Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет...». Немало существует толкований, что же Господь имел в виду в этом стихе, мы приведём слова преподобного Максима Исповедника: «От лежащих в душе страстей демоны заимствуют поводы воздвигать в нас страстные помыслы. Потом, ими поборая ум, понуждают его снизойти к соизволению на грех; победив его в этом, вводят его в грех мысленный; а по совершении сего, как пленника, ведут его на самое дело греховное. После сего, наконец, чрез помыслы, соделав душу запустелою, отходят вместе с оными. Остаётся только в уме идол (мысленный образ) греха, о котором говорит Господь: егда убо узрите мерзость запустения, стоящу на месте святе. Читающий да разумеет, что место святое и храм Божий есть ум человеческий, в коем демоны, опустошив душу страстными помыслами, поставили идола греховного». И в таком контексте строки Ратмирова «Мерзость запустенья / Строкой прошила ткань души…» становятся всем понятными и близкими. Перед глазами возникает вид светлого полотнища, вкривь продырявленного и замаранного тёмной нитью, не родной, не вплетённой, а чужеродной и грубо наложенной поверх. Собственно, вся суть греха выражена в этом образе.
«И нет ни капли удивленья, / Что вновь остался без любви. // Ох, не поёт душа в неволе…»
Герой стихотворения не в первый раз оказывается в этой ситуации, она знакома и не вызывает удивления. Нам, читателям, небезынтересен знак равенства, мысленно поставленный между неволей и отсутствием любви. С учетом одной из последующих строк («Безжизненность на месте жизни…») мы выстраиваем такую цепочку, где каждое звено может быть приравнено к любому другому и каждое приводит к последнему: страсть – грех – потеря любви – несвобода – смерть. Вырваться из духовного рабства и избежать духовной смерти можно, обратившись за помощью к Милосердному Богу:
«Но не вычёркивай, пожалуйста, меня, / Творец всяк сущего язык…»
Не вычёркивать его из Книги Жизни просит герой на смешанном современном русском и церковнославянском языках, что характеризует просителя как человека, бывающего на православных богослужениях и нередко читающего молитвы и сочинения святых отцов. И когда-то этот ныне уничижающий себя человек, по его собственному признанию, был глубоким:
«И обернись на то, что было глубина…»
Здесь вероятно и другое толкование, если вспомнить начальные слова 129 псалма: «Из глубины взываю к Тебе, Господи». Из глубины сердца приносится пламенная молитва, она «возносит произносимые, посредством умственного слова, в глубине сердца слова с напряжением и силою, и напрягает и устремляется к Богу весь ум молящегося» (Евфимий Зигабен, «Толковая Псалтирь»). Вот с каким усердием лирический герой молит Господа обернуться и призреть на него, согрешившего и слабого настолько, что не имеет сил даже вскрикнуть, ибо просит и об этом:
«Дай силы на истошный крик...».
Словно продолжение начавшегося в душе движения к покаянию, читается произведение «Зачем, Господь, Ты ослепил меня?», в котором вслед за роптанием предстают строки:
«О, совесть жарит на костре, / Где вместо дров грехи всех дней…»
Герой смиряется и принимает свою судьбу («Прости, Господь, за мой вопрос, / Таков написан мне удел…»), понимая, что по своим грехам он достоин куда худшего наказания, а ещё, быть может, потому что помнит: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю...» (Откр. 3: 19). Ответом на Любовь звучат слова, вполне могущие исходить из уст вернувшегося блудного сына (см. Лк. 15: 11-32):
«Я буду слушать голос Твой!»
Вера исцеляет раны души, дарит желанный мир с самим собой, раскрывает новые грани бытия, помогает шире взглянуть на привычные вещи, выйти за рамки обыденности и проникнуться чудотворностью каждого мгновения:
* * *
Какая грустная и чудная пора,
Закатный вечер обрамляет ставни,
А я иду, иду, и купола
Снимают с душ сомненье и усталость!
