Волгские казаки

Памяти Николая Воронина, чл. союза журналистов СССР, уроженца хутора Букатин Астраханской
губернии (ныне  г. Краснослободск Волгоградской области), а также
благодаря воспоминаниям моей бабуни Акулины Ордынцевой
и справочным данным  из истории  г. Царицына на Волге, основанного в 1584-89гг..


 
Глава 1.


            Чуть более чем триста лет, тому назад со стороны Черноярского острога на Царицынское воскресное торжище плывёт по Волге купеческая будара, медленно одолевая очередную излучину луговой стороны  пустынной реки, слегка подёрнутой беглыми рябушками от шаловливых набегов ветерка с
понизовья. Едва не задевая плоским брюхом своим, гладкие коричневые спины серебристых белуг, плывёт грузно среди степных красно-бурых яров,  мимо множества плодородных островов и жёлтых песочков, усеянных бархатистой зеленью прибрежных лесов и кустарниковых перелесков…


           Если вглядеться сквозь далёкие годы веков в ожившие массивы лесов, то можно представить себе, как на иссохших сучках дожидаются старые вороны утлую падаль после пира молодых, удачливых коршунов. Будара, дощаное судно, гружёное солью, как тяжеловесный и безудержный плуг, бороздит  встречную толщу воды, отваливая её за борта с монотонным прожорливым чавканьем.   Ранним июльским утром тащит дощаник  шаяра угрюмых бедолаг бурлаков, шаг за шагом, приближаясь к задуманной пристани.  В верстах тридцати от Царицына на судне  шумно бросили якорь в начале песчаной косы ровно в солнечный полдень. Забеспокоились на мелководной отрожине прожорливые бакланы, и вышел довольный хозяин балтиец на палубу так, будто всё, что он видит вокруг, скоро прикарманит себе.

                Отто Ларсен  мечтательно потурсучил рыжую бородёнку и, поднимая  руки «крест на крест» над головой подал на отдых знак бурлакам.
          Артель сбросила лямки и  облегчённо вздохнула на резвом речном ветерке, снимая прочь, в соляных пятнах рубахи. Под волнистой гривой  раскидистого вяза, повеселевшие налегке бурлаки разбили бивак на скорую руку и развели медленный костерок под чугуном, затеяв варево неподалёку от стана из разной рыбёшки, которой вволю нагребли портками в неглубоких застругах, раздевшись до нагиша, как бывало в несмышлённые детские годы. Мужики, сгуртовавшись, присели кружком в холодке и в охотку похлебали душистой ушицы артельными ложками ,по-братски, прямо из чугуна. Под мелькающей тенью дремучего дерева и успокаивающее щебетание сирых воробушек  в  шелковистой листве, вздремнули всласть сильные от бога ребята, подсунув под косматые головы собственные кулаки, похожие на литые кувалды.
           Вскоре, дневной привал бурлаков закончился пронзительным покриком чаек над  всплесками жерехов, бьющих синьговые тучи малька за пенистым перекатом полусонной реки.  Хозяин судна вышел к борту,  зевнул, и лениво перекрестив по-католически, сочные губы ладонью, подбоченился сурово в сторону стана. Бурлаки нехотя поднялись с лежанок, разминая онемевшие ноги, и стряхнув присохший песок с ветхой одёжки, накинули за крепкие плечи худые котомки… «Эй, навались потужее, ребятушки»! Уже кричит шишка, увесистый и бородатый ухарь мужик.  Молодцевато играя мышечной плотью и прозорливым умом от природы,  головной  дерзко поплевал на  ладони три раза  и первым  залез в сыромятную  лямку.  Иные бородачи - бурлаки, кряжистый мужичина следом за долговязым напарником, матерясь на торговца, полезли в тугую упряжку ярма.   Ещё  дюжина краснощёких подростков, как один огромного роста, перед тяжбой боязно перекрестились.  Волгари гамузом навалились на лямки, пропахшие резким, задохнувшимся потом. И поволокли набухший рассолом дощаник на Царицынский городок. Маячит в глазах работяг чёрным солнышком городок, дрожит  церковка на горячем  яру и, поднявшись над Волгой, стая серой

