Воспоминания 82 или Гуси-лебеди

Что ж, зацепился вчера за воспоминания о зимнем нашем, незабываемом, никогда не забываемом дворе и это приятное, какое-то зачарованно застывшее впечатление никак меня не отпускает. Тем более, что на дворе у нас, там – предновогодье, предчувствие праздника, которое я всегда любил больше всего, больше самих застолий и подарков.

Праздничная, но какая-то спокойная, благостная атмосфера накрывала весь наш двор и примолкший подъезд, в котором как будто и сосредотачивался весь, весь уют и приятное расслабление, еще более подчеркивающееся немного возбужденной обстановкой за дверями квартир, готовящихся к празднику.

Заходишь, из застывшего в зимней спячке двора, в наполненный желтизной электролампочек, спокойный и тёплый от мягкого, душевного излучения умиротворённых обитателей подъезд и сразу попадаешь в это самое предчувствие, уже напоенное запахами хвои и неизменных, вкуснейших, брызжущих экзотическим спреем мандаринов.  Эх, где же, где же вы, сказочные мандарины моего детства, вкуснее которых я ничего не знаю и не хочу знать…

А за дверями что-то происходит, и мне не нужно гадать, что именно – везде приятные, предпраздничные хлопоты, которые изредка вырываются наружу, в шаловливой разбежке и милом лепете девочек из первой квартиры – открыли дверь, что-то прокричали, смешное и восторженное, и опять захлопнули, прервав истечение атмосферы праздника сюда, к нам – ко мне и подъезду. Да нет же, никакие двери не могут отсечь это непрерывное, ласковое и дурашливое излучение пространства с беззаботными, счастливыми девчонками и строгими, но трогательно, до самозабвения любящими их стариками…

Как же остро и трепетно я чувствую это прямо сейчас, в эту самую минуту! Как же я благодарен за эту минуту счастья моему незабываемому Днепропетровску, зимнему и прекрасному, морозному и бодрому, деловому в промзонах и расслабленному в дрёме спокойных, седых от инея и времени, все помнящих окраин…

Помнишь ли ты меня, мой дрогой? Видится ли тебе, в твоей непрерывной спячке, некий очкарик, зачарованно застывший на мраморном, маршевом переплетении то ли лестниц, то ли десятилетий и мягко тянущих за душу воспоминаний?

Я – здесь! Посмотри же на меня! Дотронься! Я – здесь…

И прямо сейчас я сольюсь с этим, ничего еще не прозревающим мальчиком и буду медленно, чтобы не потерять ни одной секунды уносящей меня в экстаз эмоции, подниматься и подниматься в напоенном всезнающей, мудрой атмосферой временнОм коридоре моего дома, моего мира, моей жизни…

Да, мне не хватает душевной, ментальной энергии, чтобы нести в своем сознании весь свой любимый город, но уж на двор-то её достаточно! И мой двор сейчас – это и есть вся вселенная, и ничего вне её. Ничего. Всё здесь. Здесь, за этой, до боли знакомой мне дверью с цифрой четыре на оббитом дерматином теле. И мне даже не пришлось её открывать – открылась сама, изнутри, настежь, чтобы выпустить нам, мне и мальчику, навстречу целую кучу возбужденных людей, зверей и птиц!

Ну, людей-то понятно откуда так много – наша квартира всегда и во все времена напоминала переполненный гостями караван-сарай. Сейчас у нас как раз гостят тётя Ася  с дядей Колей – младшим братом моего отца, который, дядя, за всю свою образовательную жизнь не знал других оценок, кроме отличных. И у него в наличии обе, совершенно целых и потрясающе умелых руки, и нет на земле такой вещи, такой конструкции, которая была бы не по силам этому удивительному, с быстрым, всё подмечающим взглядом, человеку.

И еще далеко, далеко впереди та авария, на которой он сам, чтобы сберечь себе жизнь, сам оторвет, нечеловеческим усилием, утянутую в шнек левую кисть своей артистической руки, руки мастерового, русского, все умеющего сделать человека. И они с Асей, любимой им больше всего на свете, даже не планируют еще свой роковой переезд сюда, на Украину, где для них уже заготовлено, кем-то безжалостным и равнодушным, и безрукое, нищее существование и опаленное, вскоре после дядиного увечья, ошпаренное Чернобыльской бедой Полесское.