Посмотрите, как тонко оформлен момент выхода: только изнутри вечереющего здания можно увидеть, как яркими прямоугольниками «Закатный вечер обрамляет ставни…» (закрытые ставни). Но уже в следующий миг человек покидает этот тёмный дом, оставляя грусть позади. Настаёт пора чудес на пути к издали виднеющейся Цели, снимающей «с душ сомненье и усталость».
Жаль, что мы неспособны долго находиться в состоянии эйфории, рано или поздно усталость от мирской суеты вернётся, и моменты просветлённой радости станут казаться мифом, в который захочется снова и снова ностальгически сбегать от скучной и скупой реальности:
               ***
Давно хотелось убежать мне в несказанный миф,
Вернуться в детство и понять свой страннический стих...
И всё настойчивее будет преследовать мысль, что там осталось что-то прекрасное, главное и непонятое, до чего уже не дотянуться:
Понять ту прежнюю любовь, где я и ты, и Бог.
Зайти в тот Храм, где тихоструйно светится алтарь,
Перенеся себя в неведомо-красивый мир…
А потом волны утомления, потерь, непонимания близких, отверженности, разочарования и цинизма сокрушительным девятым валом безвыходности обрушатся на душу:
Горит свеча. Темнеет взор. Уходит юный вздор.
Уже не воскресить навек ушедших атлантид,
Не воскресить забвением убитую любовь…
Впереди у человека только бесконечно повторяющиеся страдания и боль:
В который раз венец и кровь, и крест, и в путь, и вновь…
Неспроста автор употребляет образы страстей Христовых: венец и крест. Страшно знать наперёд, какие мучения ожидают. Ещё страшнее знать, что они не окончательны, что вскоре вновь распнут. Знать, но всё равно любить и каждый раз добровольно идти на казнь.
Сергей Ратмиров повествует нам в своих стихотворениях о предназначении поэта, о пути Руси, что же он говорит о задаче человека? Мы падаем – нам помогают встать, мы терпим скорбь – нам подают утешение. Зачем все эти сложности, если Всемогущий Бог мог бы сделать всех людей святыми и счастливыми? Но тогда Он лишил бы нас изначально нам присущей свободы воли. Задача человека состоит в том, чтобы осознать свою свободу, принять её. Понимание и принятие свободы оставляет рабство греху в прошлом. По-прежнему существует возможность выбора между добром и злом, однако захочет ли любящий и свободный человек творить зло?
Мы разберём последнее в настоящем исследовании стихотворение, вплотную подводящее читателя к ответу на вопрос: что есть свобода?
                ***
 Шёл навстречу восходящему Солнцу,
 Просил у Зари Сокровище Света…
В Книге пророка Малахии Солнцем правды назван Христос: «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдёт Солнце правды…» (глава 4, стих 2). «Заря» и «Сокровище Света» здесь также означают Бога. Итого три имени-метафоры, указывающие на Его троичность.
 В котором вижу смысл и путь Бытия.
Открываем Евангелие от Иоанна, глава 14, стих 6: «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь…» Итак, персонаж произведения стремится к Богу, ибо в Нём смысл жизни.
Это вечное, творящее Слово…
Не спешим закрывать от Иоанна святое благовествование, пролистываем его до первой главы, первый стих которой гласит: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Тему вечности мы уже достаточно обсудили выше, обратимся ко второму эпитету – «творящее». Этому находим соответствие в стихе 3 той же главы: «Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Кстати, эти стихи Евангелия отсылают читателя к ветхозаветной Книге Бытия, см. гл. 1 стих 1: «В начале сотворил Бог небо и землю», стих 3: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Сказал – значит произнёс Слово.
Сжигаясь в пепле, рождает Свободу…
Согласно легендам, сгорает и возрождается из пепла птица феникс, в древнехристианской символике она означает воскресение. Апостол Павел пишет, что «Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3: 17), также приведём и другие слова: «Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5: 1).
Ветром тихим, Святую неся Любовь.
В этом месте угадываем аллюзию к 3 Книге Царств, глава 19, стихи 11и 12: «11И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдёт, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; 12после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, [и там Господь]. «…Бог есть любовь», читаем в 1 послании Иоанна, глава 4, стих 8.