карги мутным облаком застит пустой горизонт, до которого доносится стон, похожий на бурлацкую песню…   
          Очень давно Царицынский острог на Волге, был основан Борисом Годуновым в царствование Фёдора Ивановича из островной сторожевой станицы Сари-чин (Жёлтый песок) в конце кровавых времен царя Ивана Грозного. Остров подтапливало водой, и со временем новую крепость, называемую городом, поставили на правом берегу Волги, недалеко от устья реки Сари-са (Жёлтая вода).  В последствии по созвучию реку назвали Царица, а вновь построенный острог обнесли частоколом и назвали «Царицынским». Деревянное пограничное укрепление грозно красовалось на обрывистом степном берегу. Теперь надёжнее предупреждались набеги злонамеренных шаек конных калмыков, выскакивающих с улюлюканьем из ергенинских балок в открытую степь,  либо с диким свистом и гиканьем воровских казаков, внезапной россыпью в конной лаве,  появлявшихся, как нечистая сила из-под «исподней» на кордонах острога.
       Страшились толпы ногайцев-кочевников Царицына на «Поле», с его визжащей и горящей калёной стрелой, городовых казаков-степняков, отбивающих атаки разгневанных татей.   Рассеивал орды кубанских и крымских татар, дерзкий ружейный огонь казанских служилых стрельцов, засевших в Царицынской крепости по государевой воле.   А позднее годами к царицынцам прибыла пешим ходом подмога из ссыльных московских стрельцов, дававших фору браткам казакам в меткой ружейной пальбе по врагу под стенами крепости и дикому зверью на охотах. 
       Грешили молодые бойцы в загульное время от службы и пальбой по горшкам  из-под выпитой бражки, ловили «сердешные» созревших девок охапкой в праздничных хороводах у ночного кострища, бросавшего от развевающихся девичьих сарафанов снопы красных искр, в глубокую пасть извечного звёздного неба.   Рядом, под пожарной  телегой в душистой  траве , впервой, завывала волчицей молодая роженица.
               
       Спозаранку озорует в войну крепкая и смышлённая ребятня по углам деревянной стены с больверками, заросшей диким тёрном и хмелем.   И былинными богатырями храбро выпячивались наружу сторожевые башни с двумя глазницами каждая, неусыпно глядящие, на все четыре  стороны белого света.  С высоты воротной башни, над которой наплечный сокол зорко забирается в необъятное небо с приветственным криком «кьи-кьи-кьях, кьях-кьях», радуются ясные очи царицынского сотника Власа Гордеевича Киреева, глядя пристально на родное раздолье, который, обходя крепостные дозоры, конечно думал:  … «Не зря, в каждой башне чутко кулючут при наточеных саблях мои бойцы удальцы».
            С любовью к детству, чем дальше рассказывая мне волшебные сказы, моя бабуня Акулина Ордынцева, как чувствовал, трепетно я, обозначила жизнь отважных волжан забытым прозвищем: «Волгские казаки»!







Глава   2.



           Южнее от Царицынской крепости к нагорным склонам яров лепятся  приземистые  мазанки,  образуясь, в бесстрашные слободки нахаловки, пришибы для пришлых людей из верховой и понизовой Руси.
          Заветренные и обожжённые за лето до бурых макушек яры,  полого спускаясь в напичканую хищным зверьём и пернатой дичью долину в самый раз подходящей для соколиной охоты, образуют, царицынцам на благодать,  дымчато-зелёное  займище, млевшее летними днями в солнечном обширном пространстве.  Тут, в затишье, от прогретых истоков духмяной до головокружения поймы и до цветущего белой лилией прохладного устья, казалось, не течёт, а затаилась к побегу, нагая  азиатская  пленница и напоследок нежится, почти неподвижно она, степная речка Царица.   Тут, в нависших над водой кустах-тайниках, излюбленный путь  перехода с Дона на Волгу кубанских и крымских, жестоких и мстительных мусульманских народов.
            Желтоокая красавица Сари-са!  Такой видели тихую речку незваные гости, смачно поцокивая азиатскими языками, изумлённые, её удобным ландшафтом.
               