И я ни намеком, ни оттенком в голосе, ничем подобным не позволю себе испортить нынешнюю, деловую и праздничную атмосферу. Деловую, потому что дядя Коля просто не мыслит своей жизни без постоянного дела, постоянной неспешной, спокойной и умелой работы.
 
Вот и направляется он, с топориком, отточенным им же самым до бритвенного звона, в дальний угол двора, чтобы безжалостно лишить жизни двух дивных, длинношеих, одуревших от непривычной обстановки гусей-лебедей. Гусей, бережно, как малых детушек, несут мой папка и любимый наш, самый любимый из всех гостей, Николай Иванович Уханов, которого также занесло на наш уютный, Снакинский огонёк из Козельца, с нашей, с братом, милой, до слёз любимой, второй родины.

За гусино-человеческой толпой крадётся наша осторожная, рыже-полосатая кошка Тигра, та еще ханжа и снобиха, так и не признавшая никого из нас, кроме матушки, за своих. В тени прихожей громыхает тазом еще кто-то, какая-то девчонка. Ага, это моя двоюродная «сестрика», Танька, которая тут же передаёт свою звонкую поклажу мне, а сама, став на цыпочки, уже звонит в дверь квартиры номер три, где нашла себе закадычную подружку в лице Ленки Розенберг. Иди, иди, не мешайся здесь, под ногами у мужиков с топорами, гусями и тазами! Привет принцессе!
 
Танька показывает мне язык и скрывается за дверью, где блямкает, надоевшая до икоты, фортепьянная гамма. Стук крышки, щебет девчонок – вот радости-то! Ну, сейчас начнут пеленать своих вечных кукол и трещать, трещать без умолку… Эх, девочки, девочки! Как бы мне хотелось, чтобы это ваше, такое немудрящее,  но самое большое в мире счастье длилось и длилось до бесконечности, не прерываемое ни обидами, ни болезнями детей, ни уходом самых близких людей… Трещите, трещите же себе и мне на радость!

А мы влечемся в дебри двора, в дальний, засыпанный снегом чуть ли не по горло, угол, где звонкими, но все равно не страшными в этой атмосфере праздника, свистящими ударами души птиц отпускаются на свободу. Спокойным, каким-то древним взглядом наша Тигра наблюдает за бьющими крыльями, безголовыми птицами, а потом, неспешно начинает слизывать лебединую, дымящуюся на морозе кровь с белоснежного, крахмально хрупкого снега…

Застывшая кровь. Застывшее время. Всполохи дикого огня в узких кошачьих зрачках. О чем они думают? Что они помнят? Прежних своих хозяев, вернее, хозяйку, литовку Мету Карловну, после которой мне досталась яркая книжка про блистательного Юргиса Пакетуриса? Своих многочисленных, живьем прикопанных в дворовом палисаднике, еще слепых, но уже жаждущих жизни котят? Надоедливого, очкастого человеческого детеныша, который никак не научиться себя достойно вести и вечно лезет со своими неуклюжими ласками?
 
Древний, спокойный, закованный в броню непогрешимых инстинктов зверь неспешно уходит из нашего двора по своим, загадочным, непонятным никому делам и я уже не могу тянуть своей эмоцией нить этой независимой и неподвластной мне судьбы. Что ж, всего не удержишь. Не удержишь…

И я опять неспешно брожу по замершему, с желтыми, бисквитными пятнами оконных отсветов, прихотливо устланному мягкой, пушистой ватой двору, и меня буквально рвут на части два, взаимоисключающих стремления – бродить и бродить в этих желтых квадратах, похрустывая морозным снежком или проплыть, опять подняться сквозь плетение лестниц в родную квартиру, где, возможно, уже пришел с вечернего своего, ежедневного свидания с Наташкой мой старший брат. Дорогой мой брат…

И я, из нынешнего своего, вневременного, безжизненного, выморочного мира, легонько подталкиваю этого мечтательного мальчика туда, к дверям моей квартиры, в моем доме, в моем городе, в моей стране…