В Тебе, Незабвенном, творим Обитель…
Вообще-то в оригинале наоборот, Бог творит обитель в человеке, см.: «Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин. 14: 23). По-видимому, автор имеет в виду, что любовь взаимна, потому, раз Бог творит в нас обитель, то и мы сотворим в Нём.
Ты есмь вековечный и верный Приют…
В Библии, в Ветхом ли, в Новом ли Завете, когда Бог говорит о Себе, употребляется устаревшая форма глагола – «есмь», различая человеческое и Божественное даже на уровне языковых средств.
К Тебе склоняюсь былинкой вечерней…
Это живописное сравнение хочется разобрать пословно: «склоняюсь» – смиренно преклоняюсь пред Тобой; «былинка» – стебель травы, нечто малозначащее и недолговечное, «которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь» (Мф. 6: 30); «вечерняя» – жизненный путь клонится к закату.
Чтоб снова молить и запеть Твою Песнь!
Молитва, т.е. со-беседование с Богом, является важной частью христианской жизни: в самом деле, разве можно не жаждать общения с Тем, Кого любишь и Кто любит тебя. И человек во всём стремится подражать Творцу, петь Его Песнь – а это Любовь.
По неизреченному милосердию и Любви Господь пришёл дать нам спасение, освободить из духовного рабства, как Он Сам указал, читая в синагоге стихи пророка Исайи (Ис. 61: 1-3): «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедывать лето Господне благоприятное» (Лк. 4: 18-19). Блаженный Феофилакт Болгарский так толкует этот фрагмент: ««Дух Господень помазал Меня», то есть посвятил Меня, поставил Меня на благовествование «нищим», то есть язычникам, которые, не имея ни закона, ни пророков, действительно были в большой нищете. «Сокрушенные сердцем» были, быть может, израильтяне, у которых сердце сначала было велико и высоко и было домом Божиим, а впоследствии, когда они стали служить идолам и грешить разным образом, сердце их сокрушилось и расстроилось, став вместо дома Божия вертепом разбойников. Итак, Господь пришёл, чтобы и их исцелить, и дать «пленным освобождение» и «слепым прозрение», язычникам и израильтянам. Ибо обе сии части были и пленными у сатаны, и слепыми. Можно разуметь это и о мёртвых. Ибо и они, быв пленными, и сокрушенными, через Воскресение освободились из-под власти ада. – Проповедал «лето Господне благоприятное». Что же это за лето благоприятное? Быть может, и будущий век, о котором Господь проповедал, говоря: «и в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Ин. 16: 23), и опять: «наступает время, когда мертвые оживут» (Ин. 5: 25). Но приятное лето есть и время пришествия Господа во плоти. О нем Павел говорит: «теперь время благоприятное, теперь день спасения» (2 Кор. 6: 2). Прочитав это, Он сказал: «Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами», очевидно, указывая в Себе слушателям Того, о Котором это писано». А. П. Лопухин считает, что слова «проповедывать лето Господне благоприятное» содержат указание на так называемый юбилейный или пятидесятый год, в который рабов отпускали на свободу (Лев. 25:8 и след.).
К чему же сведём многостраничное размышление о свободе в поэзии С. Ратмирова? Яркие и живые образы, которые он использует, своей необычностью привлекают внимание читателя, заставляя задуматься о вложенном в них смысле, рассмотреть несколько уровней или вариантов толкования. Разумеется, в данной статье перечислены далеко не все авторские приёмы, да и вряд ли нам удалось найти все аллюзии, но мы верим, что процесс совместного поиска и осмысления найденного оставил глубокий след в памяти читателя.
В заключение осталось кратко сформулировать главную мысль о свободе и любви. Памятуя дорогую цену, которой мы куплены (см. 1 Кор. 7: 23) – «Какая цена может быть больше, чем Творцу за Своё творение Свою собственную кровь пролить?» (Блаженный Иероним Стридонский) – поэт Сергей Ратмиров призывает выйти из гибельного плена, отставить рабство плоти, страстям и грехам. Он проповедует принятие свободы и творение блага. Благоприятие свободы.