           Перекатывая  гладкие камешки и промокшие степные былинки по  золотисто-песчаному дну, Царица  сливается с Волгой через мелевшее устье богатого злыми ершами затон.  Колючих  ершей для любителей изысканных блюд в обмен на пресные бублики,  выбирает к «Царской ухе»  из самоловных нырёток, тиной перепачканная ребятня-голытьба, бедному  перекупщику  жмоту Симочке Прянику, владевшему утиной походочкой и хлёстким, оттяжным щелбаном…
          В начале делового затона, вологодские длиннобородые мужики звонко рубят топорами лабазы, под красную рыбу и соль пришлым скупщикам вяленой тешки и чёрной икры. Приманил лесорубов на Волгу Череповецкий купец Волобуев Порфирий чудными рассказами, про огромных рыбин белуг, ревущих, как бабы, по пропавшим курносеньким деткам.  Как под печинами обрывистых берегов южными штормовыми ночами матки белуг, превращаясь в русалок чаровали незадачливых молодых рыболовов, затягивая удалых ловцов белужатников в глубокие невылазные водовороты. Рассказами и про то, как водовозки, запряжённые быками, заезжая  в Царицу, с трудом выволакивали на извоз пудовых щук, застрявших в спицах тележных колёс.  Свежие  щепки  летят  мужикам,  на  взмокшие  спины, липнут к упрямым  бровям и русым, взлохмаченным бородам.  Затесав, с полсотни бревён, верховские плотники тяжко поохали между собой и распевно поокали о родной стороне, любуясь плавным спокойствием Волги… 
          - Пошто, горбатить миряне, ноне хороший задел!  Пойдём, поскорей похорчуем к костру!  Сговорились умельцы и достали   истёртые ложки, вырезанные из родимой берёзы.  Сварила  пшенцо на сладкой волжской водице с вербовым дымком от костра, их проворная баба стряпуха.  Живо потчует  плечистого Иллариона  кашей с пылку  из бездонного  казана  ненаглядная  молодуха, мордастенькая Перепетуя и сочным, запечёным в глине, сазаном.  Того и гляди,  затеют пришлые мужики, невенчаную свадьбу средь бела дня, в казацком  лесу с кисленькой  ежевичкой на другом  берегу.   До греха народилось чёрной малины, сочной
               
диковины ягоды на сыром берегу маленькой красавицы речки Царицы…
            Подалее от костра натащены на песок, как попало, рассохшиеся рыбачьи бударки - долблёнки  и, насунуты в надводные кусты по порядку, сторожевые остроносые лодки волжанки Царицынской казачьей команды. На стрелке в заросшем красноталом мысу, напротив устья речки Царицы, перемешиваемого с водами Волги, перевозчик казак ,с казённым ружьём за спиной, конопатит дощаный кормилец кулаз. 
          Закурил Тимка Гнугин, бессемейный черноглазый казак, и, поправив, ружьё за спиной,  удобно уселся на перевёрнутой лодке.  Пуская, перламутровые  колечки дымка из кривенькой трубочки на чернявый чубок,  торчащий метёлочкой из-под ермолки, заломленной набок, Тимоха умудрился  подмигнуть развесёлой стряпухе  Перепетуе.  Видать  неспроста забузил казачок перевозчик.  Того и гляди, доокается мужик, лапоть дровяной Иллариошка,  станет краденкой в ночку белобрысенькая бабёночка Перепетуя!  Так оно и случилось горе горькое для вологодцев. Уехали лесорубить домой мужики без покинувшей их вертихвостки Перепетуи.
             Ох, было, кому потереть Тимофею раззудевшую спинку в тесной баньке с угарцем!… Вскоре погиб Тимофей в ночной стычке с лазутчиками на перевозе, не увидев родившегося в лодке круглолицего мальчоночку Тим Тимыча и Перепетуи, кричавшей на всю Волгу, что есть мочи о помощи.   Набежавшие с баграми и вёслами рыбаки спасли, обессилившую роженицу уже напоследях, перегрызшую детородную пуповину.   Старый мастер  вяленой тешки и чёрной икры Леонтий Вязигин увязал узелочком пупочек и бережно завернул малыша в сухой шёлковый неводок.   Сквозь миллионы лет посылало проницательный свет «Созвездие первобытной Люси» с алмазами на небесах  на Перепетую, кормящюю младенца грудным молочком на  звёздной ладони ночи…
               
