ИМЯ

    В детстве мне нравились сложные, замысловатые имена: Тринидата, Антонелла, Донатонелла, Люсита, Лилиана... Они щекотали воображение и вызывали, в некотором роде, искренний внутренний восторг.
Однажды я сообщила — вошедшей в пике — маме, что моё имя мне не нравится. Слишком простое, незвучное.
В очень доброжелательной и корректной форме (как обычно) мама объяснила: имя у евреев даётся не просто так, а в честь умерших близких. В моём случае — в честь её младшего брата Ильи (Эли), погибшего на фронте. Меня назвали Элей, а вторым именем дали Соню — по бабушке, маминой маме, ушедшей очень рано, после раскулачивания, от обширного инфаркта. Её же именем была названа и мамина дочь от первого брака, погибшая в трёхлетнем возрасте во время бомбёжки Сталинграда.

Второе имя мне не нравилось совсем. Соседнюю кошку звали Сонькой. Сонька была наглая и навязчивая: прыгала на наш стол и хватала всё, что могла утащить. С таким «именным багажом» я и внимания на него не стала акцентировать.

Элю в загсе белорусской Орши записали как Неллу, заявив маме, что «Эля» — не имя, и «не по-белоруски».
А имена, как выяснилось, влияют на характер. На грузинском нела — значит «медленно». И действительно: вставала я с трудом, одевалась медленно, ела ещё медленнее, чем раздражала всех — особенно мою нянечку Любтю.

Медленно одеваюсь я и сегодня, только уже по объективным причинам, не связанным с именем.

А вот с появлением в Тбилиси, где меня записали как Нелли, началась другая история. Тогда я ещё даже не ползала — только какала и писала в пелёнки. Но имя сделало своё: я стала шустрой, хулиганистой, в некотором роде — гиперактивной.
Чулочные резинки я ненавидела с особой страстью. Одна из них всегда рвалась, и я, как Пеппи Длинныйчулок, бегала в одном спущенном до щиколотки чулке. Вид был соответствующий — особенно с растянутыми пятками и чулками из собранных Любтей одиночек. Люба соорудила пояс с резинками, чтобы я не позорила «хороших людей». Не помогло.

В школе носилась по этажам, сметая всё и всех, выделывала цирковые номера, от которых учителя хватались за сердце.
Наша классная комната была на первом этаже Тбилисской 11-й школы. Этаж высокий, за окном росла огромная ель. Я влезала на подоконник, хваталась за ветвь и раскачивалась, запрыгивая обратно.
Однажды не рассчитала: перелетев через подоконник, шмякнулась на пол. Кровь, крики, больница. Все кости уцелели — кроме носа. С тех пор боюсь высоты: коленки дрожат по сей день.

Писать стихи я начала рано, и потребность в их декламировании была почти болезненной. Мой поэтический дар дома воспринимала только Любтя. Остальные — зевали.
Позже, написав в стихах школьное сочинение по Островскому («Образ Екатерины» — тот самый луч света в тёмном царстве), я получила своё маленькое признание.
Просьбы сочинить поздравление или «рифмованное излияние» посыпались как из ведра. Мне это быстро осточертело. Я с грустью объявила о потере поэтического дара.

Назвать всё это поэзией — смелость, граничащая с наглостью. Но что было — то было.

Возможно, при другом имени я бы наделала меньше ошибок в своей бурной жизни...

Продолжение связано с переездом в Израиль. Тут началась настоящая чехарда.
В свидетельстве о репатриации (теудат оле) я — Нелли, как было в визе.
В гражданском удостоверении (теудат зеут) — Нели, с одной «л» (экономия по-еврейски).
А в паспорте вдруг стала Нили. О значении этого имени не имела ни малейшего понятия — как, впрочем, и об истории сионизма.

Позже узнала, что имя означает: НеЦах Исраэль Ло Ишакер — Израиль навсегда не солжёт. Название сионистской подпольной организации. Символ честности и преданности.
А я всю жизнь жила именно так — без вранья.

Как говорится:
«Хоть горшком назови — только на голову не надевай».