             На роковом мысу ,возле разваленных останков крушения  торговой ладьи в штормовую марену, затянутых плодородной илистой мутью, был убит Тимофей. Рисковый казак  Тимка Гнугин, безоглядно полюбивший зазнобушку, оставил после себя на прокорм разлюбезной проконопаченный на совесть кулаз, который, ещё долго ходил через Царицу в сильных руках перевозчицы Перепетуи. Видно в память Тимофея Пантелевича недавно там  проросли длинным рядком сокорьки, запустив цепкие корешки в глубь земли, окроплённую кровью удалого царицынца.   Через год, через два, а может быть через три года, молоденькие деревца под напором южных весенних ветров, засеребрятся майскими деревами в созревших серёжках. Украшая прохладной левадой Царицу, они зашумят в одночасье и застелят  белым пушком, тёмный омут небольшого залива, где уже вымощен добротный настил на сваях из лиственниц по указу Петра для военных и торговых судов.  Царь Пётр первый, император Российский трижды гостевал в легендарном Царицыне, затевая великие помыслы соединения Волги с Доном судоходным каналом, которые завершились удачно только в советское время.
            А  годы над Волгой летят перелётными птицами.  За шатким частоколом,  поваленным  в бурьян налётчиками разных мастей, обновлялся неприступный Царицын.  Обнесённый валом и рвом город разделился на две части Зацарицынский и Преображенский фортштадты.  Укрепился в  окружности более, чем на версту город труженик, воин степной за кордонами крепости кучными халабудами приезжих мастеровых и прочными из бревна и камня домами торговых людей. Центром духовной жизни Руси всегда была церковь, и её постройка была первоочередной задачей царицынцев и городского начальства.
         Высоко воссиял город на Волге, крестами новых церквей, над лесистой заволжской равниной. Блещут гладкими зеркалами волжские рыболовные плёсы  московских дельцов в солнцетворенье, перед уловистой, предпасхальной путиной.  Весенним половодьем, начавшимся с беспощадных бурных шутих, валивших в омуты дремучие берега, выбирались из тесных келий
               
монахи, намолившиеся досыта богу, и снимали  бережно с церквей малиновые колокола.  И не динькнет ни разу, хоть какой-нибудь колокольчик над плавной волжской водой.  Пока не отмечет икру в нагретых солнцепёком разливах бесконечных сенокосных лугов любая рыбёшка, смешавшаяся в отдельные полюбовные кучи.
            Упрямо стояла на Волге сумасшедшая тишь! Лишь только вписывались в неё потаённо разбойные соловьиные трели  и мелодичные страдания «парочек» в лодках, затерявшихся в непролазных надводных кустах до зябкого майского утра.  Почти у самой Волги рядом с таможней,  над конторкой   площадного подьячего Фоки Урлапова, значимо покосилась деревянная вывеска, с бесовским до смешливого слова «Нотариус».  Та, может быть, скоро рухнет на землю в заутренние перезвоны церковных колоколов возле каморы уважаемого гробовщика Кузьмы Малеванного после первого спада воды на вешней реке. Впервые за постные дни щербатый Кузьма, выбравшись на улицу из гробовского полуподвала заполненного сосновой вьющейся стружкой, жмурился и улыбался жгучему солнышку, растирая клейко в закоршавленных пальцах душистый листик зелёного  осокорёчка!
           И тогда, что, ни день, вновь свершаются в Царицынских  храмах,  животворящие  богослужения, крестные при иконах и хоругвях ходы с возвышенным  песнопением  Небу!…  С божьим усердием и умилением среди росписи строгих ликов Святых по древним священным канонам:  крестят, венчают,  и завсегда в мир иной  отпевают святые отцы  православных христиан-прихожан и воинов, отдавших живот за други своя!  Ныне, истово молится тут, странствующий старец-чернец с благородной ухмылкой на впалом лице.  Гонимый столичной челядью, некий  философ-поэт блаженен и лёгок, как небесная птица.  Из имущества, что было на нём, хранились в мешке за спиной изжелтевшая Библия, начатая бутылка Кагора, сухая  просвира и вырезанная из орлиной косточки дудочка.
               
            Веет мирно на церковном дворе амброй ладана, запахом воска горящих свечей  из зева церковных дверей.  Вездесущая свежесть волжских просторов такая, что чувствуют любо  Мессию возле богомольной толпы и бедный иудей - проезжий  артист  с  медным  котлом  за плечами и ромалэ, чёрный, бородатый цыган-конокрад с золотыми серьгами в ушах, «глаз положивший на днях» на попова гнедка, запряжённого в новую лёгкую бричку.  И  оседлый татарин, в зелёной бархатной тюбетеечке, украшенной вышитым бисером.  Ехал он на базар, сидя калачиком в двухколёсной арбе, запряжённой длинногачим  верблюдом.   Встал «на цыпочках» обрусевший Малай возле церковной ограды, хотя бы  краем раскосого глаза взглянуть из арбы на чернеца бродячего старца поэта и музыканта, прошедшего незапамятные места Григория Сковороды. 
          - Мал-мал похож тот бабай на чёрный мой,  худой соковородка?  Ёрно хихикает он,  кидая бабочкой монетку, глухонемому  блаженному мальчугану, тянувшего ладошку к прохожим, на нищенствующей дорожке на паперть…
          В славном Царицыне городе в солнечные воскресения, барышни в белом, разъезжают на конных колясках по ухабистым  площадям.  Барышни,  душистые от заморского мыла, мчатся под зонтиками в гремящих колясках, поглядывая знатно по сторонам.  Кучеры, потрясая кнутами, бранятся: «Эх, мать вашу»! Когда перед копытами, взгорячённых коняшек норовит проскочить чёрная оголтелая кошка.  Достаётся кнута и рыжим котам, не успевшим вскарабкаться на заборы мещанских домов или на макушки фонарных столбов вдоль новой, вымощенной булыжником мостовой, вдоль трактира с постоялым двором и казачьей конюшней.  У ночлежки для нищего человечества слоняются по дощатым настилам глупые куры с нахрапистыми петухами, наклевавшимися бражной гущи, вылитой на собачьей помойке.  Кучеры гонят пернатых зазноб громом колёс в запылённые рощицы, зреющих желдёр абрикос. И ни один из городских лихачей не держит ответа за суетную опасную скорость и громкую брань. Отпуская проворных извозчиков, нарядные барышни с
               
чистенькими служанками, лебедями выходят возле торговых рядов и господских домов.
          – Чего, изволите?!… Встречают приказчики барышень и учтиво снимают  французские в клетку  картузы, восклицая галантно заранее: «Pardon Mademojselle»!…  Шумно, отобедав с щеголеватыми кавалерами, тоненькие барышни в розовых шляпках выезжают  на зеленя горной поляны погонять чаи у самовара и прогуляться по тенистым дубравам…
        Городовые же казаки маятся при сабельках на боку.  Из-под руки ястребами поглядают на изнеженных горожанок, толоча жаркими сапогами жиденький пол на бревенчатых вышках под камышовыми крышами. Служивые, согласно уставу, упорно «стоят на часах»,  из тыквенных баклаг цедят чебрецовый отвар.  Смену ждут-дожидаются,  шапками  душный  пот  со  лба  утирая.
         А за городской колокольней, приставленный к пожарной бочке чернобровый казак разомлел от жары и, всхрапывая, чутко дремлет в теньке под таратайкой с колёсами свежесмазанных  дёгтем.  В Царицыне на мирном исходе воскресный денёк и не любо ему от постовых казаков в укор избалованным гражданам!   Скорее всего, может быть, оттого, что служивым виден отчётливо с вышек противоположный берег Волги, где поныне творится горькое лихо!  Всё так же  гнут хребет бурлаки, животы надрывают. Тащут в древней упряжке баржу богачам на базар, гружёную камнем развалин Сарая-Берке, до ломоты в суставах, белых мурашек в глазах. Ноги вязнут в сыпучем песке, кровенятся о  ракушечки острые, о  камни осклизлые под водой зашибаются. Порою измученные богатыри, окунаясь в родимую Волгу до шляпы, досыта её бегущей воды нахлебаются.   Оглядываясь, на распроклятое мурло торгаша, схоронившегося под навесом баржи,  безбожно чертыхаются, кое-как  цепляются за донные заструги ногами.  С помощью добрых товарищей, за бечеву тугую держась, на бережок выбираются.   Еле дух, переведя, отдуваются!   Вот, так целый день с утра и  до вечера.
               
         Зычит шишка, головной кряжистый малый: «Ширше, бери! Навались ребятушки!» Туже тянет лямку,  корёжится,  из сил выбиваясь, артель…
          Шишка, беглый солдат Семён Богатырёв, потихонечку угомонился: «Скоро вечерим под  чарочку!»  И, для поднятия духа артели, на всю Волгу захохотал.  Над сумеречным плёсом реки со свистом  поднялись  белобрюхие свиязи и понеслись с матореньким  выводком  в сытные луговые озёра.
                Движется дело к ночи, виски стукотят молоточки гулкие.  Тяжела бурлачья работа, хоть плюнь, да бросай!  Мысли в голове свинцовыми тучами бродят.  Лихие людишки перед глазами мерещатся, тёмным кустом над водой шевелят-потешаются, кажется харчишки бурлацкие подьесть собираются.  Хозяина-толстосума обобрать намереваются, ссунуть в омут с баржи каждый час  затеваются.
        --  Да  шут с ним  если, что?  Туда ему и дорога!… Порешили в сердцах бурлаки и завели про тоску мужицкую, тягучую песенку: «…Травой заросла тропинушка, не пройти по ней сиротинушке».    
        -- Ах, ты Волга-мать, река родимая!  Ах, ты Волга-мать,  река не ласковая, укачала бурлака, уработала! Гибнут, как мошкара бурлаки на крутом твоём повороте, где бешеный рынок закручивает жуткие водовороты.  Бежать  надо-то  в  повольные казаки донские и волгские…

               



                Глава   3.               

   
          Равнинная, а чаще холмистая полукочевая закоулина нижневолжской степи, некогда вклинивалась в обширное «Дикое Поле», ещё многие годы, кое-как оберегалась Царицынскими  казаками.  Тележные  повозки  с  товаром и солью,  по ночам  сгорали на Астраханском тракте  дотла,  разграбленные кучками  озверелых  людей, сбросивших каторжные кандалы в опальных лесах Подмосковья.  Стала  немилой родиной им, верховая Русь от Москвы долгорукой до самых Валдайских вершин.  Русь то разбойная, а то богомольная с берёзовыми бруньками, где чаруют душу  весной  соловьиные песни  на синей речке Вазузе, разлитой по медвяным лугам и медвежьим  малинникам…
        Благодаря набегам на караваны с заморским тряпьём алчных  торговцев, надувавших охранников фальшивой монетой от Стамбула до самой Чердыни, подживались грабежом и мелкие разноязычные орды, отколовшиеся от примирённых народов Поволжья.  Набивая, добытый товар в нагорбные сумы верблюдов, остроглазые налётчики  исчезали  в голодных  барханах,  оставляя воронам и волкам, связанных  путников без капли воды.
               
Торговцам грабители стрелой кололи глаза, а охранников продавали арабам в мамлюки.  Неразумно седлали разгулами Волгу, пробираясь к Царицыну, через верховую речку Камышинку и повольные казаки донца Федьки Кальчугина.  На пронырливых лодках-козах гребли воинственно вёслами казаки воровские. Они налетали из-за тенистых мысков и из воложек быстрых, облепив грузные струги своими телами, как цепкие ястребы, громко покликивая: «Сарынь на кичку! Товар ищи!».  Зажигая,  пускали на дно неуёмные сотоварищи разграбленные парусники и туда же в речную бурлину несговорчивых царских людишек. Бражничают на островах без меры кальчугинцы, кулачными боями меж собой потешаются.  По весёлым балочкам и солнечным холмикам дерзко разъезжают  товарищи на ногайских кобылках.  Оттесняя, кочевников с кибитками и табунами подальше от Волги, донцы на ярах клады в потёмках закапывают,  матерным словом их заговаривают.  Не достать ни кому, ни врагу, ни предателю!
            Среди вальяжных донцов на приволжском ветрище мельтешат обритыми оселедцами самостийные запорожцы днепровские.  Куренной атаман ихний, батько Хвалынский Богдан, малороссов оседлых и беглых в пути наперёд озадачивает: «Эй - геп, коли з нами! В м1й Р1дний край возвернемося, бити жидомор1в пан1в! «
            Собирался с казаками на Волге в большие  ватаги  охочий  народец  с песняками и плясками,  красной рыбки  вдоволь поесть, на приморские городки силком напереть.  Вволю  помахать кистенём и булавиной, зипуны добывая, расшитые золотцем.  Самые прыткие хлопчики бывало азиатским кинжалом, насмерть по горлу зарезаны.   И жалко лежали сиротки среди придорожья далеко от родных матерей…
         Впереди бесшабашных ватаг шли в необъятную волюшку чубатые казацкие головы.  Шли-шалили против Атаманова слова – разрешения главного войска в городке Черкасском на Нижнем Дону… В тяготу Царицынцам их было ловить в буерачных шиповниках, на стёжках-дорожках, заросших татарником.  Не
               
удержать их в  безлюдных займищах между Волгой и Ахтубой с быстротечными проранами, множеством стариц и Воложек, связанных между собою как пуля в пулю, клинок о клинок.  Гиблое дело удержать казака, кровного сотоварища, летящего на  крыльях мечты в необъятную волюшку  с  ружьём боевым, лихо закинутым за спину.  Острой сабелькой казак вырубал  кучеря хлёсткого ивняка, оскаляясь, будто клыкастый взмыленный вепрь.
        -- Пуля  дура  не возьмёт, стрела злодейка не догонит.  Заговаривает сам себя твердолобый  «характер-казак», он же сам себе атаман.  Жалят  одинака комары кровососы в сыром буреломе и  шипят, расползаясь по щелям змеюки. Но, свищет в просвете белом, солнечный луч вихорьком.   Там, за горизонтом, за неведомым поворотом реки, за полноводными плавнями раскинулось Каспийское море широко и говорливые волны покатят подальше от нашей земли одинака безвестного…
         И чем-то схожи между собой шутоломные, канувшие в бездну времён  счастливые дни, как и отпечатки казацких следов, смытые  прибойной волной  на чужом побережье.


               


               



               






                Глава     4. 



         Давеча вдарил в бега Царицынский молодой казачок, отменный стрелок и пловец, красавчик обличья воровского, Татаркин Лука.  Ой!  Девица красная Забава Артемьева  за русую головушку горько взялась.   Была она дочь казака Артемьева Василия Саввича из Царицынской сотни, которого Указом Петра отправили на первую  шведскую войну, и никто живым не вернулся с чужбины.  Бледный  месяц – казацкое солнышко вечно светит над косточками молодцов, покрытыми холодной балтийской землёй. Богач Отто Ларсен скупщик соли и обрусевший чухонец, когда-то сватался к статной вдове  Артемьевой Анфисе Ивановне доброй матушке Забавы Васильевны. Увезти собирался купец Анфису с Забавушкой в неродную сторонку Немчурию.  Сдобный калач сватовской Анфиса Ивановна не отведала и Отто Ларсену от
               
честного сердца сказала: «На чужой сторонушке заклюют воронушки»!   Забавушка, дочь Анфисы Ивановны была хороша! Белым личиком и гордым характером  похожая на отца любимого тятеньку, не слушала Ларсена, а прильнула к плечу строгой матушки…
            Ласковые и незабываемые слова шептал Забавушке Лукашка надысь: «Твой батюшка выкрал с неба все звёзды.  Теперь  лучатся они в твоих пылких вишенках - глазках»…  Всё это было где-то, посредине лета, посредине Волги, посредине лодки, среди полуночи.  Было-было-было, будто никогда.
         --Люби мене, не покинь мене? У нас первенький будет, дитё!  Я жить с тобой в разлуке не ссилю!
         Голосила Забава, сердцем  кричала, только  жаркие  слёзки её   пуховая подушка питала.   Повольный казак Татаркин Лука, взял на руки Забаву в  длинной ногайской рубашке, поднял её, ощущая на себе назревшую материнскую круглоту живота,  и на редкость себе улыбнулся: «Вона в чём дело»? Но, словно сверкнуло зарницей  слепящей,  уходящее  время и дело.
        -- Прощай! Сказал, насупившись сурово Татаркин Лука Елисеевич и подвинул в сторонку Забавушку.  Обнимал-миловал, видно жалел бесшабашно, выпорхнув стремительной пустельгой из окна  Артемьева дома, выходящего на безлунную Волгу, будто всего на часок.  Был рядышком и исчез казачок с хищной улыбкой на смуглом лице, так и не успев договорить, какой-то весёлой,  отчаянной шутки.   Только успела Забава воздеть  ангелу  хранителю  белые ручушки в темень ночную…   
            О гибели Василия Саввича отважного тяти, помнит с мальства Забавушка из причитаний покойницы матушки перед образами Казанской святой божьей матери. Корила всенощно  безоглядные проделки над казаками молодого царя Петьки , первого изверга, добрая матушка.

               
         -- Царствие небесное батюшке с матушкой!  Богородица дева радуйся, благодатная Мария! Господь с тобой! Благословенна Ты в женах! Благословенен плод в чреве твоём! Яко Спаса родила и все души наши! Аминь! Молилась на ночь Забавушка- сирота перед родительской  иконой, украшенной холодным чеканным окладом. Огонёк лампады чутко покачивался на маетном  дыхании молодой  богомолицы, страждущей прощения за все  её прелюбодеяния тайные с ненаглядным, окаянным Лукашкой.  Огонёк колеблясь, выравнивался, освещая  грустный лик богоматери.  Непорочная Дева Мария многия исцеления по молитвам верующих подавающая  умилённо держала младенца Иисуса на лебединых руках, желая внимать бесконечно молитвам чадунюшки: «Призри милостиво на люди, Волго-Донскую  земли населявшие.  Аминь.  Аминь.  Аминь»…
         Пальба по Луке была дымной и к счастью утеклеца чрезмерно неметкой, похожей больше всего  на прощальный  блиц–фейерверк.
      -- Пуделяли почём-зря казенным свинцом.  Сумел углядеть не ладное дело писарь, посадский подьячий Ищенко Фомка  сутулый дрыщь-человече всюду приметный сановник.   Поигрывая махрами  верёвки, подпоясывающей чёрный подрясник,  далее про себя размышлял:
         «Коренастый Никита Набатов, уставной урядник с бирючьим  взглядом серых очей, аки был грудастым,  крепок в покатых плечах и по-медвежьи тушист при небольшом своём росте.  Он, разговеясь «аниской», принародно на пасху Христову, рушит  рывком собачью железную цепь, жутко сжав  белые зубы в русых колечках бородки. Учит Никита молодых казачат  рубить саблей с боевого коня башки чучельным бусурманам, приучив загодя лошадей к молниеносному блеску  клинка с разновидностями изощрённых повторов.  «Конь конём, да смотря, кто на нём»? Гордился собой не зазря громоголосый урядник перед народом.  Ох, ввалил бы Никитка,  кому надо солёных плетей.   Жаль, что он задержался у сотника Власа Киреева на вояжной оказии в «Поле». 
               
«…Не мирные калмыки засели в устье реки Сарефа вблизи Татарской переволоки с Волги на Дон в верстах тридцати ниже Царицына» , гласил свиток письма  из  Дубовки…
         Ухмыляясь, комендантский послушник, чиркнув по бородке гусиным пером, засел в низенькой келье сочинять в усладу чиновному сердцу служебный донос…
         Фомка знал, что каждой весной, когда пушистыми лапками божественно отцветёт краснотал, выходил из высоких ворот крепостных в семиветренное бездорожье сытый конный разьезд, расшлёпывая весеннюю муть подгорных, отбурливших на неделе мечёток. Сменялись на Татьянинском нижнем посту разведчики-сторожа, следившие за ногайской зимовкой на островище Сарпинском , а также, в нагорной степи за передвижением кочевников на приземистых монголках,  истощённых за зиму  подножным кормом, теряющих резвость в походном бегу.
          Весенние разъезды для  Царицынцев на свежих, откормленных скакунах, бывали просто потехой.  Иногда  «полеванье»  верхом на коне, частенько бывало опасным...
          Там, у болотистой речки Верблюд, под Ергенинскими холмами с талым снегом по балкам, скачет конный разъезд Царицынских казаков в красных бешметах-полукафтанах и желтоверхих высоких папахах. Вдруг, резко увернувшись от предупредительной уймы ордынских пущенных над шапками казаков стрел, наездники смело подстегнули своих лошадей и с молодецким присвистом джигитовали, как неуёмные черти. Царицынские казаки, действуя сложными перестроениями отважно и дерзко, развернули над самым станом противника сотенное знамя из голубой материи с двуглавым орлом Российской империи…

          --Начинать бой нельзя, верные «царёвы псы» победят! Доложил воевода-ордынец Бембя, подрысив к ханской ставке
               
бочком на бурой мохнатой кобылке.  И тогда, молодой хан Кирсан, сунул за кожаный пояс запахнутого по-монгольски халата витую камчу и длинно чвикнул  слюной, сквозь щербинку сцепленных хищно зубов, за голову злого красавца конька прежде, чем подул резвый ветер из Сальских степей.   Взвился походный бунчук на  ветру и, пошатнувшись,  склонился  на песчаной Тавде, возле ханской открытой кибитки.   После недолгих переговоров с буйным племенем по прозвищу «Подарить мне ружьё», казаки подтянули подпруги остывшим  лошадкам и стремительно  полетели орлами, над алым  тюльпановым  полем в Цацынский немирный катон, не возвращаясь долго в грозный Царицын на Волге.  Сбоку казачьего разъезда скакал на вороной кобылице Грозе  русобородый урядник Набатов Никита Евсеич.   Любо-дорого поглядеть, как   впереди, нёсся гулким галопом на рыжем донце Верстаке Влас Гордеич Киреев синеглазый  царицынский сотник!
           … Эх, берегись зверь степной искромётных копыт взгорячённых лошадок и свитых косичкой злых казацких плетей!...


Окончание следует...